Под прицелом

Через мгновение слышу шаги – они удаляются.

Ушёл?

Но спустя минуту или две он возвращается и набрасывает мне на плечи пальто. Может быть, стоило проявить гордость и скинуть то, что принадлежит арвенцам, но было уже не до глупых принципов.

Я просовываю руки в рукава, запахиваюсь поплотнее, подтягивая к груди ноги и укрывая их тоже, а пальцы прячу в карманы и что-то нащупываю в одном из них.

Пару секунд мне нужно на то, чтобы определить предмет и извлечь его наружу.

Это хлеб. Целых два куска.

Я смотрю на парня с непониманием.

– Это тебе. Ешь, – произносит он так, словно его это ничуть не касается, и отворачивается. Сам боится своей доброты?

Упрашивать меня дважды не стоит. Ещё бы попить, но совсем уж наглеть я не решаюсь.

– Зачем меня охраняют? Вчера никого не оставляли, – задаю мучающий меня вопрос, не особенно рассчитывая на ответ.

Но он раздаётся:

– Чтобы ты не умерла.

А затем гаснет свет – переводчик выключил фонарь.

Ах, вот оно что. Значит, я им нужна живая? Вдруг рана воспалится или обморок приключится.

Но зачем?

Знаю, что это мне не расскажут, поэтому больше ничего не спрашиваю и, согревшись, на удивление быстро засыпаю.

Утром никого рядом нет. Позади сарая раздаются весёлые голоса, звучит чужой язык. Выстрелов третий день не слышно. Интересно, сколько будет длиться такая война и в чём её суть? Или это только на нашем фронте затишье, а в других местах идёт бой? Сан Саныч ведь так говорил.

Новостей нет никаких, и, возможно, я просто в неведении, а столицу давно захватили. Но тогда мы не сидели бы тут. С нами быстро расправятся, свернут лагерь и будут праздновать. А звона бокалов и всеобщего ликования пока не слышно, значит, быстро мы не сдадимся. Вернее, вообще не сдадимся. И скоро это докажем. Вот бы дожить…

Спустя какое-то время второй сторож приносит мне ту же плошку с едой и воду – без хлеба. И это кажется сущей трагедией, но я молчу и жую. Давлюсь, если сказать точнее. Но желудок благодарен и за эти скромные подачки.

Потом начинается дождь, и меня переводят в сарай. Здесь холодно и грязно, помещение полутёмное, свет попадает лишь через щели в стене, но это гораздо лучше, чем мокнуть на грязной земле.

А ещё здесь есть люди. И по одному только взгляду я понимаю – это свои. Тоже пленные. Некоторые – измученные. Но зато свои, русские!

Едва один из них пытается сказать мне слово, его грубо пинает арвенский ботинок. Общаться нам не дают. Охраняет здоровый дядька лет сорока – такого можно ставить вышибалой в любой ночной клуб.

Пальто, которое мне принёс ночью переводчик, остаётся со мной, и я укутываюсь в него как в кокон, стараясь отгородиться от взглядов и мыслей, но это невозможно.

Дождь бьёт по крыше и кое-где попадает внутрь сарая – там быстро образуются лужи, но до меня вода не дотекает.

Когда непогода прекращается, нам приносят еду – всё ту же противную кашу, – а к вышибале присоединяется ещё несколько арвенцев и среди них – переводчик. Они начинают беспрерывно общаться на своём языке, даже посмеиваются.

Подарить бы им это ощущение мучительного страха. Когда с ужасом ждёшь рассвета, каждую минуту думая: «А что дальше?». Вдруг он станет последним в моей жизни?

Переводчик, правда, не участвует в их демагогии, но это слабое утешение. Ему ещё жить, а мне – умирать.

По лицам окружающих я вижу, что помощи от русских они уже не ждут. Вряд ли свои здесь появятся. А даже если и так – нас успеют взорвать. Не зря же собрали всех в одном месте.

И каждый из нас точно знает – это не блеф. Постоять за нас некому.

А жить всё равно очень хочется.

На следующий день назревают перемены. Нас строем выводят из помещения, и, когда я впервые за сутки вновь вижу свет, глаза зажмуриваются сами собой. Остальным, думаю, и того хуже. Сколько они провели взаперти?

Сил идти почти нет – плохое питание, постоянный страх и недосып дают о себе знать. Нога побаливает, поэтому я иду, хромая. Нас ведут строем – по одному конвоиру впереди и позади, ещё один курсирует то вперёд, то назад, иногда подталкивая оружием особенно нерасторопных.

Я быстрым взглядом окидываю таких же мучеников, как я. Нас человек девять-десять. Я – единственная девушка в строю. Нам так и не удалось пообщаться, поэтому откуда они – не знаю. Вижу двоих из нашего лагеря – тех, кто считался пропавшими без вести. Значит, всё-таки они здесь, в плену. Мы перебрасываемся взглядами, но по-прежнему не говорим друг другу ни слова.

Дорога занимает около десяти минут. Нас выводят из лагеря, но не говорят, куда и зачем. Замечаю, что к нашей «компании» присоединяется и переводчик. Я пытаюсь перехватить его взгляд – даже не знаю зачем, – но тщетно. Он смотрит строго перед собой, как делали постовые. Это у них выучка такая или чтобы не выдать своих чувств? Что они, интересно, чувствуют в такие моменты? Страх? Угрызения совести? Или, может быть, радость от того, что избавились ещё от одного русского?

Почему-то мне кажется, что нас ведут на расстрел. Или всё же обменивать на своих пленных, что вряд ли. В нашем лагере не было ни одного арвенца, не считая «языка», но того уже давно не стало.

Мы идём и не смотрим друг другу в глаза, чтобы не выдать страха. Все понимают, что ничего доброго сегодняшние изменения и этот «выгул» нам не сулят.

Идти тяжело, но я стараюсь не отставать. Впереди и позади – свои же, но под конвоем. Интересно, если бы мне предложили узнать, когда закончится моя жизнь, я согласилась бы открыть эту тайну для себя раньше времени? Наверное, нет. Страшно ведь жить приговорённым.

В тишине слышны лишь шаги нашей колонны. Никто не разговаривает, даже арвенцы.

Наконец мы приходим на залитую солнцем поляну и нас «тормозят». Слышен окрик, и даже перевод не требуется, чтобы понять это «жёнке», что значит: «стоять».

Нас выстраивают в один ряд, а после один из конвоиров, которому, видимо, временно делегировали полномочия главаря, проходит вдоль строя и смотрит на каждого, явно выбирая жертву.

Я с ужасом смотрю, как он приближается. Уже совсем близко.

Остановился. Взглянул мне прямо в глаза.

Хочется, как в школе перед контрольной, мысленно зашептать: «Только не я!».

Мне страшно. Страшно так, что все поджилки трясутся.

Я не смотрю на него, стараюсь сосредоточиться на зеленеющей траве под ногами, но чувствую его тяжёлый взгляд.

Сколько времени проходит? Секунда? Две? Три? Вряд ли много, но мне кажется, что время застыло.

А потом он отходит к следующему. И тыкает пальцем прямо в него, бросая отрывистое и резкое: «доне».

Это «доне», наверное, будет сниться мне до конца жизни, потому что я была на волосок от смерти. Ведь всего пару секунд назад, когда арвенец рассматривал меня и решал внутреннюю дилемму, он мог бы сказать это «доне» в мой адрес. Но что-то ему помешало.

Двое постовых тут же хватают моего соседа под руки и тащат в центр поляны – прямо перед нами. Мы видим его профиль, арвенцы – лицо.

Я не успеваю хорошенько разглядеть их жертву. Мне кажется, ему лет тридцать пять, но я не уверена. Он лишь поднимает руки вверх и жалостливо причитает: