Под прицелом

Наконец я вижу их цель – местный лагерь. Чужой лагерь в маленькой русской деревне. Несколько покосившихся домиков, крепкие широкие палатки, чугунки с дымящейся кашей и сладким запахом. Хорошо устроились, гады!

Меня ведут дальше, вглубь всего этого маскарада, и все смотрят вслед, скалят зубы в насмешке. Больше всего мне хочется плюнуть хоть одному их них в рожу, но я понимаю, что эта попытка будет приравнена к самоубийству – такое мне не простят. А потому опускаю голову, смотрю только под ноги и иду. Стараюсь твердить про себя слова Сан Саныча, что мы им ещё покажем. Он уже две войны прошёл, не может ошибаться.

Наконец один из провожатых открывает передо мной дверь дома, меня сильнее толкают внутрь, и я оказываюсь перед крепким мужиком лет шестидесяти, в погонах – не знаю, как называются эти его «почётные звёзды» на плечах. Они отличаются от наших, громоздкие, рваной формы.

Он ест, поднимает на нас глаза и, спокойно, не прерывая трапезы, указывает пустой ложкой на стул в отдалении. Меня подталкивают туда, и я жду, пока он закончит обед.

Кого-то из девчонок убили, вчера лишили жизни ещё несколько человек, многих ранили, Витьки не стало, а он – человек, который отдаёт на это приказы – спокойно ест, и совесть не мучает. Может, потому, что нет её, этой совести? Не всем даётся.

Я осторожно осматриваюсь по сторонам, скашивая глаза и стараясь не вертеть головой.

В комнате пять человек, не считая меня. Двое провожатых, которые привели меня. Один громила по стойке смирно стоит у двери. Четвёртый работает кем-то вроде ассистента у командира. Это я поняла по тому, что, как только их главный закончил трапезу, тот сразу же взялся убирать его место, а после, получив команду, куда-то отправился чуть не бегом. А один из моих провожатых, получив вопрос, стал рассказывать, как всё прошло.

Ну, это я так думаю, оценивая ситуацию. Я на арвенском знаю лишь несколько слов, которые вряд ли помогут мне выжить: «шубенштат» – что означает «выполнять» (так нам командовала учительница иностранного языка, давая задание), «пур лейон» («доброе утро»), «пур айкон» («добрый вечер») и ещё «ёр лювен то» – потому что признание в любви мы с подругой знали почти на всех языках. Это было своеобразной забавой в детстве – кто выучит больше.

Арвенский я учила несколько месяцев в начальной школе, а потом мама перевела меня в группу с более популярным языком – английским. Так что мои знания были скудными, и я совершенно не могла разобрать, что они говорят, да ещё и так быстро. И если они захотят выпытать из меня информацию (которой я не владею), то вряд ли получится – мы говорим на разных языках. И даже если я в чём-то призналась бы – как понять мою речь?

Я быстро осматриваю комнату, в которой мы находимся. Дом сохранил обстановку прошлого века и дух того времени, когда не было войны. Разве можно было предположить, что его займут чужаки? И куда, интересно, делись жильцы? Хочется верить, что их успели перевезти в безопасное место.

Пространства в комнате немного: низенькие окошки со старыми хлипкими рамами и облупившейся белой краской, прямоугольный стол, несколько стульев, зеркало на одной из стен – главарь чужаков подходит к нему и наклоняется, чтобы видеть себя. Приглаживает волосы, возвращается к столу, присаживается на его поверхность и хитренько так, мерзко на меня смотрит. Я и не стараюсь быть дружелюбной. Смотрю исподлобья, глаза мечут искры. Обидится? Пусть убивает! Но плясать под их дудку не буду!

Тут дверь открывается с небольшим скрипом, и по звуку шагов я понимаю, что входят двое. Первым идём тот – прислужник. Он отдаёт честь главарю и занимает место справа. Следом подходит ещё один в форме – высокий, подтянутый. Это всё, что я вижу, потому что стоит он спиной. Тоже отдаёт честь и слышит что-то в ответ. Поворачивается ко мне и делает несколько неспешных шагов навстречу.

Едва его глаза сталкиваются с моими, на секунду мерещится, что я вижу в них удивление, смешанное с растерянностью. И, кажется, я понимаю, с чем это связано. Не ожидал увидеть девчонку?

Я смотрю на него всё тем же злым взглядом и поражаюсь: даже среди подонков бывают красивые люди. Какая несправедливость! Интересно, кем он был в довоенной жизни? Кем все они были?

Парень замирает в нескольких метрах от меня, смотрит сверху вниз и произносит:

– Вставай.

Он говорит это на таком чистом русском, что я сперва ушам своим не поверила.

Не может быть! Наш? Предатель?

Но потом понимаю, что внешность у него всё-таки не типичная русская. Скорее, он просто знает два языка, и именно он будет выпытывать из меня информацию.

– Вставай! – жёстко повторяет он.

И я повинуюсь.

Ко мне неспеша подходит главарь.

Тот, что командовал мне, отступает.

Главарь невысокий, чуть ниже меня, но подходит почти вплотную и, явно чувствуя своё превосходство, понимая, что я целиком в его власти, усмехается. Глазёнки мерзкие, скользкие. И я даю себе слово: если он попытается тронуть меня хоть пальцем – я жизни не пожалею, но издеваться над своим телом не дам.

Главарь отступает на шаг, и, чуть повернув голову, не отводя от меня глаз, бросает несколько фраз тому парню.

– Завтра ты поведёшь группу к своему лагерю и покажешь место стоянки, – переводит тот.

Я отрицательно качаю головой, сжав губы и не произнося ни слова.

Главарь ухмыляется. Вряд ли он ждал от меня другого ответа.

Он снова бросает несколько слов.

– Значит, мы подождём.

Ещё несколько фраз по-арвенски, и я слышу продолжение:

– У тебя есть два варианта: либо ты умираешь от голода, либо соглашаешься сотрудничать.

Я без страха (и откуда только силы взялись!) смотрю прямо в глаза главарю и бросаю с отвращением:

– Я прямо сейчас могу сделать выбор. И не изменю его.

После короткой паузы, словно раздумывая, парень переводит мои слова.

Главарь смеётся и отвечает.

– Посмотрим, что ты скажешь через несколько дней.

Потом он бросает отрывистое «шонк!», меня грубо хватают за руки с двух сторон выше локтей и ведут к выходу. За домом – сарай. Там и бросают на землю, только снаружи, связывая мне руки и ноги, привязывая, словно собаку, к какому-то колу. Прекрасная жизнь!

Несколько часов я провожу в одиночестве, слыша лишь голоса и чужой язык, но все они – с другой стороны, мне не видно.

Всё, что я имею из возможных развлечений – видеть иногда пролетающих в небе птиц и разглядывать дом напротив. Он ничем особо не примечателен – полуразвалившийся, стёкол кое-где нет, на некоторых окнах ещё сохранились обветшавшие наличники, крыша покрылась мхом. Забора нет, территория вокруг заросла, лишь к накренившемуся и полуразрушенному крыльцу ведёт тропинка. Рядом висит ящик для корреспонденции – слово «почта» уже не разглядеть, краску смыло дождями. Вид у дома унылый, и, я полагаю, внутри он не лучше. Интересно, что у них там? Кто-то живёт? Но сейчас, похоже, внутри никого.

Иногда, примерно раз в полчаса, мимо проходит постовой, патрулируя территорию. Он не смотрит на меня, хотя первые несколько раз, заслышав приближающиеся шаги, я пугаюсь. Потом привыкаю. Даже осмеливаюсь разглядывать его, пока он шагает мимо. Парень совсем молоденький, лет двадцать, но видно, что выполняет свою роль со всей важностью и ответственностью доверенной миссии. Мне почему-то становится грустно: я понимаю, что постовым его поставили лишь потому, что не жалко – если нападут на их лагерь, первым под пули попадёт именно он, но зато успеет предупредить всех остальных. Понимает ли он это? Добровольно ли шёл на фронт или у них брали всех, не спрашивая?

Стало смеркаться. И снова шаги. Я прислушиваюсь и напрягаюсь. Это не часовой – шаг быстрее и чётче. Но долго мучиться в неведении мне не приходится. Я вижу переводчика. Его нетрудно узнать из-за статной фигуры и яркой внешности. Он проходит мимо, заходит в дом напротив и быстро выходит – через пару минут, – кинув на меня короткий взгляд.

Нестерпимо хочется пить, и он мог бы меня понять, но я не стала и заикаться об этом – всё равно ничего хорошего не дождёшься.

К ночи всё смолкло. Лишь постовой продолжает свой дозор. Теперь уже другой, чуть постарше, но с тем же непроницаемым лицом и грузом возложенной миссии, которая так и читается во всём – походке, осанке и взгляде.

Спать невозможно. От неудобной позы болит спина, руки и ноги затекли от тугих завязок, желудок требует пищи.

«И ведь меня вряд ли пойдут спасать, – уныло думаю я. – Не настолько я ценный кадр. Тогда что будут делать? Заморят голодом? Лучше уж разозлить их и пусть убьют».

Всю ночь я пытаюсь пристроиться хоть как-нибудь, чтобы найти более-менее удобную позу и уснуть, но это почти невозможно. Я то пугаюсь каких-нибудь звуков (филин ухнул, опять шаги, голоса, и даже в тишине мне мерещится скрытая угроза), то сильнее чувствую боль во всём теле. Да и ночи в апреле холодные, так что к рассвету зубы стучат от холода, и я, ощущая полнейшую безнадёжность, понимаю, что жить остаётся недолго. Лишь пути смерти разные. От голода? От холода? От пули? От пыток?

Утром мне удаётся ненадолго сомкнуть глаза, но засыпаю я, кажется, ненадолго, и теперь ко всему прочему добавилась головная боль от бессонницы. Сил почти нет. Долго я вряд ли протяну, и эта мысль меня даже радует.

Я снова слышу шаги и поворачиваю голову к источнику звука.

Переводчик.