Мозаика жизни

Маша, едва сдерживала улыбку, наблюдая, как ропщет и «бунтует» дружина, как строит козни за спиной «Степана», как колышутся голубые волны из лёгкой прозрачной ткани, которые держали девушки в голубых платьях.

Мощное звучание хора всё нарастало. И вдруг Степан подхватил её на руки и под слова «и за борт её бросает» на самом деле бросил со «струга».

Маша закричала от ужаса, и всё это вышло очень естественно и правдоподобно. Чьи-то сильные руки подхватили её, смягчили падение, и Маша упав на мягкий матрас, совсем не ушиблась.

Все вокруг аплодировали. В жизни Маши это были первые аплодисменты.

Подошёл декан, который и был режиссёром этой постановки и пожал Маше руку.

Но главное, к ней подходил её «Степан», улыбающийся, красивый. Он тоже пожал Маше руку и похвалил: «Ну что ты за молодец!»

И всё это было так приятно и волнующе!

Каждый день она с радостью ждала репетиций, и хотя участвовала только в последней, «песенной» части спектакля, с удовольствием смотрела его сначала, где ребята обыгрывали сцены восстания Степана Разина, а потом поднималась на «струг» и вновь проживала всё с самого начала, весь маленький, трагический отрезок чужой жизни. Она уже не боялась и не визжала, когда «Степан» швырял её в «набежавшую волну». Ей стал нравиться этот полёт и мягкое приземление на матрас. Хотя и «Степан» и режиссёр просили её завизжать, как в первый раз, она отказывалась, заверяя, что во время концерта завизжит обязательно!

И вот, наконец-то настал день концерта. Перед спектаклем Машу нарядили и причесали особенно тщательно. Подвели карандашом и оттенили Марусины и так огромные и выразительные глаза. «Жемчужные» и «золотые» нити переливались на её длинных, густых, полураспущенных волосах. Машенька была очень красива.

Не менее красивым был и «Степан».

Не понимая почему, Маруся волновалась.

Снова запел хор, действие разворачивалось своим чередом.

«Степан» поднял свою княжну на руки и вдруг властно, по-настоящему, по-мужски, поцеловал в губы и только после этого бросил за борт. Маруся завизжала изо всех сил и искренне. От негодования, от неожиданности, от стыда. Поцеловал! При всех! Как он посмел!

Это был первый поцелуй в недолгой Марусиной жизни.

Зато успех спектакля был потрясающим, публика разразилась овациями, криками «Браво» и «Бис».

Но пунцовая от стыда и негодования Машенька убежала, даже не выйдя на поклон. Целый месяц она дулась, избегала встреч с Николаем, который бродил под окнами общежития, носил цветы к дверям её комнаты.

Но Маша упорно не выходила на его зов.

Как она пожалела об этом позже! Столько времени потеряла!

А тут ещё и сессия закружила, которую Маша так боялась. Но сдавала её успешно. Сессия закончилась.

Так и не позволив Николаю проводить себя, Маша уехала к родителям в подмосковное село Лучинское, недалеко от величественного Ново – Иерусалимского монастыря.

Надо было проведать маму перед практикой, которая начиналась в конце июня в питомниках Академии.

В конце июня 1941-го года…

Маруся ещё гостила у мамы и отца, когда ярким солнечным утром из радиоприёмников на всю страну прогремело страшное известие.

И Марусино счастье закончилось…

Узнав о войне, Маша помчалась в Москву.

Её не волновало, что будет с практикой, с учёбой. Ей только хотелось увидеть Николая! Немедленно! Пока не случилось непоправимое!

Когда Маша примчалась в Академию, там повсюду сновали озабоченные встревоженные люди. Паковали ящики, собирались вывезти и спрятать самое ценное. Студентов – старшекурсников видно не было – всех отправили на военные сборы и курсы.

Кое-как узнав у суетящихся людей, где проводятся курсы, Маруся поехала туда.

Еле прорвавшись на территорию военного училища, Маша долго искала Николая в толпе призывников, её постоянно окрикивали, пытались вывести, но она, с умоляющими, полными слёз глазами упрямо не выходила, а только повторяла заветные имя и фамилию и спрашивала, спрашивала…

И вот наконец-то Николай вышел.

Не сдерживая слёз, Маруся бросилась к нему, обняла, прижалась и горько разрыдалась на его груди. Николай покрывал поцелуями её лицо волосы, руки, что-то шептал горячо и нежно. Маша уже никого не стеснялась. Их поцелуи были долгими, но горькими.

Практику в Академии не отменили.

Хотя обстановка везде была очень нервная. Сводки с фронтов были не утешительными. Враг наступал, захватывая всё больше советских городов.

Начались бомбёжки. То и дело гудел надсадный вой сирены, в небе жуткими стаями скользили вражеские бомбардировщики и люди бежали в бомбоубежище или метро, с ужасом на лицах прислушиваясь к грохоту взрывов.

По утрам Маруся работала в питомниках, а вечером, до введённого «комендантского» часа они бродили с Николаем по растревоженным улицам, или, по тревоге, спускались в метро, где сидели, тесно прижавшись друг-другу.

Несмотря на весь ужас происходящего, Марусе было хорошо и спокойно рядом с Колей. А по ночам они время от времени дежурили на крыше, сбрасывая противно жужжащие «зажигалки.» По ночам, под звёздами…

Но пожары, несмотря на дежурства, всё же начались.

Москву уже было не узнать. Её улицы ощерились развалинами взорванных домов, чернели глазницами пожарищ. По ним, и по площадям грохотала бронетехника

В одно из воскресений Маша, еле оторвавшись от Николая, уехала в Лучинское. Провожали на фронт отца.

Весело заливалась гармошка на станции, но все плакали. Надсадно, пугающе завыла мама, уткнувшись в гимнастёрку отца. Её, еле-еле, оторвали от мужа.

Плакала Маруся, прижавшись к отцу, и маленький братик Вася, вцепившийся, как клещами – ручонками в отцовскую ногу. Брат Лёша – подросток, мужественно сдерживал слёзы и только хмурился.

Отец весело прокричал – «Ну что вы меня хороните раньше времени?» – и встал на подножку товарного вагона.

Маруся напоследок поцеловала отца в колючую щёку, вдохнула запах крепкого табака и чего-то родного, домашнего, отцовского, и её оттеснили от вагона.

Какое-то время она бежала за поездом, отчаянно махая рукой, в толпе, но поезд набрал ход и исчез вдали.

Больше Маруся отца не видела никогда.

А через два месяца она так же провожала Николая.

Но уже в Москве.

Так же бурлила привокзальная площадь, плакали матери жёны и дети. Весело заливались гармошки и духовые оркестры.

Маруся шла, вцепившись в руку Николая. Она не хотела, не могла его отпустить. Коля осторожно разжал её руки. Надо было идти в колонну, на построение.

Нежно поцеловал запрокинутое, залитое слезами лицо и сказал: «Ты моя невеста! Слышишь – невеста! Сразу после войны, как только я приду – мы поженимся! А тебе задание – копить к нашей свадьбе чёрные сухарики. Такие, как я люблю. Надо же нам будет чем-то угощать народ на свадьбе? Гостей будет много, а обещают – голод. Копи, родная, сухари. И сахар! Они будут вместо пирожных! А уж со спиртом мы разберёмся! Все напоим до отвала… И кабанчика найдём! Не плачь, родная! Жди! Я скоро! Готовься к свадьбе!»