Мозаика жизни

Нет. Так не шутят.

Ещё раз посмотрев на фотографии и окровавленное письмо и спрятав их опять под платье, на своей груди, Маруся собрала ещё несколько пакетов с сухарями и вышла из общежития.

Вокруг ярко сверкал и пел победный май. Синее небо, жаркое солнце… Как тогда в 41-м, когда ещё был жив её Коля. И целовал её, бросая со «струга». Никогда больше не поцелует…

А у Маруси было черно на душе и в глазах.

Эти пакеты Маруся отнесла в госпиталь. Пусть раненые солдатики погуляют на их «свадьбе».

Да! Она всегда будет теперь женой Коли! Она так решила.

Вновь и вновь она возвращалась за мешочками, пакетами и раздавала возвращающимся с победой солдатам.

Кто-то смотрел на неё с недоумением, кто-то с радостью, а потом с болью, увидев в ответ пустые, сухие до рези глаза…

Кто-то отказывался.

На вопросы Маруся отвечала коротко: «Погуляйте на свадьбе…»

А потом, словно спохватившись – «Помяните…»

И ещё много было – сухарей.

Их, с Николаем, свадебных… горьких, чёрных сухарей.

Звенящая капель

А весна—то в этом году ранняя. Солнышко как припекает! Недаром капель звенит на все голоса!

Баба Тоня с трудом дошла до калитки в сад. Калитка скрипнула что-то жалобное, с трудом открылась. Надо бы ещё снежок подтаявший откинуть, да сил нет. Всё меньше и меньше сил. Бабушка тяжело опустилась на скамеечку у согретой солнцем стены дома, с мутноватым окном, выходящим в сад. Надо бы окно вымыть, да опять – сил нет. Да то ж это такое! Весна, любимое время, а она так сдала!

Капель звенела прямо рядом с лавочкой, пробивала ряд лунок вдоль края крыши, замысловатыми фигурками подтаивал снег, узорчатые льдинки переливались на солнце. Господи! Красотища какая! Бабушка подставила сухонькую ладошку под капель, несколько капель упали в неё, сверкая и переливаясь. Машинально провела рукой по сморщенной щеке, мокрый след остался. Словно слёзы! А может быть, это она плачет, а не уходящая зима? Плачет по прошедшей жизни, любви своей далёкой… А капель звенела: «То-неч-ка! То – неч-ка!» Так и ОН звал… Тёплой волной нахлынули воспоминания.

А весна и тогда была ранняя. И капель так же звенела на все голоса. Даже в полевом госпитале умудрялась звенеть, с деревянных навесов соскальзывали сверкающие капельки. Не с брезентовых же крыш палаток-корпусов им падать. Тонечке тогда и восемнадцати не было. Годок она себе прибавила, только бы в госпиталь приняли. На всё была готова – убирать, перевязывать, еду подавать, мыть, чистить. Да больше ничего ей и не доверяли. На поле боя не пускали, щадили. Девочка же совсем. Тростиночка. А девчонки – медсёстры отважные, санинструктора – ходили. Вернее, ползали. Сколько бойцов вытащили! А сколько их самих полегло! И подруга её, Верочка, погибла недавно. Так и затихла рядышком с бойцом, которого тащила на себе. Так и похоронили их вместе. Долго их Тонечка оплакивала. Пока не пришёл ОН.

Его никто не тащил. Андрей пришёл сам, поддерживая окровавленную, висящую плетью руку. Тонечка встретила его первой, потому что до него, как до легкораненого, дела не было измученным хирургам и медсёстрам. В первую очередь оперировались тяжёлые, со страшными открытыми ранами бойцы. Но даже и для них обезболивающих не хватало. Что уж говорить о легкораненом? Подумаешь, руку насквозь прошило осколком. Тонечка сама его перевязала как смогла и… потеряла голову. С той минуты она с трудом находила силы, чтобы оторваться от Андрея. Ходила за ним, как привязанная, и когда до него дошла очередь идти в операционную, изнывала от тоски и сострадания у тонкой брезентовой стенки, слыша его мучительные, сдавленные стоны. Но боль он переносил мужественно, за что его даже похвалил грозный хирург Пал Палыч, а Тонечка за брезентовой стенкой возгордилась. Стояла, не помня себя, и у тонкой стенки его «палаты», пока сердитая старшая медсестра Нин Иванна не прикрикнула на неё и не велела заниматься срочными делами. Но заниматься делами Тонечка не могла, всё валилось из рук, другие бойцы её мало интересовали, и, почему-то подобревшая, Нин Иванна, украдкой смахнув слёзы, разрешила девушке ухаживать за Андреем.

Для Тонечки – словно солнце взошло. Она подносила Андрею еду, даже с ложечки пыталась кормить его, пока он не отказался, сказав, что в его левой руке ложка вполне помещается. Она давала ему порошки, делала уколы, перевязывала, а вся «палата» легкораненых следила за ними с улыбками. Но были и недобрые взгляды, усмешки, и зависть. Особенно отличался в подбрасывании издёвок и сальных шуточек противный толстый Стёпка, который ещё за неделю до того, как пришёл Андрей, пытался «ухаживать» за Тоней, задевал, привлекал внимание. Но Тоня упорно его не замечала. А теперь и вовсе перестала замечать. Даже сальных шуток не слышала. Но зато Андрей слышал. А когда Стёпка, за спиной вошедшей Тони, изобразил непристойные движения, мерзко улыбаясь, и прошипел: «А я бы не стал долго смотреть на цыпочку, на всё согласную, а давно бы зажал в уголке…», Андрей молнией метнулся к обидчику и кулаком здоровой руки со всех сил врезал по ненавистной ехидной морде. Завязалась потасовка. Едва растащили противников легкораненые и подоспевшие на шум медсёстры. А Тонечке, сердитая Нин Иванна, заходить в «палату», которую драчуны чуть не опрокинули, запретила.

Но Тонечка это легко стерпела, потому что поправлявшийся Андрей уже мог выходить и, несмотря на запрет, они убегали тёплыми уже вечерами в соседнюю рощицу, где бродили, не помня себя. Андрей здоровой рукой обнимал худенькие плечи девушки, а потом привлекал к себе и целовал исступлённо, задыхаясь от нежности, щёки, губы, пушистые волосы. И шептал: «Тонечка, Тонечка!»

Другие санитарки и медсёстры смотрели на Тонечку искоса. Кто-то ехидничал, кто-то говорил, что нельзя себя девушкам так вести, а то… «А то» было тайным, щемящим, зовущим и стыдным, а из-за этого ещё более манящим. И чем больше было шёпота и намёков, тем более манило неизведанное, запретное прекрасное. Но однажды сердитая Нин Иванна пригрозила: «Смотри, Тонька! Отправлю тебя в тыл с „тяжёлыми“! Доиграешься со своим! На передовую уж надо давно, кобеля! Забрюхатить захотела? Всё доложу Пал Палычу!». Тоня сначала поплакала, а потом словно в омут с головой кинулась, отбросив все предосторожности. Словно вопреки всем намёкам, упрёкам и нравоучениям, шепча себе в оправдание: «Да какой стыд? Война ведь! А если нас завтра… И я не узнаю ЭТОГО… Люблю я его, люблю! А вдруг? А забрюхатить… Да! Захотела! От него, любимого! И никто не запретит!»

И набравшись уверенности, отчаянно позволяла по вечерам всё более смелые ласки любимому, и уже бродила желанная рука по нежной девичьей груди, а поцелуи становились всё более страстными.

И вот уже замаячил на рассвете давно примеченный, уже просохший стожок и закружились все звёзды, свиваясь в немыслимые узоры и не осталось ничего в мире – ни войны, ни тыла ни передовой, ни подружек, ни грозных начальников – а только они вдвоём, и губы и руки ненасытные, и огромное, всепоглощающее счастье…

Наутро она не могла спрятать сияющих глаз. И вдруг прекратились все упрёки и нравоучения. Или Тонечка перестала их замечать? Счастье её было так велико, что не умещалось в худенькой Тонечкиной груди, а выплёскивалось на окружающих. И хотя вокруг по-прежнему были боль, кровь и стоны, Тонечка с утроенной силой работала, всем помогая, хотя и не высыпалась счастливыми ночами. А любовь поддерживала, придавала сил.

Но счастье не может быть вечным, тем более на войне. Как выздоравливающий легкораненый, Андрей уже готовился к выписке и отправке на передовую, громыхавшую боями совсем близко. Передовую, за которой непрерывно следовал полевой госпиталь. Тонечка с ужасом ждала разлуки. Госпиталь тоже готовился к очередной передислокации. Пользуясь суматохой, Тонечка снова стала проситься в медсанбат, в состав санинструкторов. Хотя бы так быть поближе к любимому.

Но здесь Тоня натолкнулась на сопротивление не только начальства, но и Андрея, который очень боялся за неё.. Он был бы рад, если бы Тонечку перевели в тыл, да подальше. Поэтому и уехал он очень быстро, едва попрощавшись с плачущей девушкой, словно сбежал. Только бы не отправилась вслед за ним, в страшное месиво боя.

Несколько дней она бродила, словно тень, принималась за самую тяжёлую работу, только бы не думать, не рваться туда, где громыхала взрывами и сверкала зарницами боя передовая.

Госпиталь передвинулся ближе к линии фронта, снова стали привозить стонущих, окровавленных тяжелораненых, и в один чёрный день привезли его.

Тоня сразу его узнала, хотя он был весь в грязи и в крови. Без сознания. Крича что-то несвязное, Тонечка бессмысленно суетилась вокруг, пытаясь закрыть его страшную, зияющую рану, перевязать, разбудить, пока её не оттащили. Быстро унесли солдата в операционную, у стен которой Тоня, задыхаясь от слёз, пыталась что-то услышать, молилась, призывая на помощь всех святых, о которых знала, и верила в силу своей любви, что поможет, сохранит, пока не вышла хмурая Нин Иванна и не оттащила её, бьющуюся в истерике, прочь. Андрей умер, не приходя в сознание.

Тоня почти не помнит, что было дальше, почти не помнит похорон, как и кто добился, чтобы её Андрея похоронили не в братской могиле, а отдельно. Помнит только, как лежала на влажном холмике земли, обнимая его руками. Как Андрея. Лишь потом она узнала, что он совершил в том бою подвиг, и его наградили орденом. Посмертно.

Тонечку вскоре всё же отправили в тыл, как она ни сопротивлялась. Постаралась Нин Иванна. Да и работник из Тони уже был никакой. И все дни и месяцы в тылу, тянувшиеся унылой чередой, Тонечка помнила плохо. Словно всё было не с ней.

Даже тяжёлую беременность с токсикозом, когда она изнемогала от тошноты и рвоты и только ждала, когда же всё кончится. И голод. И тяжёлую работу. И мучительные роды. Всё в зябком, сером тумане. И только когда родился сынок, её Андрюшенька – всё посветлело. Её счастье, боль, надежда – Андрей Андреевич. Появилась цель – накормить, сберечь, вырастить. Рассказать о том, каким героем был его отец. Выучить. Свозить на могилу отца-героя. Всё сделала как надо, всего добилась, во имя павшего, родного своего. Ночей не спала, сама недоедала, но сына берегла от болезней, голода, передряг.

Когда отгромыхала война, вернулась с сыном вместе в те самые места, где цвело её сумасшедшее счастье, а потом волком выло чёрное горе. Поселилась в ближайшей деревне, где и прожила оставшуюся жизнь. Рядом с любимой могилкой. Сначала сама за ней ухаживала, а потом школьники и власти местные. Так облагородили! Такие красивые обелиски воздвигли! И часовенку рядом построили. А на могиле её Андрюшеньки – памятник: раненный боец с гранатой в руке. Даже, похожий чем-то на Андрея.

Работала в колхозе, не покладая рук, все годы. Вырос, выучился и уехал в далёкий город сын Андрей, её кровиночка, надежда… Учёным стал! Так редко приезжает теперь к маме и на могилу отца – героя. Раньше и внуков привозил, а теперь не дозовёшься. Жизнь там, в далёком городе, уж очень бурная. Не до старенькой матери в дальней деревне и не до могилы отца-героя. И на пенсии ему не сидится. Фирму свою создал – да что-то не ладится там. Конкурентов много – пишет в этих новомодных СМС. Да и редко пишет. Внуки выучились, университеты закончили. Тоже там с бизнесом этим модным закрутились совсем. Звали к себе жить. Да куда уж она поедет от родной могилки! Что ей делать в этом далёком, чужом, громыхающем городе? В этой суете и сутолоке?

Правнучка тоже есть, но редко… редко приезжает! Учится. Экзамены тяжёлые… Надежда. Кровиночка…

Баба Тоня вытерла струящиеся по морщинистым щекам слёзы. Ну, хватит. Совсем уж расплакалась. И хорошего -то много было! И внуки у неё, и правнучка! Да только совсем что-то прабабушка расклеилась. А капель-то как звенит! Неудержимо потянуло туда, за околицу, к солдатским могилкам. Баба Тоня с трудом поднялась и побрела к обелискам. Идти было всё труднее и труднее, хотя и дорожки были чищенные, следили за ними. Но что-то жгло и давило в груди, заставляя постоянно останавливаться. Но вот и знакомый мемориал. И до боли родная могилка с памятником её солдату. А снежок-то и здесь уже подтаял. Баба Тоня, облегчённо вздохнув, прижалась к памятнику, но потом, подчинившись неумолимо влекущей её силе, сползла на оттаявшую плиту, покрывавшую её родной холмик.

Так вдруг спокойно и хорошо стало! И баба Тоня, обняв плиту и холмик из последних сил, прошептала: «Да, Андрюшенька! Да, родной! Зовёшь? Иду я! Иду к тебе!»

А по дорожкам вдоль мемориала, весело журча, стекали ручейки, а с сосулек, что под крышей часовенки, сверкая под солнцем падали тяжёлые капли.

И звенела, звенела капель!

Горький букет к 8 Марта

Голос в трубке был глухой и далёкий…

Этот странный телефонный звонок разбудил Светлану около полуночи. Она, ничего не понимая спросонок, схватила трубку, хрипло спросила «Да? Слушаю!», и в ответ услышала глухой далёкий голос, который на странном, незнакомом языке что-то взволнованно сказал ей.

Что-то в интонации показалось ей знакомым. Почему – то гулко ухнуло и заколотилось сердце, упало куда-то глубоко в пятки и затравленно затаилось в них.

Не ожидая такого странного поведения от своего сердца, Света слушала этот глухой и далёкий голос и не могла вспомнить, где же слышала его раньше. Язык совершенно не понятен, но интонации… Такие знакомые!

Сердце, возвратившись на своё место, отчаянно колотилось.

Не помня себя, не своим голосом Светлана закричала: «Олег!!! Вы знаете что-то об Олеге?! Переведите! Да не молчите же!!»

На другом конце провода что-то хрипло и отрывисто сказали и бросили трубку.

Света какое-то время неподвижно сидела, крепко сжимая трубку во вспотевшей ладони, а потом вдруг повалилась в свою одинокую постель и разрыдалась. Она плакала долго, всласть, захлёбываясь слезами. Так она ещё ни разу не плакала с тех пор, как пропал Олег.

Все эти долгих десять лет она словно окаменела, очерствела, лишь, молча, ждала, стискивая зубы и кулаки.