Мозаика жизни

Он ещё раз крепко поцеловал её и побежал к колонне.

…Похоронки пришли так же быстро и в той же последовательности, что и проводы на фронт.

Сначала на отца.

В самом начале зимы. По первому снегу.

Маруся сначала пыталась успокоить катающуюся по полу и безумно воющую маму, а потом начала рыдать сама.

Отец погиб под Смоленском. Точнее, тяжело раненый в грудь, умер в госпитале.

Маша проплакала неделю и днём и ночью, а потом вернулась в Москву, где нужно было дежурить, сбрасывая с крыш «зажигалки», копать окопы и оборонительные сооружения на окраинах Москвы, ставить огромных чёрных «ежей» и …ждать писем от Николая. А так же, конечно, сушить и копить чёрные сухари.

От каждой своей пайки хлеба Маруся заботливо отрезала несколько кусочков, подсолив, заботливо сушила в остывающей печке и складывала в вышитый белый полотняный мешочек.

Скоро один мешочек наполнился, Маруся принялась наполнять другой, хотя пайки хлеба становились всё меньше.

Письма Николая – треугольнички, сначала приходили часто.

Маруся читала и перечитывала их, а потом носила на груди, под платьем, у сердца, до следующего треугольничка.

Николай писал ей, что его родители давно погибли, и что она – единственный, самый дорогой и близкий человек.

Писал, что на фронте тяжело, но они всеми силами стараются остановить врага, что скоро война закончится, он приедет, и будет их свадьба.

Маруся отрезала ещё больше кусочков от своей пайки и сушила, сушила…

Похоронка пришла вскоре после Нового года, который встретили грустно и голодно. Письма тогда уже перестали приходить, и Маруся плакала по ночам и в мучительной тоске и тревоге ждала почтальоншу, заглядывая ей в глаза. Почтальонша, коротко и отрицательно мотнув головой, пробегала мимо, а в тот чёрный день января остановилась возле горестно замершей Маруси и, молча, протянула казённый конверт. Маруся уже не плакала. Наверное, слёзы кончились. Она, так же молча, взяла конверт беззвучно прочитала и, повторяя одними губами :

«Погиб смертью храбрых… Смертью храбрых…» -ушла в свою комнату, присела на стул и словно окаменела. Её подружки плакали вокруг, а она только раскачивалась и повторяла, как молитву: «Смертью храбрых, смертью храбрых…»

Когда принесли её пайку хлеба, она всю её разрезала на кусочки, засушила в печке, и сложила в белый, с вышивкой, пакет…

И на следующий день она не съела ни крошки, а снова засушила всю пайку. Очнулась она только на третий день, когда плачущая Зойка кричала ей:

«Маруська! Очнись! Надо есть, надо пить, надо жить! Для чего ты сушишь сухари? На свадьбу? Какая свадьба, если ты умрёшь с голоду! Сколько похоронок – ошибок! Вдруг он придёт – а ты умерла с голоду! Что он делать будет?!»

Маруся посмотрела на Зою сразу прояснившимися глазами:

«Конечно, ошибка! Конечно, Коля придёт! Он же обещал! И свадьба будет!»

Она схватила кусок хлеба и с сахаром, заботливо подсунутый девчонками и жадно начала жевать, запивая кипятком.

Девчонки обрадовались и решили – тоже помогать Марусе сушить сухари.

Это было, как надежда, как заговор: если насушить побольше сухарей, солдаты вернутся, любимые…

И Николай, и Андрей и Виктор. И многие другие. И будут свадьбы. Много свадеб. А на столах будут – чёрные сухари с сахаром и чай. Много-много кипятка.

Вскоре всё общежитие дружно сушило сухари.

И надеялось, и верило, что они, их солдатики, вернутся.

…А за окнами грохотали взрывы, а фашисты совсем близко подошли к Москве, и уже заняли родное Лучинское. И тощий, длинный фашист ворвался в родной мамин дом и заорал: «Матка! Млеко, яйки!»

Но Маруся пока не знала об этом, потому, что каждый день рыла и рыла окопы под Москвой, остервенело, не помня себя, стачивая в кровь ладони.

И однажды её накрыло взрывом, швырнуло на дно окопа, засыпало землёй.

Еле живую, тяжело контуженную Марусю откопали подруги, увезли в госпиталь.

А потом, навещая в палате, говорили Маше наперебой, что сушат сухари и ждут.

И вскоре – первая радость!

Фашисты не прошли!

Были отброшены от Москвы, отступили, разрушив любимый Ново—Иерусалимский собор, и тысячи других церквей и зданий.

Но ушли! И война была сломлена! И чёрной, рычащей нечистью отползала всё дальше и дальше!

Маруся, выйдя из госпиталя, и окрылённая надеждой продолжала ждать и верить.

И вот, наконец-то, в мае сорок пятого года вновь зацвели яблони и вишни в питомниках Тимирязевской Академии.

Зазвучали победные залпы и салюты и начали возвращаться эшелоны с победителями.

Маруся каждый день ходила встречать эшелоны и ждала и верила…

И вот, однажды, в её комнату зашёл возвратившийся с войны незнакомый солдат.

Он тихо поздоровался, сел напротив Маруси и протянул ей обрывок письма с бурыми пятнами на нём, на котором до боли знакомым почерком было написано: «Маруся, любимая…»

Солдат тихо сказал – «Друг Николай не успел дописать… Уж как он любил тебя! После боя из гимнастёрки его достал. Сберёг… С почестями похоронил твоего Николая, как героя! Не сомневайся! Под Орлом его могилка. Объясню потом, как доехать. Даже проводить могу. Ведь ты – невеста героя и друга. А вот его ордена и медали. И фотографии…»

Маруся молча взяла ордена и снимки.

С них задорно улыбался её любимый, в гимнастёрке, брюках – галифе и пилотке, рядом с боевыми товарищами.

Маруся опять не могла плакать. Только невыносимо жгло сухие глаза.

Она сказала: «Спасибо, солдат! Погоди! На вот забери! Колины, любимые… Вкусные. Для него сушила. Кушай на здоровье!»

И протянула ему два первых, белых пакета, полотняных, с вышивкой. Приготовленных на свадьбу.

Солдат поблагодарил и ушёл.

Маруся долго смотрела вслед ему из окна, ещё не в силах проститься с надеждой. А вдруг он пошутил? Вдруг там прячется Коля?