Вышивальщица

Лисица говорит: «Хоть лев и дюж детина,

Однако ведь и он такая же скотина…»

– Не-не-не, мы не будем, – испугался Сашка неведомого Сумарокова. Девчонка-то с сюрпризами, вот – кто бы мог подумать! Напишет про них «басню», и тогда жди беды… Всем классом распевать будут.

– А как нам тебя звать-то?

– По имени. А можно зябликом, меня в гимназии так звали, – великодушно разрешила Арина.

– Слу-уушай… А чего ты в детских колготках ходишь? У тебя ноги больные, да?

– Нормальные у меня ноги. Просто гайморит, мне простужаться нельзя, а из окон дует, – объяснила Арина. – Мне в школу нейлон не разрешают надевать, летом только можно.

– А ты и летом в колготках ходишь? Культурная, типа?

– Я только в городе, а на даче в шортах хожу.

– Ты?! В шортах?! – изумился Сашка.

– А что?

– Да ничего. Я просто так спросил. Спросить нельзя, что ли? А на физру почему не ходишь?

– У меня освобождение. Там бегать надо и прыгать, а у меня гайморит. Нужна мне ваша физкультура… Я в студию хожу, хореографическую, занятия шесть дней в неделю по три часа, мне хватает, – улыбнулась Арина.

За их беседой наблюдали одноклассники. Близко однако не подходили: к Зозуле с вопросами лучше не лезть, его даже Родин побаивается.

Сашке почему-то стало стыдно.

– Ты это… Не сердись. Мы не хотели. Нас Пашка заставлял.

Арина ему не поверила, но молчала. Сашка, воодушевившись, продолжил:

– Поклянись, что никому не скажешь!

– Могила!

– Бадеха в тебя… Короче, нравишься ты ему, сам сказал. Но смотри, если кому проболтаешься, тебе не жить.

– Нужен он мне больно… – поморщилась Арина. – Так ему и передай.

– А про ремень откуда узнала? Бадеха никому не говорил, даже Пашке. Только нам с Неделей.

– Он правда ремня получил? Так ему и надо! – обрадовалась Арина. —Саш, я правда не знала. Просто так написала, для рифмы. А что?

Сашке стало смешно. Влип Бадеха капитально, дома отодрали, в классе добавили… Просто так, для рифмы. Зоз заржал совершенно по-жеребячьи… И замолчал, наткнувшись взглядом на перекошенную от злости физиономию Родина.

– Ты это… Домой сегодня через главный вход не иди. Там Пашка ждать будет.

– А как же…

Сашка нагнулся к её уху:

– В девчачьем туалете окно во двор выходит, внизу клумба, прыгать мягко. На, держи. – И протянул ей карандаш «KOCH-I-NOOR». – Я не украл, я так, на время взял… Классный карандашик.

Из школы Арина «вышла» через окно, высокий первый этаж преодолела без страха, на клумбу спрыгнула, не испытывая угрызений совести, протиснулась между прутьями ограды и домой пришла в прекрасном расположении духа.

? ? ?

Класс недоумевал: гроза школы, мелкий пакостник и воришка, Сашка Зоз всю перемену о чём-то разговаривал с Зябловой, и в ухо ей шептал, и смеялся, и Арина смеялась. А Валентиша не наказала её за стишок, и родителей в школу не вызвала. «Шедевр» декламировали всем классом, а самые отчаянные заменяли «кренделя» общеизвестным синонимом и договаривали недописанное последнее слово вслух.

Аринино «А что?» было принято, что называется, единогласно. Риторическую фигуру речи, вопрос-утверждение, не требующий ответа в силу его крайней очевидности, седьмой «А» применял грамотно и весьма активно.

Валентина Филипповна задавала себе вопрос: что же случилось с робкой девочкой, которая три года пасовала перед грубостью, отступала перед наглостью, а на уроке боялась поднять руку? И вдруг взорвалась как петарда. На такой поступок не осмелился бы никто из класса. И ответить, как ей ответила Арина, никто бы не посмел. Надо будет побеседовать с её опекунами…

Звонок Вечесловым ничего не дал.

– Девочке шестнадцать лет, время взросления, гормональная перестройка организма, – сыпал словами Иван Антонович. – И если вы, педагог, не можете с ней справиться, что уж говорить о нас, мы ей даже не приёмные родители. Опекуны.

– Вы хоть знаете, что она сделала?! Она стихи написала, с матерным словом. На доске. Перед уроком. И если вы не примете мер…

– То что?..

– То есть как это – что? Антон Иванович, вы всё шутите, а я просто в ужасе!

– Иван Антонович.

– Что?

– Не что, а кто. Иван Антонович я. А супруга моя Вера Илларионовна. Извольте запомнить.

– Из… извините. Иван Антонович. Поступок Арины нельзя оставить безнаказанным. У нас отъявленные хулиганы матом при учителе не ругаются, а она…

– А не при учителе, значит, ругаются?

– Иван Антонович! Мы не о них сейчас говорим. Мы говорим о…

– Не о них? – удивление в голосе Вечеслова казалось искренним. – Ну как не о них? О них самых. Об отъявленных, как вы изволили выразиться. Вы первая начали, а я…

– Мы говорим о вашей дочери. Опекаемой, то есть.

– Внучка она нам. Родная. Четвёртый год с нами живёт, а как будто всю жизнь. Так что она натворила? Матом ругалась?

– Не ругалась. – Валентина Филипповна с её десятилетним педагогическим опытом чувствовала себя перед Вечесловым ученицей. Отставной вояка выворачивал ситуацию так, что ей отводилась роль свидетеля. А ведь она обвинитель! Да что с ней такое… С девчонкой сопливой не смогла справиться, теперь вот с её опекуном…

– Она написала на доске матерное слово. И сорвала урок алгебры, – отчеканила Валентина Филипповна, выдерживая между словами театральные паузы. Словно ставила точки: «Она. Написала. На доске. Матерное слово. И сорвала. Урок алгебры».

– Да что вы говорите? – развеселился полковник. – И какое же слово? Нет, я понимаю, что вам неудобно. Просто скажите, на какую букву начинается, я пойму. Я мужчина всё-таки…