Вышивальщица

– Это Конфуций. Общество на земле делится на две категории: те, кто управляет, и те, кто им подчиняется. Не каждый может управлять, для этого необходимы знания и добродетель. Люди от природы не равны, это ещё Платон говорил, ученик Сократа и учитель Аристотеля.

– Емельян Пугачёв боролся за народ, за его счастье, разве не так? – опомнилась Наталья Георгиевна.

– Нет, он жаждал возвеличиться, хотел установить свой закон, – упорствовала Арина – Люди хотят для себя богатства и славы; если то и другое нельзя обрести честно, следует их избегать.

– Где тебе эту ересь в голову натолкали? – не сдержалась историчка.

– Это не ересь, это Конфуций сказал, древнекитайский философ, – возмутилась Арина.

В классе опять засмеялись, на этот раз над учительницей: Наталья Георгиевна стояла приоткрыв рот и беспомощно глядя перед собой. Не могла найти слов, чтобы поставить на место наглую девчонку, которая знает Конфуция и Платона. Историю пугачёвского бунта в такой интерпретации она слышала впервые. А Конфуция не читала, а надо бы почитать…

Прозвенел звонок, которому Наталья Георгиевна обрадовалась не меньше, чем её ученики.

Из школы Арина вышла, чувствуя себя победительницей.

– А ты молодец, всех выручила. И мозги историчке запудрила, теперь не скоро забудет, – похвалил Пашка Родин. Арина простила ему «церковную мышь» и улыбнулась. Пашка улыбнулся в ответ и вежливо попросил:

– Дай рюкзак посмотреть. Ого, карманов сколько! – Пашка зашёл ей за спину. – Ух ты, четыре отделения! И с вышивкой!

Школьный рюкзак – цвета недоспелой клубники, невозможно красивый, с мягкими лямками и кожаной удобной ручкой, если захочется нести его в руке, – рюкзак подарили Вечесловы. Арине он очень нравился, а разноцветных тропических бабочек она вышила сама. Это оказалось трудным делом: рюкзак в пяльцы не вставишь, и приходилось каждый раз совать внутрь руку и вытаскивать иголку, и Арина исколола все пальцы.

– Дай посмотреть! – Чьи-то руки стягивали с её плеч рюкзак, Арина не видела чьи. И ухватилась за лямки.

– Да ты не бойся. Мы только проверим, крепкий или нет, и отдадим.

Она ни о чём не рассказала дома. Рюкзак, которым мальчишки перебрасывались как мячом, а войдя в азарт, пинали ногами, долго чистила щёткой, всхлипывая от обиды и слизывая с губ солёные слёзы. Но он всё равно остался грязным. Грязно-розовым. Арина сгребла рюкзак в охапку и выждав, когда Вера Илларионовна уйдёт на кухню, прошмыгнула к себе и легла на диван, с головой укрывшись пледом. Внутри разрастался гнев – неодолимый, непобедимый.

«Если нападёт на тебя гнев, поспешнее гони его подальше от себя, и будешь радоваться во все дни жизни своей» – твердила Арина слова святого Антония Великого. У Антония не отнимали новенький рюкзак и не играли им в футбол. Как теперь быть? Чему радоваться? Что она скажет Вечесловым? Из глаз брызнули слёзы…

– Обедать будешь? – сунулась в дверь бабушка Вера. – Господи Иисусе! Да что это с тобой? Двойку получила? Ну и бог с ней, плакать из-за этого…

Вместо ответа Арина показала рюкзак – растрёпанный, измочаленный, излохмаченный. Растерзанный.

Вера Илларионовна ухватила её за руку и не слушая возражений повела в школу.

История с рюкзаком, которым играли в футбол на школьном дворе, наделала много шуму. Фамилий «игроков» Арина не знала, знала только Пашкину, но молчала, потому что ябедничать грех. Валентине Филипповне объявили выговор – за ненадлежащее классное руководство и недопустимое поведение седьмого «А».

Рюкзак был куплен новый. Старый Арина выбросить не дала, растворителем отчистила вышивку, которая из разноцветной стала блёкло-голубой. Зашила разорванные места, пристрочила на машинке вырванную с мясом лямку. Но рюкзак всё равно выглядел плачевно.

– Я с ним на дачу буду ездить. Это же подарок, а подарки выбрасывать нельзя, – сказала она Вечесловым.

? ? ?

После истории с рюкзаком её оставили в покое. Арина знала, что это ненадолго. Мальчишки – даже те, кто не принимал участия в «футболе» – смотрели словно сквозь неё, не разговаривали, не просили тетрадку, чтобы списать упражнение по русскому или задачу по алгебре. Девочки, собиравшиеся на переменках группками, переходили на шёпот, когда к ним подходила Арина – в неизменно тёмном платье, закрывающем колени, с неизменными косами.

– Девчонки, атас! Зяблова идёт!

– Подслушивать будет, потом бабушку к завучу поведёт докладывать, кто про неё чего сказал. Ну? Чего встала-то? Иди куда шла.

Последнее относилось к Арине, она вздрагивала и торопливо проходила мимо. Если бы её спросили: «Какое твоё заветное желание?» – Арина бы ответила не колеблясь: гулять на переменах рука об руку по школьному коридору с одноклассницей, всё равно с какой, разговаривать – всё равно о чём, и смеяться – всё равно чему. Но к ней, подпирающей стену и зубрящей заданный на дом параграф учебника, который никак не желал запоминаться, – к ней никто не подходил, никто не предлагал: «Пойдём походим?»

О, как ей вспоминалось – то горькое одиночество! И ненавистные учебники, и смех одноклассников, когда её вызывали к доске. С её хроническим гайморитом носовые пазухи были забиты, и говорить не получалось. Обречённо ожидая насмешек, Арина доставала из кармана платок и долго в него сморкалась. Отсморкавшись, выходила к доске. Класс дружно помирал со смеху. Учительница злилась, считая, что Арина делает это нарочно, с целью сорвать урок.

Условия Арина приняла. В классе ни с кем не разговаривала, на уроках не поднимала руку и отвечала только когда её вызывали к доске. Зачем-то она пошла на новогодний огонёк, который организовала Валентина Филипповна в своём седьмом «А». Мальчишки пришли явно нетрезвые, девчонки пришли все как одна в юбках-мини. Арина в длинном платье вишнёвого цвета, которое ей удивительно шло, оказалась белой вороной. То есть, вишнёвой. Платье было облегающим, Арину откровенно разглядывали, но танцевать не приглашали. Хотелось забиться в угол, чтобы никто не смотрел, сидеть там и мечтать – о том, что никогда не сбудется.

Закончатся ли когда-нибудь её душевные муки?

В своей комнате она стояла на коленях перед иконой, замаливая грех, не в силах простить обиды, которую ей нанесли ни за что. Принять как данность – да. Простить – нет.

Вера Илларионовна её за это ругала.

– Сейчас же встань! Что ты как бабка старая на коленках ползаешь? Зла ты никому не делала… Не делала ведь? – Арина мотала головой. – Значит, и молиться не о чем, – заключала Вера. – А чужие грехи пускай хозяева сами отмаливают. Ты уроки все сделала? Пошла бы погуляла с подружками…

– Сделала. Я гулять не хочу. Я лучше вышивать буду.

– Тоже дело! А то помогла бы мне пельмени лепить, вдвоём-то мы быстро управимся.

Арина со вздохом поднималась с колен и шла лепить пельмени. Подруг у неё не было (предательство Зины послужило уроком), были одноклассницы, с которыми она возвращалась из школы и с облегчением прощалась, дойдя до своего дома.

Глава 8. Терпение и труд

Арина не могла понять, за что не любила одноклассников, а не тех четверых подонков, избравших её мишенью для своих издевательств. За то, что молчали и делали вид, что их это не касается? Ведь если Пашкина компания оставит в покое Арину, то примется за кого-то из них.

Поражало это подчёркнутое неприятие чужого страдания, равнодушие к подлости, которую сотворили не с ними, с другими. А как же Новый Завет?! Как же – возлюби ближнего своего как самого себя?!

Арина долго не могла принять этот мир, который оказался совсем не таким, каким виделся в приюте. В том, сочинённом Ариной «миру» было тепло и солнечно, «миряне» любили друг друга как братья и сёстры, а если не любили, то хотя бы не ненавидели. Реальность больно ударила по сформировавшимся в сознании устоям и правилам.

Люди негодовали и завидовали, кляузничали и сплетничали, а соседи Вечесловых по этажу даже подрались. Мужчины сосредоточенно тузили друг дружку, сцепившись как боксёры в клинче и глухо выкрикивая ругательства. Их жёны стояли каждая у своей двери и не вмешивались – потому что бесполезно, поняла Арина, наблюдавшая драку в дверной «глазок». Силы противоборствующих сторон были примерно равны, драчуны запыхались, и тут вдруг один из дерущихся схватил стоящую у соседней двери детскую прогулочную коляску и размахнувшись, швырнул на лестницу. Коляска с грохотом скатилась вниз.

«А теперь иди и подними» – спокойно сказал Олег Петрович, второй участник потасовки. Арина его знала, он всегда радостно здоровался с дедушкой Ваней, хлопая его по плечу и белозубо улыбаясь: «Буди здрав, Иван Антоныч! Как жизнь? Как супруга? Внучка как? Двойки из школы не носит?» (соседям Вечесловы сказали, что Арина их внучатная племянница из Москвы, её родители погибли, а девочка теперь будет жить у них).

В голосе Олега Петровича было что-то такое, отчего сосед понуро опустил голову и пошёл вниз, за коляской.

– Бабушка Вера, почему Бог их не любит? Почему он их сделал такими? За что?

– Бог любит всех одинаково, каждому отдаёт равную частицу своей души. Отсюда и слово – «равнодушие». Всем поровну, чтобы никого не обидеть и не обделить. А уж как они этой частицей распорядятся, не нам с тобой думать. Наше дело сторона.

– Как это сторона? – удивилась Арина.

– Поучаствовать хочешь? Иди, разнимай. Не пойдёшь? Вот то-то и оно…

В свой последний год в приюте Арина мечтала заболеть и умереть, на прогулку выходила в незастёгнутой куртке и спущенном на плечи платке – но не болела, как ни старалась. На насморк сёстры-воспитательницы не обращали внимания, и он сменился хроническим гайморитом, избавиться от которого не получалось. Вера Илларионовна лечила приёмную внучку соком цикламена, смесью мёда, соды и подсолнечного масла, сажала над кастрюлей с горячей картошкой, сваренной в мундирах и только что снятой с огня, и заставляла дышать картофельным горячим паром. Пар был огнедышащим, обжигал лицо.

– Ай! Не могу, горячо!

– Терпи. Дыши. А то к хирургу идти придётся, прокол гайморовых пазух делать. Ты сразу-то не открывай кастрюлю, крышку чуть приоткрой и дыши. Обвыкнешься, тогда побольше откроешь.

Бабушка Вера накрывала Арину тяжёлым одеялом, а сверху набрасывала покрывало с кровати. В горячей темноте полагалось сидеть с открытым ртом и дышать, пока не остынет пар. Арина терпела. Молчала. Дышала…