Ведьмина внучка

– Сколько вам? Пятьдесят?! Это зачем вам столько? – любопытствовали бдительные продавщицы. Ответ на такой вопрос у Риты был заготовлен:

– Для детского сада, к празднику. У нас там четыре группы, да ещё комнаты украсить надо, – бойко отвечала Рита, наученная тёткой, что отвечать, если спросят.

– Красненьких не хотите взять? Все красные просят, а вы зеленые… – предлагали продавщицы, но Рита неизменно отказывалась: «Красные уже купили» – и отправляла шарики в Рязань ценной бандеролью.

Шарики для детского сада

В шариках Женька выносила с завода спирт. Здесь пора уже сказать, что завод, на котором работала Ритина тётка, был винно–водочный, а водку в те времена достать было трудно, её продавали по талонам, как страшенный дефицит, хотя спирт стоил копейки. Женька разбавляла его водой, честно добавляя в 400 г спирта 600 г кипяченой воды, и разливала в трёхлитровые банки, запечатывая их железными крышками на закаточной машинке. У оборотистой Женьки имелся широкий круг покупателей – товар был «ходовым»…

Шарики с налитым в них спиртом Женька крепко стягивала обыкновенной катушечной ниткой–сороковкой и прятала…в бюстгальтере, для чего покупала лифчики на два размера больше. На проходной ни о чём не догадывались, и Женьке всё сходило с рук. Годились все цвета, кроме красного и фиолетового, потому что красную краску спирт растворял.

– Ну, с красными всё ясно. А фиолетовые почему нельзя? – спрашивала Рита.

– Тебя в школе не учили, как фиолетовый цвет получается? – смеялась тётка. – Синюю краску смешивают с красной. А от красной спирт закрашивается, кто ж такой купит?

В школе их не учили составлять краски, они рисовали готовыми, купленными в магазине. Рита, однако же, предпочитала карандаши, которые вдохновенно слюнявила, добиваясь желаемого эффекта. Рита не знала, как составлять цвета, зато она знала другое: то, чем занимается её тётка, называется воровством, даже ещё хуже – хищением у государства (завод–то государственный, и спирт тоже государственный). За это Женьку могут посадить в тюрьму. А она, Рита, помогает тётке воровать. А ведь она комсомолка!

– Ты-то чем виновата? – успокаивала Риту мать. – Ты ж не воруешь, ты шарики покупаешь. А уж для чего они ей, не твоё дело. Женьке жить негде, Наталья её выживает, дом-то Натальин. Олька ослепла почти, в выгородке этой полутёмной, уроки готовит впотьмах, книжки читает впотьмах… У неё глазки плохо видеть стали, слепнет девочка, – всхлипнула мама. – Я тебе не говорила, расстраивать не хотела… Зрение падает, всё хуже и хуже. А на кооперативную квартиру деньги немалые нужны, Женьке таких за всю жизнь не заработать. Вот и выносит спирт… Думаешь, она не переживает, думаешь, не нервничает? Сколько раз на проходной попадалась…

Ритина мама говорила правду. Женьку ловили со спиртом не единожды, судили товарищеским судом, всерьёз угрожали увольнением, грозились передать дело в народный суд. А суд – это уголовная статья, это тюрьма…

Но не увольняли и дело в суд не передавали – из-за Ольки. Если Женьку посадят, куда ж тогда Ольку девать? В детский дом? Здоровье у неё слабое, зрение плохое, слепнет, в детдоме совсем пропадёт. Тем и спасалась хитрая Женька, которую каждый раз отпускали «на поруки». От бесконечных Натальиных намеков, переживаний и товарищеских судов Женька заработала язву желудка (на нервной почве), но на кооператив всё же скопила.

Искусство сорить деньгами

Перебравшись в новую квартиру, Женька развернулась вовсю: купила цветной телевизор, холодильник и стиральную машину, обставила комнаты новой мебелью. А старую великодушно оставила Наталье, с которой расцеловалась на прощанье по–родственному, в обе щеки: «Прощевай, Натальюшка, не держи на нас с Олькой зла, всё же не чужие, какая–никакая, а родня». Наталья, не ожидавшая такого от Женьки, смахнула со щеки слезу и широко перекрестила «родню»: «Ну, коли так… Идите с богом, заходите кады ни то, не чужие…»

Из всех Антонидиных детей Женька жила лучше всех, не отказывая себе ни в чём. В Москву наезжала три–четыре раза в год, накупала без счёта платьев и игрушек для маленькой Ольки, а однажды приволокла большой – во всю комнату – ярко–синий пушистый ковёр с лимонно-жёлтыми цветами и рыжими яркими листьями. Цветы и листья казались Рите настоящими, словно они упали на этот необыкновенный ковёр, да так и остались. От Женькиного ковра, который она расстелила на полу («показывала»), явственно пахло осенними хризантемами.

– Дождём намочило, пока везла,– объяснила Женька. – За ночь высохнет и не будет пахнуть. Я его скатаю и в ванну отнесу, там выдохнется.

– Нет, пусть лежит, – запротестовала Рита. – Он осенью пахнет! И листьями.

Рита сказала правду: в Женькином ковре слились воедино – небо и рыжая осень И где она нашла такой…(ковров в Москве в те времена было ен купить, днём с огнём не найти, но Женьке повезло).

– Не выбирала, схватила, что было, я узоры не разглядывала, в кассу побежала, пробивать, пока не расхватали. Думаю, возьму какой есть, на пол брошу, всё уютнее будет, а то у меня голый паркет…

– Сколько отдала-то? – спросила Ритина мама.

Ковёр был сказочно дорогой и сказочно тяжёлый. О том, как они втроём волокли его до электрички, а потом через всю площадь до Казанского вокзала, а потом втаскивали в вагон, у Риты остались тяжёлые воспоминания.

– Как же ты одна его повезёшь, на двух автобусах? – ужаснулась Вера Сергеевна.

– Дотащу как-нибудь, – весело сказала Женька. – Такси возьму.

– Такси?! Это ж деньги какие!

– Ты же сама говоришь, не донести. А у меня ещё сумки…

Денег Женька не считала.

Двое других детей Антониды, Галя с Николаем, также приходились Ритиной матери двоюродными сестрой и братом, но в Москву никогда не приезжали. Рита расспрашивала о них тётку, но любившая поговорить Женька рассказывала о них неохотно и мало. Зато о их матери, Антониде, Рита знала всё – от бабушки, родной сестры Антониды. И глядя, как беззаботно сорит деньгами Женька, думала: «Лучше бы матери отвезла, если лишние»

Антонида, баба Тоня, всегда жила в нужде, берегла каждую копейку и работала на износ: днём в совхозе, вечером на огороде, с которого кормилась вся семья. Была Антонида трудолюбивой, экономной, работала изо всех сил… И всегда жила трудно, как ни старалась.

Глава 3. Антонида

Тридцать лет назад

Как ни старалась Антонида, как ни выбивалась из сил, а жизнь не ладилась: то одно несчастье, то другое… То картоха не уродилась – а у всех-то вёдрами! То капусту тля сгубила – а у других кочаны пудовые, не поднимешь! То ни с того ни с сего куры дохнуть начали – а у соседей ничего, все живы.

Летом и того пуще беда случилась – корова захромала, со стадом ходить не могла. Ветеринар осмотрел ногу и сказал, что у Милки гноится копыто. Возился долго, соскребал гной, сыпал на копыто белым порошком стрептоцида, мазал его вонючей мазью и обёртывал чистым тканевым лоскутом. Милка смотрела на ветеринара грустными глазами и ногу не отнимала – понимала, что её лечат. Милке было плохо: ей хотелось в стадо, а ходить она не могла. И мычала протяжно, жалуясь на свою участь.

У Антониды прибавилось работы – всё лето она косила траву, где могла (коров держать совхозникам не возбранялось, а под покос полагался только участок за огородом, от огорода до речки, метров двести, кошкины слёзки. В лесу косить поляны не разрешал лесничий. Деревенские выкручивались как могли, покупали сено за деньги. Антониде покупать не на что, дай бог детей одеть-накормить, их у неё трое, а работница она одна.

Маленьких Галю и Колюшку мать каждый день посылала с корзинами на речку, обрывать листья с вётел, густо растущих по берегам. Голодная Милка жевала сладкие листья, вкусно причмокивая и благодарно глядя на детей. После трудового дня уставшая до чёртиков Антонида таскала охапками незаконно скошенную на лесных полянках траву, опасаясь встретить лесника (вся трава в лесу была его, деревенским косить запрещалось, если попадались – траву лесник отбирал).

Кто не знает, свежескошенная трава очень тяжёлая, и Антониде приходилось нелегко. Милка съедала всё, что давали, и смотрела на хозяйку – не даст ли ещё. Другие коровы проводили все дни на пастбище и ели вволю, а Милке приходилось довольствоваться скудными порциями травы и листьев. Она заметно похудела, лежала целыми днями на соломе в углу двора и страдала. Ветеринар мазал больное копыто мазью и качал головой.

Тоня не сдала Милку на мясо, как советовал ветеринар. Корова проболела всё лето и к осени выздоровела, но её всё равно пришлось продать, потому что Антонида не успела заготовить на зиму сена. А купить было не на что.

Корову продали и купили козу. Через два месяца у козы пропало молоко, как не было. Антонида плакала – что за жизнь у неё такая, будто проклята кем. А после того, как её первенец Колюшка утонул в деревенском пруду, где и малые дети никогда не тонули, поняла: дело здесь нечисто, видно и впрямь оговорил кто–то, порчу навёл.

Отчаявшись, Антонида решилась пойти к бабке Уле. Её отговаривали: про Ульяну ходили страшные слухи, вроде помогать-то она помогала, но цену брала непомерную. Но никто об этом не проговаривался, кто с Ульяной дело имел, – боялись. Только и отвечали – не велела бабка Уля сказывать, и весь разговор.

Боязно было к Ульяне идти, но делать нечего. Антонида дождалась вечера – чёрного, безлунного. Собрала в узелок гостинцы – десяток яиц, творогу миску, маслица крынку да мешочек орехов. И денег прихватила – вдруг поможет Ульяна, подскажет, как ей из круга этого выбраться, беду превозмочь, Галька чтоб живая осталась, хоть Галька… Набросила серый платок и серой неслышной тенью выскользнула из дома. Дай бог, чтоб не увидел никто, к кому она пошла…

Бабка Уля

Ульяна подарки на лавку пристроила, Антониду за стол усадила, сама свечу жгла, топила воск. Налила воды в склянку, поболтала в ней птичьим пером, клок чёрно-бурой шерсти окропила той водой, бросила в огонь – пламя так и взметнулось. Тоне послышалось, будто стонет кто в огне, подумала – показалось. Жутко ей стало. Уйти бы, убежать, да ноги не слушались.

А Ульяна села за стол, против Антониды, и в глаза ей уставилась. Долго так сидела. Тоня обмерла отчего-то и лёгкость почувствовала во всём теле, вот–вот взлетит птицей! Но не взлетела. На неё навалилась усталость – каменная, невероятная, ноги как чугунные сделались, в голове гулко, а на лбу испарина выступила. Страшно стало Антониде, пожалела она, что к Ульяне пошла. А та всё молчит и смотрит. Наконец губы разлепила, заговорила, только лучше б молчала…

– Прокляли тебя, девка, заговорили. Счастливая видать была? (Тоня кивнула – любила Тимофея своего, и он её любил). Вот и позавидовали твоему счастью. Заклятье на тебе. Не совладать мне с ним, самой тебе придётся.

– Да как же? Я ж не сумею, – оробела Антонида. Если уж Ульяна помочь не смогла, кто ж тогда?

– Кто ж тогда? – вырвалось у Антониды.

– Это тебе решать. Ну как, согласная ай нет? Сказывай, не то – домой вертайся. И будет всё как было, хуже ещё будет! Сына потеряла, и дочку потеряешь. Хворает она у тебя? – словно невзначай спросила Ульяна.

Галя хворала с самой весны. Антонида поила её травяными отварами, натирала спину и грудь жиром, давала дышать горячим картофельным паром, но кашель не проходил. Тоня думала, пройдёт, но после Ульяниных слов поняла – не пройдёт. И решилась – как в омут бросилась.

– Согласная я, на всё согласная! Только чтоб Гальку мою господь не прибрал, со мной оставил… Ты только скажи, что делать?

Ульяна сказала страшное. Такое, что и во сне не привидится…

– Дитя тебе надо родить. Родишь дитя, оно за тебя и расплатится, а с тебя заклятье сойдёт-уйдёт. Только знай: дитю этому всю жизнь вместо тебя платить придётся. Потому – от нелюбого роди, от чужого, чтоб не жалко было… А другого пути тебе нет.