Оценить:
 Рейтинг: 0

Ведьмина внучка

Год написания книги
2015
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 ... 17 >>
На страницу:
4 из 17
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Он вон – пьёт, не просыхает, а я водку вожу ему и денег не беру, лишь бы к матери лишний раз приехал. И опять я у неё плохая. Зачем, грит, ты её таскаешь, водку эту треклятую? А без водки Колька и не вспомнит, что огород копать надо, картоху сажать надо!

Напрасно Вера Сергеевна убеждала сестру, что она всё придумала и наговаривает на мать, а Галя с Николаем в деревне работают не меньше Женьки. Та стояла на своём. По женькиному выходило, что матери помогает только она, работает с утра до вечера, а Галька приезжает с подружками погулять да позубоскалить. А Колька – выпить дармового Женькиного спирта, да с собой увезти.

– Вот ты говоришь, на диване с Тоней сидите битый час. А кто ж тогда работает? Галя с Колей и работают! Говоришь, Коля к вечеру как свинья напивается. А кто ему спирт неразведённый возит, в бутылках запечатанных? Сама же и везёшь! Сарай, говоришь, у матери новый? А строил кто? – Коля строил. А ты с матерью на диване сидишь, языком мелешь, балаболка, – увещевала Женьку сестра. Но Женька мало её слушала, говорила о своём.

– Гальку-то она на диван с собой не садит, а я как ни приеду – «посиди со мной, поговори, давно с тобой не видались». И садится рядышком, силу мою пьёт! На моей крови, на несчастьях моих благоденствует – и она, и вся её семейка. Галька с Колькой дружатся, а меня как зачумлённую чураются. С детства они так со мной, будто я не родная им. Чужая. Мать-то, небось, рассказала, что отцы у нас разные, вот и не любят меня. И Олька моя от меня отпихивается! Выросла, я ей теперь не нужна, квартира моя нужна и деньги мои, кровью заработанные. А мать мешает только, – распаляла себя Женька.

Рита слушала, сидя в своей комнате на кровати и обхватив ладонями горящие щёки. То, о чём говорила Женька, было похоже на сумасшествие. Женька вылила на мать ушат грязи и уехала, а Рита с мамой долго не могли прийти в себя.

Деревенская колдунья

Добрая, улыбчивая Женькина мать, тётка Антонида, приветливая к родне, хлебосольная и радушная, в деревне и впрямь слыла колдуньей. Чурались её деревенские, и она их сторонилась. В разговоры ни с кем не вступала, только если надобно что. Подруг у Антониды не было. А зачем они нужны? Тайны сердечные рассказывать, чтобы завтра о них вся деревня знала?

Боялась Антонида, что деревенские расскажут Женьке о Тимофее, что не отец он ей – отчим. Женька тогда совсем от рук отобьётся, ей только волю дай. А так хоть отца слушается, – рассказывала Антонида, и Рита с мамой ей верили. Как такому не поверить?

– Ба, ты не плачь, мы же знаем, что ты хорошая, и никогда тебя не бросим, заберём к себе в Москву и будешь с нами жить, – говорила Рита, обнимая и целуя двоюродную бабушку.

– Глупая ты… Куда ж я уеду, у меня скотина, куры, как оставишь? Пропадут без меня, никто их не накормит, не напоит, соломки свежей не постелет, – улыбалась Тоня, а из глаз текли слезинки…

Рита звонко целовала бабушку и просила: «Ну, тогда хоть зимой, на каникулы приезжай» – уже зная, что бабушка Тоня к ним не приедет, она не хочет, у неё свои внуки, а Рита не родная внучка, двоюродная. Как жаль! Рита всхлипывает, Антонида обнимает её тёплыми руками, целует в мокрую щеку:

– Ну что ты, Ритуля, совсем с ума сошла, что ты плачешь? Баба Тоня с тобой, и всегда с тобой будет. Ты приезжай почаще, навещай, мы с твоей бабушкой сёстры родные, и ты мне родная, глупая ты моя…

Тоня гладила Риту по спине, это было приятно. Рита приваливалась к ней боком и закрывала глаза… «Бабушка Тоня, ты моя самая любимая, мне бабушка про тебя рассказывала, как вы с ней маленькими были… Я тебя никогда не брошу!»

Рита верила, что бабушка Тоня сама не хочет ни с кем дружить и жалела её: без друзей нельзя, одной плохо… На самом деле деревенские не общались с Антонидой – боялись дружбу водить с колдуньей. Нашепчет чего, подведёт под беду. Уж больно гладко у неё складывалось, беда стороной её дом обходила.

У деревенских-то у всех – напасть за напастью, то сено подмокнет, гниёт в стогах, до весны не достоит. То картошку проволочник сожрёт подчистую. То сад от морозов вымерзнет. А у Антониды столько лет всё растёт-цветёт – и яблони, и детки. Знать, отводит от себя несчастья, другим посылает, – шептались деревенские.

– Бед мне господь щедро отмерил, нахлебалась вдосталь. Я их все перетерпела, никому не отдала. Теперь ваш черёд, ваша очередь подошла, – смеялась Антонида.

Шутила вроде, а глаза у неё злые, недобрые. Не любила Антонида сельчан. Ишь, завидуют, что всё у неё хорошо. Хотят, чтобы было плохо. А когда бедовала с детьми одна, без мужа, когда так приходилось тяжко, хоть в петлю лезь! – никто не пришел, не пожалел.

Тебе–то смерть, а всем-то смех – вспомнилось Антониде, как мать её говаривала. Она тогда глупая была, не понимала – о чём это. Зато теперь знает. И пусть её нелюдимой да недоброй зовут, сами больно добрые! Так и жила с обидой на всех. Горе её такой сделало, жизнь такая… Не дай бог кому!

Негаданно–нежданно…

Так и жила Антонида от всех на отшибе. Тимофей – тот не замечал ничего, к нему-то она всегда ласковой да приветливой была. Любила его крепко. Тимофею нравилось, что жена всегда дома – то на огороде возится, то со скотиной управляется, то с ребятами чем-ничем займётся. По чужим-то дворам хвостом не метёт, себя держит строго – радовался Тимофей.

А как выросли у них с Тимофеем дети да пошли внуки, расцвела Антонида, словно яблоня весной. Помолодела будто. И не было в деревне бабушки ласковей, и не было внуков любимей. Откуда силы брались? – И с хозяйством справлялась, и дом в чистоте держала. Скотина, птица, огород – всё на ней. И внучка Олька с малых лет – на ней.

Женька отвозила дочку в Деулино весной и забирала с первым снегом. Навещала редко, наездами. Девочка росла здоровенькая да румяненькая. А как пришла пора Ольке в школу идти – оглушило Женьку бедой: Олька не могла сидеть с прямой спиной, как требовала учительница. Держать спину было больно, и сорок пять минут, которые длился урок, были для девочки пыткой. Она поминутно ёрзала и вертелась, пытаясь найти удобное положение, чем вызывала гнев учительницы и издевательский смех одноклассников.

– Артемьева, что ты всё время вертишься? Я понимаю, тебе не интересно слушать, о чем я рассказываю, ты всё знаешь. Может быть, расскажешь нам? – Олька обреченно поднималась из-за парты и молча стояла, понурив голову. – Выпрями спину, Артемьева, не стой, как старушка, а то горб вырастет, и будешь ходить с горбом. Садись, Артемьева. И сядь ты наконец спокойно, я устала от твоих выкрутасов, – делала ей замечание учительница. Но «сидеть спокойно» Олька не могла: спину терзала жгучая боль. Плакать на уроке было нельзя, ведь тогда её совсем засмеют. И она плакала ночью, прикусив зубами краешек одеяла, чтобы не скулить от постоянной тянущей боли, которая не отпускала даже в постели. Даже во сне.

Для Женьки наступили чёрные дни – бесконечные походы по врачам, массажистам, мануальным терапевтам… Сменялись клиники, врачи, процедуры, а спина продолжала болеть. Отчаявшись, Женька выцарапала в районной поликлинике направление на консультацию в военный госпиталь. Ей выдали «на руки» Олькин рентгеновский снимок и врачебное заключение об остеохондрозе. И они с Олькой поехали на консультацию…

Врачебное заключение

Внимательно рассмотрев рентгеновский снимок, военный хирург надолго задумался. Никаких признаков остеохондроза он на снимке не видел. Зато увидел другое…

– А другие снимки есть? Более ранние?

– Нет у нас ничего, – растерялась Женька. – Как болеть стало, тогда и сделали рентген, а раньше незачем было, – недоуменно объяснила Женька.

– А раньше спина у неё никогда не болела? – расспрашивал хирург. Женька трясла головой в ответ: «Не болела вроде…» И чего привязался? Раньше, раньше… Раньше она Ольку не видела почти, весной в деревню отвозила, к зиме забирала – и в сад, на пятидневку…

– А скажите мне вот что… Вы не роняли её маленькую? – приставал с расспросами врач. – Может, случайно, нечаянно…

Женька задохнулась от возмущения, и набрав в лёгкие побольше воздуха, приготовилась возражать. Но хирург протянул ей снимок:

– Вот, смотрите. Здесь чётко видна трещина в позвонке. И как её ваш хирург не заметил… А вот ещё одна.

– Как трещина? Откуда? – выдохнула Женька.

– Это застарелый перелом. Он давно зажил, но кости срослись неправильно, потому ей и больно. И как она умудрялась сорок пять минут за партой высидеть, удивительно! Ей ведь было очень больно…

– Она не говорила ничего… В саду на пятидневке была, там с ними не церемонились, вкусно – не вкусно, ешь как все, чтоб тарелка чистая, больно – не больно, сиди, как все сидят. За капризы в угол ставили, за драку без прогулки оставляли, а то и без обеда. В саду она как шелковая была, не жаловалась ни на что, а как в школу пошла, началось… Учительша на неё жалуется, в дневник замечания пишет, у всех дети как дети, а я на родительских собраниях не знаю, куда глаза девать… Сколько я её лупила, никакого толку. Я ж думала, притворяется девка, учиться не хочет, а оно вон как повернулось. Что ж мне делать-то с ней? – упавшим голосом закончила Женька.

– Делать ничего не надо. Будет в корсете ходить, снимать только на ночь. И запомните, долго на ногах ей стоять нельзя, и сидеть подолгу нежелательно. Освобождение от физкультуры я выпишу.

– А лечить как? Чем? – робко спросила Женька, уже зная ответ.

– Я вам уже сказал. Носить корсет. В течение дня ложиться отдыхать, желательно через каждые три часа. Спать на спине, на жёстком, никаких перин и пружинных матрацев. На кровать положите деревянные плашки, сверху ватный матрац. Сначала, конечно, помучается, но ничего, привыкнет, и будет спать. Без боли. А лечить, к сожалению, уже никак. Вот если бы сразу…

Глава 5. У кошки боли, у собаки боли…

Вина

Женька не помнила, как прощалась с хирургом, как совала ему в руки принесённую с собой бутылку дорогого коньяка, а он совал её обратно, в Женькину сумку. Ослепшая, оглушённая горем, она пришла в себя только дома. Олька давно спала, сладко посапывая в темноте их крошечной выгородки, а Женька всё сидела у стола, опустив голову на сложенные руки, и отчаянно пыталась найти выход из случившегося с девочкой несчастья. Но выхода не было. Если даже военный хирург, светило, и тот сказал: «К сожалению, уже никак».

Одного не могла понять Женька: она никогда не роняла ребёнка. Но тогда – кто? И как ножом резануло – Антонида. В первый же выходной она сорвалась в Деулино к матери. Рентгеновский снимок и заключение врача взяла с собой. Припёртая Женькой к стене, мать созналась в содеянном…

Олька была совсем маленькая, не ходила. Антонида с утра выставляла коляску с ребёнком во двор, накрывала от мух кисеёй и уходила в огород. Завернутая в пуховый платок и одеяльце из овечьей шерсти, Олька крепко спала на свежем воздухе и обычно не просыпалась.

Тоня прислушалась – со двора доносился отчаянный плач. Бросив тяпку и на бегу вытирая о фартук испачканные землёй руки, Тоня опрометью кинулась во двор. Маленькая Олька, пытаясь самостоятельно выбраться из коляски, упала в траву – и теперь разрывалась от плача.

– Чего митингуешь-то? Бабаня твоя пришла, сейчас тебя возьмёт, поцелует-приголубит, сказку расскажет… – ласково ворковала Антонида, гладя девочку по спинке. Олька не умолкала, орала как резаная. Осмотрев и ощупав внучку, Тоня с облегчением выдохнула – руки-ноги целы, глазки моргают, личико чистенькое, нигде ни царапинки, только на спинке ссадина. Слава тебе, Господи, обошлось, удачно упала, а могла бы…

Тоня укачивала девочку, ласково её поглаживая и бормоча приговорку: «У кошки боли, у собачки боли, а у Ольки не боли, у Олюшки заживи! У волка боли, у медведя боли, а у внучки заживи, у Олюшки не боли…» Антонида успокоенно бормотала и всё гладила, гладила внучку по спинке, а девочка плакала не замолкая.

И Антонида прибегла к последнему средству: вскипятила молоко, бросив туда горсть макового семени. Остудила настой и дала ребёнку. Напившись макового молока, Олька наконец замолчала и уснула. А проснувшись, снова заплакала. Тоня поила её маковым молоком две недели, и девочка всё время спала, просыпаясь только для того, чтобы попить молока. А после уже не плакала, только слабо хныкала: ей было больно лежать, и Тоня подкладывала малышке под спину сложенный вчетверо пуховый платок.

– Можить, сучок какой в траве, можить, ветка. Олька, видать, на него спинкой упала, трава-то густая, не видать ничего в траве-то, – скороговоркой бормотала мать, отводя глаза. И Женька поняла: мать знала. Видела и молчала.

Но прошлого уже не исправить. Олька ходила в школу в надетом под платье корсете. Женька сама надевала на дочку корсет, не слушая её протестов, затягивала на выдохе шнуровку туго-натуго, находила в себе силы смеяться и шутить: «Ты у меня как барышня из пансиона благородных девиц, они всегда в корсетах ходили. Ничего, что туго, зато фигура красивая будет!» Олька согласно кивала в ответ: затянутая в корсет спина не болела.

Кусочки мозаики
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 ... 17 >>
На страницу:
4 из 17