Тяжелый запах жасмина

– Тебе, Жоронька, немедля надобно уходить из города! Иначе может и беда случиться! От этих душегубов всё можно ожидать. – Дарья Ильинична встала и начала собирать всё, что было на машинке и на стуле и, закрывая машинку деревянным чехлом, продолжила: – Ты помнишь дорогу к дяде Егору? Мы с тобой два раза ходили к нему в деревню. Это двоюродный брат твоего отца. Правда, это было ещё до войны, но дорогу ты должен помнить, ведь ты был уже не маленький. Так вот, у дяди Егора ты поживёшь какое-то время, там тебе будет безопасно, а здесь оставаться нельзя никак. Дорога, правда, не безопасная, да и не близкая, но я думаю, что всё обойдётся, и всё будет хорошо, а пока пошли на кухню, поешь, да и собирайся в дорогу.

Пока Жора ел, бабушка приготовила продукты и вещи, которые, по её мнению, необходимы в дороге. Жора решил: всё, что можно надеть на себя, надел, а продукты упаковал в небольшой холщовый мешочек, привязав по углам верёвочки, чтобы можно было нести за спиной, мол, так будет легче и свободны руки, а Дарья Ильинична всё напутствовала внука:

– Пойдёшь не центральной улицей, а переулками до улицы Береговой, зайдёшь во двор под номером 36, там живёт старичок Прокопий Матвеевич, скажи ему, что ты внук Дарьи Ильиничны и что она просит его, чтобы он переправил тебя на другой берег реки. И вывел тебя через село Заречное на просёлочную дорогу, которую ты должен помнить. Мы с тобой ходили по ней, и я думаю, что ты не заблудишься и благополучно доберёшься туда, где живёт «дядя Егор». – Она замолчала и смахнула невольно покатившуюся по щеке слезу.

На улице рождались вечерние сумерки. Жора, обняв и поцеловав бабушку, вышел во двор, взял кусок водопроводной трубы, которая лежала возле крыльца, и ушёл, закрыв за собой калитку, а бабушка, стоя у окна, трижды перекрестила его, благословляя на удачную и благополучную дорогу.

В тот же вечер, когда Жора ушёл из дома, к воротам еврейского гетто подошла и остановилась лошадь с пустой телегой, на которой несколько часов тому назад выехал Ишия с покойницей, а теперь телега была пуста. Пожилой полицай, который дежурил в это время, вышел, открыл ворота, впустил лошадь, и, когда закрывал их, то обратил внимание на кровавые пятна и брызги на телеге и на заднем колесе. Он позвал своих напарников, с которыми принял дежурство и, оглядев телегу, пришёл к выводу, что Ишию убили, и что всё это нужно вписать в журнал. А пока пожилой полицай, он был старшим, приказал одному из напарников отвести лошадь в конюшню, распрячь, напоить и поставить в стойло, а то, что убили человека, их не беспокоило. Человеческая жизнь не стоила и ломаного гроша, особенно еврейская.

Утром Володька и Аркадий, как всегда, когда были не на дежурстве, шли к Грыньке на утреннюю опохмелку и вдруг нашли его, лежащего вниз лицом в луже застывшей крови с разбитой головой, с расстёгнутой кобурой, где отсутствовал пистолет и две обоймы патронов – вещи, которыми он дорожил больше всего. Володька осмотрел его, убедившись, что Грынька мёртв, поднялся и отправил Аркадия в полицию сообщить о случившемся. Оставшись один, он снова обошёл вокруг того места, где лежал Грынька, и нашёл кусок водопроводной трубы, а на спине покойного лежала жемчужная горошина. В эту ночь Жора исчез из города.

Утром на территории гетто, на стенах домов и столбах был расклеен приказ на немецком и украинском языках, в котором говорилось о том, что эшелон для перевозки жидов в Польшу уже на подходе, и всем жителям улиц (были перечислены улицы, где значилась и та, на которой ютились Сёма и мама–Сима) собраться и завтра пешим порядком отправиться на место погрузки. Вещи брать с собой только лучшие и самые необходимые, а также не забыть взять с собой все имеющиеся ценности, фотографии, документы. Тепло одеться и в семь часов утра стройной колонной двинуться в путь. В конце была подпись коменданта.

Каким только страшным цинизмом, коварством и обманом обладали убийцы миллионов ни в чём не повинных людей!

Сёма собирал вещи, укладывая их в два рюкзака, а мама–Сима с каким-то безразличием следила за его работой, и вдруг она начала что-то искать и не найдя, спросила у Сёмы:

– А где наши документы и все фотографии?

– А мы ведь отдали их на хранение Василию Ивановичу, – ответил Сёма, продолжая начатую работу.

– А где Люсины документы и фотографии? – снова спросила мама–Сима, еле сдерживая слёзы.

– Я положил всё в карман Жориной куртки, – ответил Сёма, и, не сдержав слёз, вышел на кухню.

Рано утром, когда только-только начала пробиваться заря на востоке, уже многие вышли на улицу, стараясь попасть в первые ряды колонны, которая постепенно всё больше и больше увеличивалась людьми с чемоданами, с заплечными рюкзаками, просто с мешками, и детьми, которых всё время приходилось одёргивать, предупреждая, чтобы не отлучались от родителей. Сёма и мама–Сима вышли только тогда, когда колонна была уже выстроена, и в это время из репродуктора прозвучали слова на немецком и украинском языке, где сообщалось о том, что больные и те, кто не может самостоятельно двигаться, должны оставаться дома, и что их привезут на машинах к месту погрузки. Это сообщение ещё более вселяло уверенность в том, что их и впрямь вывозят в Польшу. Наконец, с каким-то ноющим скрипом открылись железные ворота, и люди, охраняемые небольшим количеством полицаев, выходили в неизвестность, но с какой-то трепетной, еле-еле теплящейся надеждой, что всё обойдётся, что всё будет так, как обещают. Но, когда вся эта масса людей свернула на улицу Коцюбинского, то эта иллюзорная надежда рухнула, как карточный домик. По обе стороны улицы стояла плотная цепь из полицаев с карабинами и немцев с собаками. Оцепеневшие от страха люди шли, молча, и вдруг кто-то громко прокричал: «Люди! Прощайтесь друг с другом! Это конец!». Прозвучал выстрел, и голос смолк.

Все шли как во сне, как поражённые громом, шли через весь город, а из окон, из-за заборов, глядели жители города на это жуткое шествие, кто со страхом, кто с непониманием и сожалением, а кто со злорадством. Разные, очень разные люди живут на земле – и добрые, и злые, и подлые убийцы, которым смерть других служит удовольствием и звериной радостью. Когда вышли за границы города, перешли железнодорожный путь. Прошли мимо городского кладбища и начали спускаться с горы, и вдруг из толпы, а это уже не была стройная колонна, какая была в начале пути, а была громадная толпа обречённых на смерть людей, вырвалось несколько человек, и побежали к кустам, которые росли по обочине горы. Женщина и старик, видимо её отец, были убиты сразу, а мальчик почти добежал до кустов, но был сражён полицейской пулей. Девочка Соня, бывшая подруга Люси, продолжала бежать в сторону реки, где росли камыши. Несколько полицаев стреляли по ней, но никак не могли попасть, но вдруг она как бы споткнулась и упала, а, когда к ней подбежали стрелявшие, она лежала в крови без признаков жизни. Один из полицаев направил свою винтовку, собираясь выстрелить, но другой сказал: «Не трать даром пули, она и так уже подохла». И они быстро побежали догонять колонну.

Пройдя ещё немного, вся масса народа была согнана на большую поляну, окружённую мелким кустарником и двойным кольцом вооружённых полицаев и немцев с собаками. Всех заставили сесть на землю, вещи, принесённые ими, были отобраны и погружены на большие подводы, а несчастные люди, предчувствуя близкую смерть, жались друг к другу, не понимая, почему и за что они должны умереть?! Что-то гнетущее, давящее, раздирающее душу и мозг, повисло над этим страшным местом. Где слились в единый душераздирающий вопль крики, рыдания, проклятия, мольба о пощаде, плач детей, старческий шёпот молитвы, хохот сошедших с ума людей, и всё, что находится вокруг. Всё это висело над этим проклятым местом, провожая на смерть ни в чём не виновных людей. Первых тридцать человек увели на заранее отведённое место, где заставили раздеться догола, отобрали все золотые вещи и погнали в пасть раскрытых ворот на площадку смерти, нависшей над глубокой громадной могилой, ограждённой земляным валом. Их гнали дубинками, травили собаками, и, как только все уже были на площадке и закрылись ворота, застрочил пулемёт. Конвейер смерти заработал. Когда гнали в ворота первые тридцать человек, то в это же время, отобрав следующих тридцать человек, пригоняли на место за кустами, отбирали ценности, заставляли раздеться и снова гнали на пятачок, площадку смерти. Конвейерная плаха работала быстро и чётко, перемалывая человеческие жизни, заполняя их телами ненасытную прожорливую яму.

Сёма и мама–Сима, как и все, сидели на холодной земле, ожидая своей смерти. Сёма молчал, уйдя в глубину своих мыслей, и вдруг он услышал, что кто-то возле него считает: «Один, два, три…». Он повернулся к маме лицом и понял, что это она считает. Вначале Сёма подумал, что мама сошла с ума, но потом понял, что она ведёт отсчёт с того момента, когда пулемёт переставал строчить, и когда он снова оживал. «Один, два, три четыре…» – считала эта маленькая женщина, высчитывая до доли секунды этот интервал. Когда переставал строчить пулемёт, открывались ворота, команда из четырёх полицаев входили, очищали площадку, сбрасывая трупы в громадную яму, и всё начиналось сначала, а мама–Сима всё отсчитывала и отсчитывала.

Живых оставалось всё меньше и меньше, а ров–могила всё больше и больше заполнялась мёртвыми телами, и, когда отобрали очередных тридцать человек и погнали за кусты раздеваться, то в их числе была и Лиза со своим новорождённым сыном, которому даже имя не успели дать. Она шла и вдруг остановилась, прижимая дорогой свёрток к груди и в безумии, оглядываясь, не понимая, что творится вокруг. Молодой полицай ударил её прикладом в спину и приказал идти туда, куда погнали тех, с которыми она шла, но Лиза не сдвинулась с места, а только безумно посмеивалась. Тогда полицай, прислонив свой карабин к стволу берёзы, вырвал у неё из рук свёрток, развернул его, отбросил платок, в который был, завёрнут младенец и, взяв малыша за ножки, ударил его о ствол берёзы и отбросил в сторону. И тут раздался звук, напоминающий рычание раненого зверя, и в каком-то невероятном прыжке, Лиза свалила убийцу своего сына, и её длинные музыкальные пальцы впились в его тонкую и грязную шею. Он стал хрипеть, а она всё сильнее и сильнее сжимала пальцы, оскалив свои молодые, и крепкие зубы, а в этот момент к месту, где всё происходило, бежали два полицая, на ходу снимая карабины, но были остановлены немецким офицером. Он отстегнул поводок с ошейника своей овчарки, которая сразу же бросилась на лежащую женщину, раздирая острыми клыками её одежду и тело, а офицер бегал вокруг, щёлкал затвором фотоаппарата, фиксируя все то, что его интересовало, и что он считал интересным и важным для своего фотоальбома. Убедившись, что заснял всё необходимое, остановился, расстегнул кобуру, вынул пистолет и выстрелил в голову несчастной матери; пристегнул поводок к ошейнику и, оттянув собаку, направился с ней туда, где раздевали живых покойников и откуда их гнали на площадку смерти. Когда офицер ушёл, полицаи подбежали к телу убитой женщины, оттащили в сторону труп, приподняли голову своего товарища по кровавым делам, надеясь помочь ему, но было уже поздно – он был мёртв, как убитый им младенец и его мать, которая сумела отомстить за смерть своего маленького сына. А мама–Сима продолжала считать…

Короткий октябрьский день уже начал клониться к вечеру, когда погнали последних, сорок три человека, в числе которых были и Сёма с мамой Симой. Их всех гнали быстрее, чем предыдущих, заставляя раздеваться ударами палок. Мама–Сима, раздеваясь, шептала: «Мы должны быть первыми», – она говорила это так, чтобы её слышал только Сёма, а он вновь подумал, что мама и впрямь сошла с ума. Когда они раздевались, к ним подошёл Володька, который был пьян и ехидно улыбался.

– Ну, что? – обратился он к Сёме. – Собираешься в путь–дорогу в дорогую Палестину? – он громко захохотал, оскалив свои волчьи зубы, ударил Сёму носком своего подкованного ботинка и пошёл туда, где грузили вещи убитых.

Когда начали загонять всех в ненасытный зев ворот, то мама–Сима вместе с Сёмой бежали в первом ряду, гонимые полицаями навстречу смерти. На площадке они оказались у самого края ужасной могилы, до половины заполненной трупами. Вдруг сильный толчок сбросил Сёму вниз – это был толчок большой силы, толчок еврейской мамы, спасающей своего сына. Сёма полетел в громадную могилу за долю секунды до того, как начал строчить пулемёт. Падая, он ударился головой о голову лежащего трупа и потерял сознание. Как точно просчитала мама–Сима эту долю секунды! Доля секунды! Доля секунды! Как это много, и как это мало! А в это же время, уже падали сверху другие мёртвые тела. Мама–Сима тоже упала, вместе со всеми, упала рядом с Сёмой, безвольно, положив на него свою ещё тёплую, но уже мёртвую руку, как бы защищая своего сына от падающих сверху тел. А пулемёт всё строчил и строчил, пока не упал последний человек, сражённый немецким свинцом.

Оцепление, где совершалось уму непостижимое преступление, было снято, выстроено в колонну и отправлено в сторону города. Три легковые машины увезли офицеров. Солдаты, полицаи, пулемётчик с пулемётом и собаками уехали на двух крытых грузовиках. Вещи убитых погрузили на подводы с наращенными бортами и тоже увезли в город. На месте кровавой трагедии остались восемь полицаев, которые очищали площадку смерти. Сгребли весь мусор, сбросив его в яму на тела убитых, собрали оставшиеся рваные и грязные вещи тех, кто недавно был жив, и тоже сбросили в яму. Затушили костёр, на котором сжигались фотографии и документы тех, кому они уже были не нужны. Присыпали убитых землёй, и после этих тяжких работ выпили остатки спиртного и, горланя песни, шатаясь, пошли в город, по той же дороге, по которой утром вели тех, кто остался лежать в той могиле, которая была ещё не полностью забита, в ожидании новых жертв.

Сёма очнулся, когда была уже глубокая ночь. Он хотел пошевелиться, но не смог, какая-то тяжесть давила, и почти нечем было дышать. Он ещё раз уже с силой попробовал повернуться; ему удалось поджать в коленях ноги, и тут он вспомнил, что с ним произошло, и понял, что под ним лежат мёртвые люди, а сверху на него давят такие же мёртвые тела, как и лежали внизу. Он упёрся руками и коленями ног, стараясь приподнять верхнюю давящую тяжесть, но не смог сдвинуть с места, он напрягал все свои силы и, в конце концов, почувствовал, что то, что лежало сверху, начало немного подниматься и соскользнуло в сторону. Образовалась щель, и Сёма вдохнул свежий сырой воздух и с ещё большим усилием раздвинул щель, просунул в неё голову и выполз наружу.

Шёл мелкий осенний дождь, земля, которой были прикрыты трупы, раскисла и превратилась в сплошную скользкую жижу. Сёма сделал всего один шаг, подскользнувшись упал, ещё раз поднялся и, осторожно передвигаясь по скользким трупам, пошёл в надежде найти место, где можно было бы выбраться из этой жуткой могилы. Медленно продвигаясь, он натолкнулся на ворох одежды. Сёма, глаза, которого освоились в темноте, начал искать в этой куче одежды то, что можно было бы надеть на себя, ведь он был совершенно голым. Роясь в этой куче, нашёл трусы, рваные брюки, какую-то женскую кофту и одеяло, которое было в нескольких местах порвано. Всё, что можно было надеть на себя, он надел, накинул на плечи одеяло и пошёл дальше. В одном месте он увидел свисающие корни деревьев, которые спускались от самого верха до середины ямы. Ухватившись за нижний корень, Сёма подтянулся, перехватил корень, который был выше, снова подтянулся, и вскоре выбрался на поверхность. Встал на ноги, постоял немного, как бы прощаясь со своей дорогой мамой, соучениками и всеми, кто лежит в этой могиле, откуда он только что выбрался, повернулся и стал быстро уходить, не зная, куда и для чего, но только подальше от этого страшного места. Он не мог себе представить куда идти. Он шёл, скользя босыми ногами по раскисшей грязи, поливаемый холодным дождём. Перешёл ручей, взобрался на небольшую кручу, заросшую мелким кустарником, и, пройдя немного, оказался на аллее городского кладбища, где росло много деревьев и кустов, где возвышались кресты и старинные памятники. Он шёл, не ощущая страха, ведь там, откуда он недавно выбрался, было во много раз страшнее, чем это тихое ухоженное кладбище. Выйдя за кладбищенские ворота, Сёма перебрался через железнодорожный путь, перешёл глубокий овраг и пошёл по городской улице, которая вела к рынку, затем свернул в переулок и снова шёл по какой-то улице, не зная куда идёт, а дождь всё усиливался, сгущая и так непроглядную ночную темень. И вдруг он остановился, но не сразу понял, что стоит у знакомой калитки, которой часто пользовался, когда приходил к Василию Ивановичу играть в шахматы, а когда понял, попробовал открыть её, но она была заперта. Сёме не стоило большого труда перелезть через забор, и, оказавшись во дворе, он подошёл к окну и, тихо постучав в оконный ставень, отошёл к крыльцу. Вскоре за дверью послышался голос Василия Ивановича, который спросил:

– Кто там?

– Дядя Вася, это я! – хрипловатым голосом ответил Сёма.

Заскрипел отодвигающийся засов, и Сёма проскользнул в приоткрытую дверь, которая сразу же была заперта. Василий Иванович открыл дверь, которая вела в кухню, пропустил Сёму вперед и сразу же вошёл за ним. Галина Владимировна, увидев пришельца с того света, стоящего у самого порога, всплеснула руками, не в силах подняться со стула, чтобы подойти к нему, вскрикнула: «О, Боже! О, Господи!». Инициативу перехватил Василий Иванович и спокойно сказал:

– Завесь, Галочка, одеялом окно, чтобы сквозь ставни не пробивался свет, разожги примус и поставь большую кастрюлю воды.