Тяжелый запах жасмина

Мама–Сима и Сёма всю ночь просидели в темноте, не смыкая глаз. Под самое утро, когда начал брезжить рассвет, Сёма задремал и вдруг сквозь дрёму он услышал мамин голос:

– Вот и нет уже нашей Люсеньки. Нет её, мы остались одни!

Сёма открыл глаза и увидел, что она стоит у окна, не отрывая взгляда, устремлённого куда-то вдаль, который видел то, что подсказывало изболевшееся материнское сердце. Она не плакала. Она просто стояла в оцепенении, не в силах отвести взгляд от сереющего утреннего рассвета. Сёма подошёл к ней, обнял её за плечи, и так они стояли вдвоём, встречая это страшное, серое, осеннее утро, молча прощаясь с самым дорогим человеком – любимой дочерью и любимой сестрой. Они так стояли, пока не открылась дверь, и в комнату не вошла причитающая и заплаканная Фрида, бывшая их соседка по двору, жена дяди Ишии. Она остановилась у порога и с плачем произнесла:

– О, Господи! Что же это делается?! Горе такое! О, Господи!

Мама–Сима и Сёма резко повернулись, и Сима спросила одним единственным словом:

– Люся?!

– Да, да, да! – ответила Фрида и залилась слезами. – Я и Ишия встали рано, почти с рассветом, Ишия имеет право ходить в это время в конюшню, а я с ним пошла, чтобы почистить стойло, и, как только мы вошли, то сразу же увидели… Ишия снял её, но было уже поздно, – сказала она и снова залилась слезами.

Фрида с мужем своих детей не имели и Люсю любили, как родную дочь, и каждый раз любовались ею. А вот сейчас её уже нет. Сёма, в чём был одет, выбежал на улицу и побежал в конюшню, где дядя Ишия уже запрягал лошадь в повозку, где лежала Люся, прикрытая рогожей.

Сёма подошёл, приподнял рогожу и ужаснулся. Узнать Люсю было невозможно. Лицо было настолько изуродовано, что смотреть страшно. Он прикрыл её, отошёл от повозки и возле кучи соломы увидел несколько жемчужных горошин от Люсиного ожерелья и стал собирать их, не заметив, что Ишия уже выехал из конюшни. Сёма собрал всего семь горошин и вышел на улицу, по которой катилась повозка, увозившая его сестру, которую он не имел права проводить в последний путь. Таков был приказ коменданта, и Сёма возвратился домой. Мама–Сима сидела у стола, тёти Фриды уже не было, а на столе лежала одна картофелина, сваренная в кожуре, небольшой кусочек сахарной свёклы и небольшая щепотка соли. Мама посмотрела на своего сына красными от слёз глазами и тихо сказала:

– Поешь, сыночек, поешь, дорогой, – и, помолчав, спросила: – Ты видел? – и снова её глаза наполнились слезами.

Сёма кивнул головой, но к еде не притронулся.

С надвигающихся туч за окном начал сыпать мелкий осенний дождь, оседая на стекле, сползая вниз крупными каплями, напоминающими человеческие слёзы. Природа оплакивала всех тех, кого недосчитались в эту страшную ночь. В комнате было тихо, и слышно было только то, как крыса грызла половицу.

За полчаса до сдачи дежурства, или, как они называли своё дежурство – вахты, пожилой полицай разбудил Грыньку, Володьку и Аркадия и, оглядывая их каким-то пристальным взглядом, сказал, чтобы оттёрли нехорошие пятна на своей одежде, которые напоминают запёкшуюся кровь, а сам, достав кисет с махоркой, сел за стол и стал сворачивать цигарку, прикурил, и только потом, ни к кому не обращаясь, произнёс:

– Ночью, в конюшне, девка повесилась!

Грынька резко повернулся в сторону говорящего:

– Как повесилась?! – хрипло спросил он.

– А так! – ответил пожилой полицай, затягиваясь махорочным дымом. – Прикрепила верёвку за крюк, надела петлю на шею и весь тебе «как».

– А кто же это такая? – спросил Володька.

– Какая-то Люся Голдштейн, – после глубокой затяжки последовал ответ. – Ишия, конюх, когда я ему открывал ворота и проверял покойницу, сказал, как её звали и как фамилия. Я так и записал в журнал. Ой, хлопцы, хлопцы! Как посмотрел на покойницу – всё лицо искалечено, да и вся в крови, и одежда изодрана. – Он помолчал немного и продолжил: – Ну, ладно, принимай вахту! – сказал, поднялся, потушил свою цигарку и вышел. А Грынька, переглянувшись с Володькой и Аркадием, медленно последовал за ним.

Ровно в девять часов к воротам подкатил черный «Опель», из которого вышел немецкий офицер и направился к проходной. Встретил его Грынька, выбросив в приветствии руку, гаркнул: «Хайль, Гитлер!» – и остался стоять по стойке смирно. Офицер прошёл мимо, еле-еле ответив на приветствие, и на довольно сносном русском языке потребовал коменданта. Грынька позвонил по телефону, сообщив о том, что приехал офицер и требует коменданта. Через десять минут комендант вошёл в кабинет, где уже сидел оберлейтенант и курил ароматную сигарету, а Грынька стоял у двери. Комендант, вытянувшись, поприветствовал офицера выбросом правой руки и отрывисто, как бы отлаяв: «Хайль, Гитлер!» – ожидал, что скажет новоприбывший и совершенно неожиданный гость. Офицер указал на стул, приглашая хозяина кабинета сесть. Разговаривали они по–немецки, а Грынька стоял за дверью, вслушиваясь, о чём говорят, силясь хоть что-то понять, уловить хотя бы одно понятное слово. И вдруг ему послышалось или же просто показалось, что офицер произнёс имя «Люся». Холодок животного страха пробежал по его спине, но он сразу же успокоился, поняв, что ему просто показалось. Минут через десять, комендант вызвал Грыньку, вручил бумажку и отчеканил: «Немедленно доставить!». Грынька выскочил из кабинета, остановился, прочитал, что написано в бумажке, и ужаснулся. Там был номер дома и слова: «В самой лучшей одежде привести Люсю Голдштейн и сдать офицеру!». Грынька был в ужасе, но он, переборов страх, возвратился, постучал в дверь и, когда ответили «входите», вошёл и прямо с порога отрапортовал:

– А её нет!

– Как нет?! – спросил комендант.

– А она в эту ночь повесилась, – ответил, заикаясь, Грынька. – В журнале учёта сдачи и приёма вахты записано. Ночью повесилась, а утром конюх увёз куда-то закопать, – и он, вытянувшись, застыл у двери.

Офицер захлопнул папку, в которой лежал список «кандидаток» в Черниговский офицерский ночной клуб, встал, небрежно откозырял и направился к выходу, где у самой двери с брезгливостью обошёл Грыньку и вышел. А комендант, подойдя к окну, смотрел, как офицер садиться в машину и уезжает. Грыньку он отправил работать, а сам, задумавшись, продолжал стоять у окна, анализируя разговор с немецким офицером, в котором чувствовалось к нему явное пренебрежение. Он выругался, отметив, что выругался по-немецки, подошёл к сейфу, открыл его и, вынув бутылку водки, сделал несколько глотков, сплюнул и снова выругался, но теперь уже отборной русской матерщиной.

В двенадцать, то есть в полдень, когда Грынька, Володька и Аркадий сидели в дежурке, утоляя свой волчий аппетит, к воротам подъехал Ишия с очередным покойником. Аркадий вышел, спросил, кого везёт, приподнял рогожку, под ней лежала женщина, из-под растрепанных волос которой, виднелось посиневшее лицо и вывалившийся язык. Он резко опустил рогожу, потребовал, чтобы Ишия зашёл в дежурку, где с его слов записал в журнал имя и фамилию покойницы, после чего открыл ворота, и подвода выехала за пределы этого страшного места. Закрыв ворота, Аркадий увидел приближающегося Жору и быстро возвратился на проходную. Жора вошёл, предъявил пропуск и прошёл на территорию, а Аркадий вбежал в дежурку, где Грынька и Володька продолжали набивать свои желудки, и взволнованно произнёс:

– Жорка явился!

Грынька и Володька перестали жевать, глядя на растерянно стоящего Аркадия, и молчали. Первым заговорил Володька:

– А чего это ты так испугался? Мы здесь ни при чём, мы выполняли приказ, отвели её к коменданту, а за последствия, мы не отвечаем! Вот так! – он повернулся к Грыньке. – Ведь так всё и было, как ты думаешь?

Грынька проглотил то, что было у него во рту, гыгыкнул пару раз и, закашлявшись, произнёс:

– Конечно, так! – и продолжил прерванную трапезу.

Володька поднялся из-за стола, подошёл к Аркадию, хлопнул его по плечу, и они вместе уселись возле Грыньки.

Жора шёл, надеясь на то, что всё уже позади, и Люся вне опасности. Он радовался и уже думал, как помочь маме-Симе и Сёме, а пока нёс им немного продуктов и бутылку воды.

Маму-Симу и Сёму он застал сидящими за столом, где лежала одна картофелина и кусочек сахарной свёклы, а в комнате была какая-то траурная тишина, и даже на его появление они оставались в том же подавленном состоянии. Жора остановился у двери, прикрыл её и первое, что он спросил, предчувствуя что-то неладное:

– Что произошло?! Что случилось?!

Мама–Сима подняла голову и тихо ответила:

– Нет нашей Люсеньки, – и разрыдалась.

– Как нет?! Что вы говорите?! – он уже не только чувствовал, но был почти уверен, что произошло что-то страшное и непоправимое.

– Этой ночью Люся повесилась, – сказал Сёма, глядя на Жору, подошёл к нему, обнял его, затем они вместе прошли к столу и сели напротив мамы-Симы, которая уже не плакала, а молча, смотрела в окно, словно желая увидеть то, что ушло и ушло навсегда.

В комнате висела тяжёлая давящая тишина. Жора тихо, как-то хрипловато спросил Сёму, как это произошло и что толкнуло Люсю на такой страшный шаг, кто в этом виноват, хотя он уже догадывался, что могло произойти в эту ночь и кто кроется за всем этим. И Сёма начал рассказывать всё от начала и до конца. Как пришла эта проклятая тройка, как под предлогом, что Люсю требует комендант, что было сплошным враньем, они увели её не к коменданту, а в конюшню. Говорил Сёма тихо, а мама–Сима продолжала, молча смотреть в окно, и вдруг повернулась, глаза у неё странно блестели, она посмотрела пристально на Жору и попросила:

– Отомсти, Жора, отомсти за Люсеньку, за нас с Сёмой, потому что все живущие здесь за колючей проволокой обречены на смерть. Отомсти! Я заклинаю тебя! Отомсти! – последние слова она произнесла с большим усилием и снова разрыдалась.

Сёма не плакал, у него просто текли по щекам слёзы, которых он не вытирал, как видно, не чувствуя, что они есть. Жора молчал, не зная, что ответить. Он сидел, опустив голову, глядя в прогнивший пол, беззвучно плакал, он плакал всем своим существом, всем телом, душой и сердцем, прощаясь со своей большой безвозвратно ушедшей любовью, со своим близким и преданным другом, с его мамой – со всем тем, что было и чего уже нет. Он чувствовал, что в нём просыпается тот прежний человек, который отомстит и отомстит жестоко за смерть и поруганную любовь, за все те несчастья, которые принесла война. Он медленно поднялся со стула, подошёл к маме – Симе, обнял её и поцеловал, как самого близкого человека, понимая, что прощается навсегда и, выпрямившись, сказал хрипловатым голосом:

– Я отомщу! Я клянусь! А иначе я жить не смогу! – он подошёл к Сёме, желая и с ним проститься, но Сёма пошёл его проводить.

Выйдя в коридор, он остановился, приподняв голову и глядя на Жору глазами, в которых застыла неописуемая тоска, тихо сказал:

– Я верю, что ты отомстишь этим мерзавцам за Люсю, за нашу Люсю! – в глазах у него показались слёзы. Сёма взял Жорину руку и, разжав свою ладонь, высыпал ему все семь жемчужин. – Это всё, что осталось. Пусть они всегда напоминают тебе о ней и о той клятве, которую ты дал маме, и, чтобы о нас не забывал, что мы жили и были всегда рядом с тобой! Помни! Не забывай!

Они расцеловались, и Жора пошёл по улице к выходу, а Сёма вошёл в комнату и сел на то же самое место, где сидел ранее.

Жора прошёл проходную с опущенной головой, боясь взглянуть на Грыньку, стоявшего возле дверей, зная, что может не сдержаться, а это верная смерть, а Грынька только и ожидал этого, что развязало бы ему руки, но он прошёл молча. А Грынька долго смотрел ему вслед и только тогда, когда Жора скрылся за поворотом, возвратился в дежурку, где сидели Володька и Аркадий.

… Жора шёл медленно, как-то ссутулившись, глядя себе под ноги, и всё время думал, как могло произойти что он опоздал всего на один день, и что Люси уже нет и не будет никогда, и что он больше не увидит её лучистых и сияющих глаз, с которыми она его встречала, что он уже никогда не услышит её звонкий, словно колокольчик, весёлый смех, он никак не мог в это поверить, хотя и понимал, что возврата к прошлому нет, и остаётся только одно – отомстить за смерть самого дорогого и любимого человека! И тут его осенила мысль, что если эта свора расправилась с беззащитной девушкой, то теперь очередь за ним, и они ему ничего и никогда не простят. Он знал это точно, и понимал, что они будут ждать удачного момента, и этот момент может наступить в любую минуту, в любое время и даже очень скоро. Дома он застал бабушку как всегда за машинкой, подошёл к ней, обнял за плечи и тихо сказал:

– Люся повесилась.

– О! Боже! Что ты говоришь?! Как это случилось?! – повернувшись к внуку, взволнованно спросила она.

И Жора начал рассказывать всё то, что поведал ему Сёма. С трепетом слушала бабушка его рассказ и всё более и более убеждалась в том, что Жоре грозит смертельная опасность, и нужно немедленно что-то предпринять. Когда он закончил говорить, и наступила тишина, бабушка после небольшой паузы, вытирая слёзы, сказала: