Богач, бедняк. Нищий, вор

Солдат медленно замахнулся правой рукой. Но Том поднырнул под нее и кулаками ударил в мягкий живот. От боли солдат согнулся, и Том тотчас обхватил его лицо своими руками. Сплевывая кровь и вяло размахивая руками, солдат попытался выйти из клинча. Том снисходительно разрешил ему обхватить себя, но тут же свободным правым кулаком прицельно ударил по почкам. Солдат пошатнулся, медленно опускаясь на колени, и сквозь заливавшую глаза кровь невидящим взглядом уставился на Тома. Анджела заплакала. Толпа молчала. Том отступил назад. Он даже не запыхался, только на щеках под нежным светлым пушком проступил легкий румянец.

– Боже мой, – прошептала женщина, та самая, что недавно призывала прекратить это безобразие, – а ведь по виду совсем дитя.

– Ну, собираешься вставать? – спросил Том солдата.

Тот посмотрел на него и устало потряс головой, сбрасывая капли крови с ресниц. Анджела опустилась возле него на колени и стала промокать платком раны. Драка заняла не более тридцати секунд.

– Концерт окончен, – объявил Клод, вытирая пот с лица.

Том широкими шагами прошел сквозь расступившуюся перед ним толпу. Люди подавленно молчали, словно пытаясь найти в себе силы забыть противоестественное жестокое зрелище, которое они только что видели.

Клод догнал Тома на углу.

– Здорово! Вот это здорово! – восхищенно выдохнул тот. – Лихо ты сегодня поработал. А комбинации! Ну и комбинации!

– «Сидней, ты убьешь его», – подражая девушке, пропищал Том и фыркнул от удовольствия. Как ему было хорошо. Он прикрыл глаза и вспомнил, как его кулаки прорывали кожу, ударялись о кости и о медные пуговицы гимнастерки. – Все вышло о’кей, – сказал он сам себе. – Жаль, что слишком быстро он скис. Мне следовало подразнить его подольше. А так просто куча дерьма. В следующий раз давай выберем кого-нибудь, кто по-настоящему умеет драться.

– Лихо, – с восторгом повторил Клод. – До чего же мне понравилось! Вот бы поглядеть на его морду завтра. Когда ты собираешься это повторить?

– Когда будет настроение, – пожал плечами Том. – Ну пока! До завтра.

Тому захотелось побыть одному и мысленно снова пережить каждый свой удар в этой драке. Клод привык к неожиданным сменам настроения друга и относился к ним с уважением: за талант и силу прощается многое.

– Ладно, пока. Завтра увидимся, – сказал он.

Томас помахал ему на прощание и свернул за угол. До дома было далеко. Когда у него появлялось желание подраться, ему приходилось из осторожности ходить в другую часть города: в своем районе его уже все хорошо знали и старались с ним не связываться.

Он стремительно шагал по темным улицам, иногда пускаясь в пляс вокруг редких фонарей. Вот он им и показал! Показал! Он еще не то покажет. Всем!

Выйдя на Вандерхоф-стрит, он вдруг увидел сестру, приближавшуюся к дому с другого конца улицы. Гретхен явно спешила: шла, опустив голову, и не заметила его. Том забежал в подъезд на противоположной стороне улицы и притаился. Ему не хотелось с ней разговаривать. С тех пор как ему исполнилось восемь лет, она ни разу не сказала ему ничего приятного. Гретхен довольно нервно подошла к двери рядом с витриной булочной и достала из сумочки ключ. Пожалуй, стоит разок выследить ее и узнать, чем она на самом деле занимается по вечерам.

Выждав, пока сестра поднимется к себе в комнату, Том перешел улицу и остановился у старого, ветхого от времени здания. Родной дом. Он здесь родился. Неожиданно, раньше времени, поэтому не успели отвезти мать в больницу. Сколько раз он слышал эту историю. Что с того, что он родился дома. Королева ведь тоже не покидает своего дворца. И принц впервые видит свет дня в королевской спальне. А у их дома нежилой вид, словно его вот-вот снесут. Том сплюнул. Вся его веселость тут же пропала. В подвале, как всегда, горел свет: отец работал. Лицо Тома стало жестким. Всю жизнь в подвале. «Что они знают? Ничего!» – пронеслось у него в голове.

Осторожно ступая по старой скрипящей лестнице, Том тихо поднялся на третий этаж, в комнату, которую делил с Рудольфом. Он перестал бы уважать себя, если бы шумом выдал свое возвращение. Когда он уходит и когда приходит – это никого не касается. Особенно в такую ночь, как эта. Рукав его свитера весь пропитался кровью, и ему не хотелось, чтобы кто-нибудь из родных обнаружил это и начал качать права.

Войдя в комнату, он осторожно прикрыл за собой дверь и услышал, как ровно дышит спящий крепким сном брат. Славный, правильный Рудольф, настоящий джентльмен, пахнущий зубной пастой, лучший ученик в классе. Всеобщий любимчик. Он никогда не возвращался домой перепачканный кровью и вовремя ложился, чтобы, хорошо выспавшись, на следующий день вежливо сказать в школе: «Доброе утро, мэм» и не пропустить урока тригонометрии. Не зажигая света, Том разделся, небрежно бросив одежду на спинку стула. Ему не хотелось отвечать на расспросы брата. Рудольф не был его союзником. Они стояли по разные стороны баррикад. Ну и наплевать!

Однако, когда он лег в общую двуспальную кровать, Рудольф проснулся.

– Где ты был? – спросил он сонно.

– В кино.

– Ну и как?

– Ерунда.

Братья лежали в темноте и молчали. Рудольф отодвинулся подальше от Тома. Он считал унизительным спать с братом в одной кровати. В комнате было прохладно, дул ветер с реки – Рудольф всегда на ночь открывал окно настежь. Уж кто-кто, а Рудольф обязательно делает все как положено. И спал он как положено – в пижаме. А Том – в трусах. По этому поводу у них раза два в неделю происходили споры.

Рудольф принюхивался:

– Господи, от тебя пахнет как от лесной зверюги. Что ты делал?

– Ничего, – ответил Том. – Не моя вина, если от меня так пахнет.

«Не будь ты братом, – подумал он, – я бы живого места на тебе не оставил».

Были бы у него деньги, он пошел бы к Элис за железнодорожной станцией. Там за пять долларов он расстался с невинностью и потом несколько раз возвращался туда. Это было летом. Он подрядился работать на реке, на землечерпалке, и сказал отцу, что получает на десятку меньше, чем на самом деле. Эта тучная черномазая баба, Флоренс из Виргинии, позволяла ему приходить дважды за пять долларов, потому что ему всего четырнадцать. Она была бы неплохой концовкой вечера. Он и Рудольфу ничего не говорил про заведение Элис. Рудольф был все еще девственником, это уж точно. То ли занятие сексом было ниже его достоинства, то ли он ждал появления в его жизни звезды, то ли был педиком. Но когда-нибудь он, Том, расскажет все Рудольфу и посмотрит на его лицо. Зверюга?! Ну что ж, раз они так о нем думают, он и будет зверюгой.

Том закрыл глаза и попытался припомнить, как солдат стоит на одном колене, а по лицу его течет кровь. Он видел эту картину совершенно отчетливо, но удовольствия уже не испытывал.

Его начала бить дрожь. В комнате было холодно, но дрожал он вовсе не поэтому.

V

Гретхен сидела перед маленьким зеркалом, которое, прислонив к стене, поставила на туалетный столик. На самом деле это был просто старый кухонный стол, она купила его на распродаже за два доллара и перекрасила в розовый цвет. Баночки с кремом, щетка для волос с серебряной ручкой, подаренная ей в день восемнадцатилетия, три флакончика с духами и маникюрный набор были аккуратно расставлены на чистом полотенце, постеленном вместо салфетки. На Гретхен был старый халат. Хотя фланель уже износилась, она все еще грела кожу и создавала ощущение уюта, какое Гретхен испытывала девочкой, когда возвращалась домой с холода и надевала халат перед тем, как лечь в постель. А сегодня ей так хотелось вернуть это чувство.

Она стерла бумажной салфеткой крем с лица. От матери Гретхен унаследовала очень белую кожу и синие, с сиреневым отливом, глаза, а от отца – черные прямые волосы. Гретхен была красива. «Я в твоем возрасте тоже была красавицей», – часто повторяла мать, убеждая Гретхен следить за собой, чтобы не увянуть раньше времени, как она. Вместе с браком, говорила мать, наступает увядание. Прикосновение мужчины приносит порчу. Мать не читала ей нотаций о том, как вести себя с мужчинами: она верила в ее добродетель (это слово мать тоже любила повторять), но все же, пользуясь своим влиянием, заставляла носить просторные платья, скрывавшие фигуру. «Зачем напрашиваться на неприятности? Они сами не заставят себя ждать. Фигура у тебя пышная, старомодная, а беды будут сегодняшние», – утверждала она.

Однажды мать призналась Гретхен, что в юности хотела стать монахиней. Для этого надо было отказаться от многих чувств, что не нравилось Гретхен. У монахинь ведь не бывает дочерей. А она существует, ей девятнадцать лет, и она сидит перед зеркалом мартовской ночью в середине века благодаря тому, что маме не удалось последовать своей мечте. «После того что случилось сегодня, я и сама бы, пожалуй, ушла в монастырь, – с горечью подумала Гретхен. – Если бы верила в Бога».

Сегодня, как обычно, сразу после работы, она поехала в госпиталь для солдат, выздоравливающих от ран, полученных в Европе. Там Гретхен добровольно дежурила пять вечеров в неделю: разносила раненым книги и журналы, читала письма тем, у кого повреждены глаза, и писала за тех, у кого ранение в руку. Работала бесплатно, но зато чувствовала, что приносит хоть какую-то пользу. Честно говоря, ей даже нравились эти дежурства. Раненые были послушными и благодарными, совсем как дети. В госпитале она была избавлена от похотливых мужских взглядов и назойливых домогательств, которые ей приходилось терпеть в течение дня на службе. Конечно, многие сестры и сиделки вовсю крутили любовь с докторами и легко раненными офицерами, но Гретхен с самого начала дала всем понять, что она не из таких. А девушек, готовых на все, было столько, что лишь немногие мужчины могли устоять. Гретхен же, чтобы раз и навсегда оградить себя от приставаний, вызвалась дежурить в переполненных палатах для рядовых, где практически невозможно было остаться с кем-либо наедине более чем на несколько секунд. Вообще с мужчинами она была приветливой и разговорчивой, но даже мысли не допускала о какой-то вольности с их стороны. Впрочем, иногда на вечеринках или в машине по дороге домой после танцев она позволяла поцеловать себя, но неловкие ласки парней не вызывали в ней никаких эмоций, более того, казались ей бессмысленными, негигиеничными и даже смешными.

В школе никто из ребят не интересовал ее, и она презирала девчонок, сходивших с ума по футболистам и парням с собственной машиной. Все это представлялось ей глупостью. Единственный мужчина, о котором она иногда думала как о возможном любовнике, был мистер Поллак, учитель английского языка, пожилой человек лет пятидесяти с взъерошенными седыми волосами, читавший в классе Шекспира тихим, проникновенным голосом. Его она еще как-то представляла себе в роли возлюбленного, ласкающего ее нежно и печально. Но он был женат и имел двух дочерей ее возраста, к тому же никогда не помнил, как кого зовут. А мечты… Она забыла о мечтах.

Однако Гретхен не сомневалась: рано или поздно с ней должно произойти что-то необыкновенное и захватывающее – пусть не в этом году и не в этом городе, но обязательно произойдет.

Обходя палату в свободном сером халате, который выдавали в госпитале, Гретхен старалась по-матерински относиться к этим вежливым безгласным страдальцам, не пожалевшим себя ради родины.

В палатах тускло горели ночники. По распорядку раненые уже легли спать. Как всегда, прежде чем уйти, Гретхен попрощалась с Тэлботом Хьюзом. Его ранило в горло, и он не мог говорить. Тэлбот был самым молодым в палате, и Гретхен жалела его больше всех. Ей хотелось верить, что ее прикосновение, ее улыбка и пожелание спокойной ночи скрашивают ему долгие бессонные часы до рассвета. Выйдя из палаты и что-то мурлыча себе под нос, она начала наводить порядок в общей комнате, где обычно раненые читали, писали письма, играли в карты, в шашки и слушали пластинки. Она аккуратно сложила журналы в центре стола, убрала фигуры с шахматной доски и положила их в коробку, бросила две пустые бутылки из-под кока-колы в мусорную корзинку.

Она любила эти последние минуты в конце дежурства, когда сотни молодых людей спали вокруг нее, – молодые люди, избегнувшие смерти, покончившие с войной, выздоравливающие, оставившие позади страх и ужас, с каждым днем приближаясь к миру и к дому.

Прожив всю жизнь в тесноте, здесь, в этой просторной бледно-зеленой комнате с удобными мягкими креслами, Гретхен чувствовала себя хозяйкой элегантного дома, наводящей порядок после успешно прошедшего званого вечера. Закончив уборку, она, напевая, собралась гасить свет и идти переодеваться, как вдруг в комнату, прихрамывая, вошел высокий негр в темно-бордовом халате, надетом поверх пижамы.

– Добрый вечер, мисс Джордах, – сказал он. Его звали Арнольд. Он находился в госпитале уже давно, и Гретхен хорошо его знала. В отделении, где она работала, было всего два негра. Обычно они держались вместе, и сегодня она впервые увидела Арнольда без приятеля. Гретхен относилась к раненым неграм особенно внимательно. Арнольда ранило во Франции. Осколком снаряда, попавшего в грузовик, который он вел, молодому негру раздробило ногу. Арнольд родился в Сент-Луисе, там же окончил среднюю школу. У него было одиннадцать братьев и сестер.

В госпитале в свободное от лечения время он читал, при этом в очках, и читал все, что попадалось под руку. Он выглядел книгочеем, этаким студентом из какой-нибудь африканской страны в очках армейского образца. Иногда Гретхен приносила ему книги свои или брата Рудольфа, а иногда – из городской библиотеки. Арнольд быстро их читал и добросовестно возвращал в хорошем состоянии, но никогда не обсуждал прочитанное. Гретхен считала, что он молчит от стеснительности, не желая изображать из себя интеллектуала перед другими ранеными. Гретхен сама много читала, и последние два года на ее литературные вкусы большое влияние оказало увлечение мистера Поллака католицизмом. Арнольду же на протяжении этих месяцев она приносила такие разные произведения, как «Тэсс из рода д’Эбервиллей», стихи Эдны Сент-Винсент Миллей и Руперта Брука, а также «По эту сторону рая» Скотта Фицджеральда.

– Добрый вечер, Арнольд, – приветливо улыбнулась она. – Что-нибудь нужно?

– Нет, просто не могу заснуть. Увидел здесь свет и решил: пойду-ка поболтаю с нашей хорошенькой крошкой мисс Джордах. – Он улыбнулся, сверкнув прекрасными белыми зубами. В отличие от других, Арнольд всегда называл ее по фамилии, а не по имени. Выражался он простецки, по-деревенски, словно его семья все еще несла на себе печать алабамской фермы, хоть и перебралась на север. Он был очень черным и очень худым – халат висел на нем как на вешалке. Гретхен знала, что ему сделали не то две, не то три операции, чтобы спасти ногу, и ей казалось, она видит вокруг его губ страдальческие складки.

– А я как раз собралась выключить свет, – заметила она. Следующий автобус отправлялся в город через пятнадцать минут, и ей хотелось успеть на него.

Оттолкнувшись здоровой ногой, Арнольд подпрыгнул и сел на стол.

– Вы даже не представляете себе, какое удовольствие может испытывать человек, просто опустив глаза вниз и увидев, что у него две ноги. Вы идите, мисс Джордах. Вас, наверное, ждет какой-нибудь симпатичный молодой парень, и я не хочу, чтобы он расстроился, если вы опоздаете.