Дожить до 120

В конце нашего затянувшегося разговора она вдруг сказала:

– Это тоже не для печати, но, если вы владеете кодами, то, вероятно, можете узнать те тайны, которые скрыты от глаз наших правоохранительных органов. Например, можно ли с помощью этих шифров выяснить, кто или что стоит за последней волной убийств?

– Какие убийства? Я ничего не слышал, – сказал Хаскин.

– Как не слышали? Об этом же вся Москва говорит, – сказала Люська и как-то по-особому, испытующе, поглядела на него.

– Нет, правда, не слышал. А вы, Костя, что-то про эти убийства знаете?

– Я особо не вникал, но да, слышал. Чуть ли не каждый день кого-то убивают.

– Ну, Москва-то большая. Так что это не удивительно, хоть и печально, – сказал Хаскин.

Зря он это сказал. Похоже, Люська не только ему не поверила, но и не на шутку разозлилась. Стала вдруг отчужденной и официальной. Шарм и теплота, которыми от нее веяло во время всего интервью, моментально куда-то испарились.

Хаскин почувствовал неладное и попытался исправить положение, но лишь усугубил вдруг ставшую неприятной атмосферу. Он предложил посидеть в уютном ресторанчике «тут неподалеку», она холодно отказалась и тогда он сказал:

– Людмила Теодоровна, по-моему, вы слишком близко принимаете к сердцу все эти слухи. У страха глаза велики. Опыт показывает, что их надо делить минимум на десять. Вы не находите?

– Вы совершенно правы, господин Хаскин. Принимаю близко к сердцу, виновата. Просто месяц назад убили моего отца. Но это слухи, конечно…

Я и в еще большей степени Илья Львович ощутили после этих слов Люси страшную неловкость. Он покраснел до корней волос и промычал только «Примите мои соболезнования» или что-то в этом роде.

Она сухо кивнула и стала прощаться. Правда, телефонами мы с ней обменялись.

– А когда?… – начал было Хаскин, но осекся.

Она угадала его незаданный вопрос:

– Когда интервью появится? Через неделю, если успею всунуть в ближайший номер.

Она вышла.

– Да, нехорошо получилось, – сказал Илья Львович.

Ни я, ни он, разумеется, тогда еще не знали, да и знать не могли, что это интервью она затеяла по личной просьбе генерала Пронина.

***

Выйдя из института, Людмила Теодоровна села в машину, но еще несколько минут сидела неподвижно. Солнышко вовсю светило, но у нее на душе было сумрачно. Она чувствовала себя измотанной, словно вагоны разгружала. Прежде, чем двинуться к себе, она все-таки набрала номер генерала.

– Это вы? – сказал он нетерпеливо. – Как прошло интервью?

– Долго рассказывать. Давайте я приведу его в порядок для печати. Это срочно. Следующий номер выходит во вторник. А к вам загляну, скажем, послезавтра с уже готовым текстом.

– Послезавтра слишком долго. Я умру от любопытства. Давайте завтра, ладно? А пока скажите, он вам рассказал, в чем суть его открытия?

– Да. Можно сказать, проболтался. Его помощник, кстати, мой бывший одноклассник, все время его одергивал, чтоб язык не распускал. Но он распустил. Потом опомнился и просил, чтобы в журнале про это не было. Как же! Стану я молчать. В этом же весь хайп!

– Голос у вас какой-то злой, Людмила Теодоровна. Что случилось?

– Просто не люблю, когда врут. А он соврал. Нагло и нарочито. На прямой вопрос, слышал ли он что-то про убийства, сказал, что нет, ни слова не слышал. Вообще, я думаю, что это он.

– Что он? – не сразу понял генерал.

– Он тот, кого вы ищете.

– Ну, это было бы слишком хорошо.

– Нет, я чувствую. А интуиция меня редко подводит. Это он, он, мерзавец!

Договорились, что Грушина придет к генералу завтра, в четыре часа.

***

Честно говоря, конец злосчастного интервью оставил у меня, а не только у Люси Грушиной, неприятный осадок. Впрочем, «осадок» – это еще мягко сказано. На самом деле я был обескуражен. Она явно не поверила Хаскину, что ничего про убийства, прокатившиеся по Москве, он не слышал. И я тоже не поверил. Да, я знал, что телевизор мой «шеф» не смотрит принципиально, и газет не читает, но не мог же он вообще ничего об этом не знать. Хотя бы супруга должна была ему об этом рассказать? Да об этом только и говорят. Обсуждают и на работе, и дома, и в метро. А ведь он на метро ездит. Выходит, соврал? Строит из себя невинность. Но зачем?

Я помню, как он однажды воскликнул: «Если моя гипотеза подтвердится, мы с вами, Костя, получим абсолютную власть над миром!» При этом глаза его торжествующе сверкнули. Эта фраза и необычный блеск в его глазах меня неприятно резанули, и я с тех пор никак не мог про это забыть.

А теперь после этого интервью и его якобы неведения по поводу убийств, ежедневно происходящих, можно сказать, под его боком, в моей голове безостановочно крутился вопрос: «Кто вы, доктор Хаскин?»

***

Я и раньше отдавал себе отчет, какую неслыханную власть может дать эта страшная информация о «напарниках». Совру, если скажу, что не подозревал, как легко она может быть использована во зло. Но я гнал от себя подобные мысли.

И по поводу Хаскина я до этого чертового интервью голову готов был дать на отсечение, что кто-кто, но он ни за что на свете не употребит это знание во зло. А вот теперь, после той его необъяснимой лжи, я вовсе не был в этом уверен. Напротив, вдруг уверился в обратном. Я же понимал, что этот блестящий и изощренный ум куда больше и лучше, чем я, видит те неслыханные, поистине безграничные перспективы, которые предоставляет это тайное знание. Соблазн употребить его во зло велик. Нестерпимо велик. Наверняка, Хаскин уже давно просчитал все варианты и начал действовать. И вот, пожалуйста, откуда ни возьмись, появился весь этот институт. Нашел себе спонсора. Может, они на пару действуют? Такие деньжищи вдруг на Хаскина свалились. И всё за так? За красивые глаза?

***

Я, вообще, по натуре человек недоверчивый. Не знаю, врожденное ли это свойство, или я приобрел эту недоверчивость из-за своей болезни. Думаю, что верно второе. Моя физическая неполноценность, словно стена, отделяла меня от нормальной жизни и нормальных людей. Иногда эта стена была зримой и глухой, иногда почти прозрачной, так что я иногда забывал о ней и тут же больно стукался носом в эту невидимую преграду. Но она была всегда. Участвовать в играх моих сверстников я не мог. Зато мог спокойно, оставаясь за стеной отчуждения практически невидимым, наблюдать за ними и их поступками. Эта роль невидимого, вернее, никем не замечаемого наблюдателя (этакий «неуловимый Джо») имела и свои плюсы. Вскоре я научился неплохо разбираться в мотивах, управляющих их поведением. Мотивы эти обычно были на редкость просты и выставляли своего носителя не в самом лучшем свете. Так что очень скоро я, тайный соглядатай, невольно пришел к не самым лестным выводам о человеческой природе. И тогда же усвоил скептическое отношение к тем красивым словам и понятиям, которыми люди обычно прикрываются. Одним словом, я не то что аморален, но внеморален – это, пожалуй, точно. И должен признать, что по отношению к новым людям, с которыми порой сводила меня судьба, относился с априорной недоброжелательностью. Вот и Хаскину, хотя он и сделал для меня столько хорошего, я теперь не доверял…

***

Я и себе не доверял. Сам же себя назвал человеком внеморальным. Но я гнал от себя любые мысли о том, как можно было бы употребить это тайное знание во зло. Да что там гнал? Я испытывал такой ужас, когда какая-нибудь полумыслишка заползала в голову и застревала там, что долго не мог успокоиться, пока не убеждался, что все сорняки вытоптаны и на этом месте уже ничего не вырастет. Наверное, это в стародавние времена и называли Страхом Божьим. Да, именно Страх Божий, как бы дико оно не звучало в устах такого циника, как я.

Нет, в отличие от израильских кодировщиков, я не уверовал во Всевышнего. Я просто знал, что он есть. Правда, Хаскин со мной не согласился.

– Знаем, что был, но не факт, что есть. Помните, чуть ли не в первую нашу встречу мы об этом с вами говорили? Библейские коды Рипса доказывают лишь то, что кто-то когда-то запустил машину. Словно некий режиссер снял всю будущую историю человечества на пленку, а мы теперь, как зрители в кинотеатре, можем этот блокбастер смотреть. Но только предыдущие серии. Мы тоже рано или поздно появимся где-то в массовке, но это увидят уже другие – будущие – зрители, а не мы. Но никакого его вмешательства, а, значит, и присутствия в зале во время просмотра не наблюдается. Он когда-то свой шедевр отснял, а теперь на курорте прохлаждается, а то и, вообще, умер. А если все идет по когда-то написанному сценарию, то никакой вины актеров в совершаемых ими злодействах нет. Они всего лишь честно исполняют отведенную им роль.

– Ага, – вставил я. – Вот и некий Шикльгрубер – всего лишь актер, который успешно прошел кастинг. И будущее безвариантно.

– Кто вам, Костя, это сказал?

– Вы же и сказали, мол, будущее безвариантно. И из библии это следует. Вспомните слова, которые появляются рядом с этим именем: Освенцим, хрустальная ночь, концлагерь, еврейский вопрос.

– Мало ли, что я говорил? Дурак был, вот и сказал, – самокритично возразил Хаскин. – Мы же все время забываем, что останься Гитлер художником-акварелистом, мы бы этих слов в библии не нашли. Они там были, есть и будут, но мы не смогли бы их опознать. А прочли бы, к примеру, такие слова: «Выставка, художник-академик, примерный отец, любитель собак». А сам он упокоился бы с миром на идиллическом кладбище и жена с детьми цветочки бы на могилку приносили и оградку подправляли.

– Да, но реальный Шикльгрубер свое Воздаяние получил. Плохо ведь кончил…