При советской власти

Взяла с Митричевых недорого, пустяки какие-то.

– На что мне деньги-то, на том свете с имя делать нечего, а на этом мне много не надо.

Дом стоял в хорошем месте, окружённый сосновым лесом. Неподалёку протекала Пахра. И сам дом был, в общем-то, добротный, разве малость подлатать кое-где требовалось. И Петр, оглядывая новое жилище, уже прикидывал в уме, что надо сделать.

Наверно, Иван с Акулиной так и прожили бы свой век в родных местах, ежели бы дочка их не покинула. Но Катерина вышла вдруг замуж за уполномоченного из военного комиссариата, прибывшего в деревню, чтобы приглядеть коней для кавалерийского полка. Дело своё он сделал, а заодно и жену приглядел, отчаявшуюся уже выйти замуж Катерину. Она за супружником своим едва ли не вприпрыжку побежала, думы о стариках-родителях из головы насовсем выкинула. Свою жизнь надобно устраивать, не девочка уже, за тридцать давным-давно перевалило. И с тех пор вот уже года три о ней не было ни слуху, ни духу. Никто не знал, где она, что с ней? Решили, что всё ладно у бабы, раз назад не вернулась с дитём в подоле.

А Данила Никитич с оставшимися под его кровом детьми – сынами-инвалидами ещё с войны империалистической да одной из дочерей – старой девой сниматься мест родных не пожелал.

– Здесь родился, здесь и помру, – сказал своё слово, и Алёна в другой раз и не подступала с уговорами, зная его характер.

Оставшись одна с сыновьями, Алёна вольнее вздохнула. Не значит, что работать стала меньше, нет. Без работы она и дня не прожила бы, да и как это – не работать? Минули те безоблачные годочки, когда у батюшки родного поблажки получала, ныне времена другие, у неё дети, без работы нельзя никак. Просто оставшись одна, почувствовала какое-то незнакомое прежде спокойствие на душе. И грешная мысль пришла в голову: а без мужа-то оно и лучше.

Павлик перебрался в восьмой класс, Гриша школу окончил. И теперь только несколько месяцев отделяло его от поступления в лётную школу, о которой наяву грезил вот уже сколько лет. В школе он, конечно же, освоит для начала учебно-боевой вариант уже знакомого ему по аэроклубу самолёт У-2 – У-2ВС. А уже после… Дух захватывало, когда начинал он мечтать о своей дальнейшей лётной судьбе. Только бы скорее проходили эти несколько месяцев и он – курсант лётной школы!

А пока вовсю цвела весна, красивые девушки мимоходом одаривали кружившими голову улыбками и одурманенный ими Гриша, волнуясь, думал, что со временем какая-нибудь из них непременно станет его женой…

Обличьем Гриша пошёл в материнскую родню, был коренаст и широкоплеч, как дед Данила Никитич и многочисленные дядья его, лицом в мать, симпатичный. А от отца унаследовал серые весёлые глаза да слегка вьющиеся чёрные волосы.

Время между экзаменами коротали по-разному. Гоняли в футбол и волейбол, катались на метро, купались в Москве-реке, загорали на её обтянутых зелёными коврами берегах. Правда, были в классе и те, кто всему этому предпочёл банальную зубрёжку, окунувшись в учебник. Но тёплыми июньскими вечерами и те и другие сходились, чтобы послушать пластинки, потанцевать под патефон. Иной раз выпивали украдкой лёгкое сладкое винцо, курили. Кто уже и открыто, как взрослый, а кто всё ещё смолил, зажав папироску в кулачок, опасаясь родителей, могущих застукать и накостылять по шее за курение.

В классе были счастливые обладатели редкой пока что музыки. У Игоря Урчагина, сына директора магазина, имелся новенький, упакованный в сафьяновый красного цвета чемоданчик патефон под названием «Дружба», а у Оли Кудрявцевой – «Владимирский», несколько уже подержанный, купленный её отцом-метростроевцем с рук на барахолке ко дню рождения дочки. Патефон сипел, потрескивал, отчего слова песен было сложно разобрать. Поэтому чаще наведывались к Урчагину, жившему неподалёку от Трубной площади. Он осторожно, чтобы не лопнула ненароком запрятанная внутрь патефона пружина, заводил его, аккуратно накручивая ручку, и ставил на подоконник растворённого настежь окна своей комнаты, расположенной на первом этаже трехэтажного кирпичного дома. И двор на какое-то время превращался в танцплощадку. С пластинками было богато, ребята добыли и Леонида Утёсрва, и Изабеллу Юрьеву, и Павла Михайлова, и Ружену Сикору, и Ефрема Флакса…

Танцы проходили под осуждающие взоры стариков и старух, сидевших на скамейках возле подъездов, как в зрительном зале. Голоногие и короткостриженные, словно после тифа, девицы, ребята в широченных, как у матросов брюках. Разврат, разврат какой-то, в их время такого не было. А молодёжь между тем самозабвенно танцевала, не обращая внимания на строго судившую её старость. Веселились до тех пор, пока кто-нибудь из уставших от бесконечных фокстротов и танго не кричал им, чтоб «прекращали балаган», людям завтра рано вставать на работу.

После гурьбой шли гулять. Кое-кто предпочитал уединиться, но таких было мало. Девушки непременно хотели идти через Сретенку. Там несколько лет назад открылся едва ли не единственный в Москве (возможно, и во всей стране) Дом моды, именовавшийся «Трест «Мосбельё». Девушки подолгу задерживались у роскошных витрин манившего их заведения, о чём-то шушукались и мысленно примеряли на себя выставленные в витрине наряды.

Вообще-то в классе, где учился Гриша Митричев, было достаточно милых и даже симпатичных девушек. Некоторые из них, та же обладательница патефона Оля Кудрявцева, бросали на Гришу весьма благосклонные взгляды. Но пока ни одна из них не потревожила его покой и сон, потому как ни в одну из них он не был влюблен.

Однажды после очередной вечеринки с танцами под патефон получилось так, что он остался один на один с Олей Кудрявцевой, стройной девушкой, мечтавшей стать знаменитой, как Любовь Орлова, актрисой. Гриша прежде никогда не гулял с девушкой и не знал, как надо себя в таких случаях вести, о чём говорить. Потому разговор не клеился. Был поздний вечер, электрические фонари освещали почти опустевшие улицы. Упорным молчанием своего кавалера Оля была раздосадована: неужели она ему не нравится! Она пробовала растормошить его вопросами о музыке. Что ему больше нравится, фокстрот или танго? Как он относится к тому, что Леонид Утёсов поёт вместе с дочерью Эдит, тонкий и высокий голосок которой её лично раздражал? А хорош ли, по его мнению, оркестр Цфасмана? Гриша, не большой знаток современных музыкальных направлений, отвечал односложно, да – нет, а то и вовсе какими-то непонятными девушке жестами. Оля совершенно в нём разочаровалась и подумала, что многие, оказавшись на месте этого неотёсанного Митричева, за счастье почли бы пройтись рядом с ней и уж совершенно бы потеряли голову, если бы она соизволила говорить с ними. Подумав так, она окончательно обиделась и прибавила шаг – невысокие каблучки её туфель-лодочек, выпрошенных на вечер у мамы, скоренько застучали по булыжной мостовой. Подойдя к своему подъезду, скрылась за его скрипучей, тяжеленной дверью, не ответив на «до свидание» своего горе-кавалера.

А Гриша, соориентировавшись, где он находится – стоял он в одном из переулков, выходивших на Петровку, отправился домой. Сокращая путь, шёл двориками, все ходы и выходы из которых знал наизусть.

Только теперь, немного успокоившись, он понял, как сглупил, не сказав Оле, по сути, и двух слов. Испугался почему-то близкого присутствия девушки… У него даже спина вспотела. Прежде он никогда никого не провожал в одиночку. И каким олухом он, наверно, ей показался! Всё мямлил что-то, жестикулировал невпопад. Размышляя над тем, как загладить вину перед симпатичной Олей, ему пришла в голову отличная мысли пригласить её в цирк, мимо которого он проходил теперь по дороге домой. А что? Отстоит очередь, возьмёт билеты. Всё очень просто.

Обрадовавшись этой идее, Гриша миновал открывшейся недавно Центральный рынок и хотел уже перейти на Цветной бульвар, как вдруг услышал чью-то отчаянную мольбу о помощи.

– Помог.. – крик этот тотчас же оборвался, словно кричавшему (точнее, кричавшей), зажали рот.

Не было сомнений в том, что жуткий крик этот исходил из-под арки дома, фасад которого выходил на бульвар. Гриша на секунду остановился посреди дороги, а затем бросился к арке. Яркий свет фонаря, стоявшего на длинной ноге справа от неё, резко делил пространство под аркой на светлую и тёмную части. И там, в темноте прибежавший Гриша различил несколько смутных силуэтов и окрикнул их.

– Эй, что вы там делаете?

Некая фигура небольшого роста, резко обернулась на неожиданный окрик и вышла из тени на свет, к Грише.

– А ну вали отсюда, фраерок, – услышал он блатные нотки в голосе того, кто шёл на него в низко надвинутой на глаза кепке, – вали, пока цел, понял? – это была угроза, которую, впрочем, её адресат не испугался.

Блатной уверенно шёл на Гришу, держа руки в карманах брюк, но когда приблизился уже на расстояние вытянутой руки, тот встретил его хорошо поставленным прямым правым в челюсть. Нападавший, не успев издать и звука, рухнул, точно пальто с вешалки. С другим Грише пришлось сложнее. Поначалу они обменялись сильными и меткими ударами, но вскоре Гриша, кроме занятий в аэроклубе бравший уроки по боксу у тамошнего инструктора, знавшим толк в этом виде спорта, стал одолевать противника. Он готовил уже решающий удар, приглядываясь к плохо охраняемой челюсти своего оппонента, как вдруг раздался тот же крик, привлекший внимание Гриши всего несколько минут назад; он на мгновение отвлёкся, и тотчас что-то острое и холодное вошло ему под левую лопатку. Он выгнулся всем телом, открытым ртом пытаясь заглотить воздух, которого почему-то перестало хватать…

5

Очнулся он на восьмые сутки. С трудом поднял отяжелевшие веки, увидев над собой белый свод, словно на какой-то станции метро. Но разве он в метро? Тогда почему кругом так тихо? Вялая память не подсказывала, где он, что с ним? Гриша попытался повернуть голову, но даже это лёгкое движение причинило нестерпимую боль во всём теле, он застонал. И тотчас же над ним вырос некто в белом и, кажется, что-то сказал или спросил. Голос раздался откуда-то издалека, Гриша не разобрал слов. Он собрался было переспросить, но что-то острое вонзилось ему в левый бок и лишило последних сил. Он уже не слышал, как вокруг его койки суетились люди в белых халатах, как поднимали его слабую, почти безжизненную руку, слушая едва различимый пульс. Как молоденькая медсестра торопливо сделала ему один за другим два укола. И как потом врачи удалились из палаты, оставив его на попечении сиделки, пожилой женщины в пенсне.

В последующие две недели Гриша Митричев то приходил в себя, то вновь погружался в забытьё. То вдруг поднимался в небесную высь на У-2, то оказывался в подворотне, пространство которого было поделено на два треугольника, светлый и тёмный. Видел полные горя глаза матери, пытался её успокоить слабой улыбкой; видел мелко дрожащий подбородок Павлика и изможденное лицо отца. Видел он и какую-то незнакомую, удивительно хорошенькую девушку, видел, как по её нежным щекам текли слезы, и она отирала их белым платочком, зажатым в маленьком кулачке. Он хотел спросить, кто она такая, но сил даже на столь короткую фразу ему не хватало, он закрывал глаза и проваливался куда-то в темноту.

Только на двадцать четвёртые сутки он, наконец, пришёл в себя. В это время в палате находилась пожилая сиделка в пенсне, воспринявшая это событие вполне спокойно. Она встала со своего стула, стоявшего чуть в стороне от койки Гриши, подошла к нему и спросила, как он себя чувствует. Вместо ответа слабый ещё парень чуть прикрыл веки, что означало – нормально.

К счастью вскоре дела его и вправду пошли на поправку. От врачей он узнал, что заточка, которую ему вонзили в подворотне, прошла всего в двух сантиметрах от сердца. Возможно, что и это не спасло, если бы его так быстро не доставили в больницу. Тут уж он должен благодарить…

– Сам увидишь от кого, – заинтриговал Гришу молодой краснощёкий врач в белой шапочке.

Однажды в послеобеденный час, задремавший Гриша, услышал, как тихо скрипнула дверь в его палату, и кто-то вошёл, сделав несколько робких шагов. Для визита родителей час ещё не пробил, а сиделка ступает более уверенным шагом. Впрочем, посетители могли прийти к любому и трёх его соседей, которых сейчас на месте не было. И как не сладка была дрёма, любопытство пересилило, он чуть приоткрыл веки…

Или же он всё-таки спал? Рядом с его койкой стояла девушка из его прежних видений. Русоголовая, кареглазая, небольшого росточка, накинутый на её плечи халат был ей столь велик, что девушка буквально тонула в нём, отчего облик её производил несколько комическое впечатление. Они долго смотрели друг на друга, затем Гриша улыбнулся; девушка ответила ему счастливой, приветливой улыбкой.

– Так это не сон? – едва слышно произнёс Гриша. Девушка лишь по движению его губ догадалась, что её о чём-то спросили. Сделав маленький шажок вперёд, она вопросительно подняла тоненькие бровки, как бы переспрашивая.

Собравшийся с силами Гриша намеривался повторить вопрос, но его опередил вошедший в палату молодой краснощёкий доктор – Иван Иннокентьевич.

– Ну, поблагодарил свою спасительницу? – весело улыбаясь, спросил он.

– Нет, нет, что вы! – бойко запротестовала девушка. – Это я должна благодарить, я! – от досады на несправедливые по её мнению слова доктора, она всплеснула огромными рукавами-крыльями своего халата. – Он спас мне и жизнь и…честь, – девушка совсем смутилась, и румянец залил её нежные щечки.

– Вот как! – удивился Иван Иннокентьевич. – Да ты у нас герой, стало быть, Григорий?

Тут уж и Гриша засмущался. Он не мог постичь смысл горячих реплик этой милой девушки, облачённой в безразмерный халат. Спас ей жизнь… герой… нет, это перебор, конечно. Ну, врезал одному негодяю, с другим сцепился, потом эта страшная боль под левой лопаткой… А более он ничего и не помнил, очнулся уже на больничной койке. Хотя, если честно, слышать слова благодарности от такой девушки было чертовски приятно.

Первая беседа молодых людей долгой не была, оба конфузились, растеряно улыбались друг другу, и когда Иван Иннокентьевич, ненадолго покинувший палату, вновь вернулся и попросил гостью особо не утомлять слабосильного ещё паренька, девушка, присевшая на краешек кровати Гриши, поспешно поднялась и безропотно направилась к выходу, не смея перечить доктору. И как Гриша не харахорился, заявляя, что великолепно себя чувствует, Иван Иннокентьевич был непреклонен: на первый раз достаточно.

В открытых уже дверях милую гостью задержал вопрос Гриши, продублированный доктором: Гриша ещё не мог говорить достаточно громко:

– Он спрашивает ваше имя.

– Тоня, – девушка мило улыбнулась.

– А он – Гриша, – повторил за своим пациентом Иван Иннокентьевич.

– А я знаю! Я завтра приду ещё, можно? – Тоня вопросительно подняла свои тоненькие бровки, глядя на доктора.

– Ну, если Гриша не возражает…

Тот так отчаянно замотал головой, что она у него закружилась.

– Не возражает, – рассмеявшись, «перевёл» Иван Иннокентьевич.

Прошло всего несколько минут с момента ухода Тони, как в палате появились Алёна и Павлик. Увидев на похудевшем лице старшего сына улыбку, а в глубоко запавших глазах весёлые искорки, Алёна не выдержала и, опустившись без сил на придвинутый к кровати стул с белой прямой спинкой, заплакала, перепугав своих сыновей. И долго не могла успокоиться, свыкнуться, наконец, с мыслью, что самое страшной – позади.

Те несколько недель, что жизнь Гриши висела на волоске и врачи избегали давать какие-либо прогнозы, за исключением обычного будем надеется, дались ей очень тяжело. Беда, случившаяся со старшим сыном притянула за собой и другую. Пётр на своём коксогазовом заводе отравился какими-то ядовитыми парами при аварии и слёг в местную больницу – бревенчатое здание барачного типа под треугольной крышей, где, как в чистом поле гулял ветер. А перевозить его в Москву врач не разрешил, больно уж плох был Пётр. И Алёна каждый день моталась в Горки после работы, ночевала там, успокаивала свёкра со свекровью, а утром ни свет, ни заря возвращалась в Москву. К тому времени она устроилась на хорошее место – контролёром в Самотёчные бани. Но и обстирывать извозчичью братию не перестала, лишняя копейка в доме позарез нужна была. О том, что стряслось с отцом, Грише не говорила, чтобы не расстраивать, а на его расспросы, почему не приходит отец, отвечала путано, глаза пряча, и Гриша решил, что он опять запил.