При советской власти

– Вот, не воюй с девками нашими, а то они изловчатся и навовсе с тебя штаны сымут!

Бабушка попала как раз в точку: именно это Верка и хотела сделать. Но всё-таки не смогла, не дался он сотворить над собой такое. И уразумев это, почувствовал себя, чуть ли не победителем и гордо заявил бабушке:

– Пусть только попробуют. Они у меня наглухо пришиты.

Штаны не были пришиты тем более наглухо. Но было у них такая масса завязок каких-то, подтяжек и тесёмок, что он порой плохо понимал, а как их вообще-то снять можно. Иной раз, набегавшись за день, он так и падал в них на постель, не в силах раздеться.

Целую неделю Илюша обдумывал, как отомстить этой проклятой Верке, следил за нею украдкой. И узнал, что каждое утро она рано-рано бегает к реке купаться. Он стал вставать раньше, когда и петухи ещё спали, дожидался, пока появился Верка. Осторожно из-за укрытия следил за нею и вскоре вызнал её обычный маршрут к реке. Она шла огородами, потом спускалась по тропинке с косогора, сворачивала у самого оврага и, скидывая на ходу одежду, сбегала к реке.

В овраге, у которого Верка сворачивала, росла крапива. Была она уже высокая, с толстыми стеблями, болезненно-жгучая. И глядя на нее, Илюша понял, что врага нежно бить его же оружием.

И вот однажды утром, когда ещё только заря занималась над лесом, побежал он к оврагу, прихватив с собой верёвку, вбил на некотором расстоянии друг от друга два колышка и крепко, что было сил, натянул эту верёвку в высокой траве над оврагом, пока Верка плескалась в воде. Потом осторожно подкрался к реке.

Веркина одежда лежала на бережку, и Илюша подумал даже, что в придачу ко всему прочему нужно утащить и её. Однако Верка уже собралась выходить из воды, и своё намерение он не осуществил. Ладно, с одеждой он её подловит в другой раз, злорадно подумал Илюша.

Он притаился за толстым стволом раскидистой ветлы и стал ждать, предвкушая сладостный миг отмщения.

Всё было как обычно, Верка оделась, поднялась по тропинке, затем свернула к оврагу. Она не глядела себе под ноги и, зацепившись за веревку, полетела вниз, только пятки засверкали!

Вскрикнула она, ещё только падая, не понимая, конечно, как это она умудрилась упасть там, где никогда прежде не падала, что такое могло вдруг приключиться? Вскрикнула от испуга, наверно, от неожиданности. А потом донёсся её тихий стон…

Вскоре Верка выбралась из оврага, легко было увидеть, что едва ли не вся она ошпарилась злой крапивой: и лицо, и шея, и руки, и ноги. Она присела на краешек оврага, обхватив плечи руками. По щекам её текли слёзы. Вдруг она заметила верёвку, оборванную уже, взяла её, посмотрела с недоумением, словно никак не могла взять в толк, откуда она здесь? Спустя пару минут, видимо, поняла…

И всё её тело затряслось в беззвучном плаче. Она смотрела на верёвку и всхлипывала, не злилась, не ругалась, а только всхлипывала. Она не могла понять, кто и за что её так невзлюбил? Впрочем, возможно, и догадывалась…

Илюша отомстил, а радости, какую ожидал, почему-то не ощутил. Напротив того, Верку было даже жалко немного. Сидит она такая несчастная, обняв себя за плечи, и плачет беззвучно. Казалось, Илюше было бы легче, если бы она ругалась в голос, кричала, а она – молча плакала.

И на эти её катящиеся по розовым щекам слёзы мальчику было больно смотреть. Он уже едва ли не раскаивался в содеянном. Действительно, зачем было так с ней поступать? Он хотел уже даже выйти из своего укрытия, честно во всём признаться и, может быть, сигануть самому в овраг с крапивой, а потом сесть рядом с Веркой и так же, как она обнять себя за плечи. Он не знал, стало бы легче ей от этого, но ему – точно. Но он ничего этого не сделал. То ли решительности не хватило, то ли смелости – кто знает…

Между тем Верка, отплакав, поплелась прочь, забыв на краю оврага свою косынку.

Чуть погодя и Илюша покинул своё укрытие, а, вернувшись домой, испытал жгучий стыд от своего поступка.

Больше он не видел Верку никогда, потому что на следующий день неожиданно приехала мама Илюши и увезла его домой в Москву, в которой отменили осадное положение: война была уже далеко.

На маме был серый платок и почти такое же серое лицо. И грустные усталые глаза. И совсем седые пряди волос над ушами…

Потом они томительно-долго ехали в битком набитом поезде, приехали, наконец, и вышли из поезда на перроне Северного вокзала.

Москва была такая же серая, как мамин платок…

Мама держала озиравшегося с любопытством по сторонам Илюшу за руку, и они шли по улицам к дому, шли молча. У мамы не было сил говорить, а он не знал, что сказать.

С плакатов на них смотрели суровые лица мужчин-войнов и женщин, тружениц тыла. На одном из плакатов Илюша увидел женщину в таком же, как у мамы сером платке, с таким же лицом, с такими же глазами. Он не выдержал и сказал маме, дёрнув её за рукав пальто.

– Смотри, мама, она совсем-совсем похожа на тебя…

Нюра посмотрела на сына, перевела взгляд на плакат, устало улыбнулась уголками вялого рта, но ни слова не произнесла.

На плакате было написано: «Родина-мать зовёт».

Илюше вновь пришлось привыкать к Москве, вновь предстояло сдружиться с ребятами со двора. Да и в квартире их появились новые жильцы. Если с Неллей Сергеевной он успел познакомиться ещё до того, как мама отправила его в деревню, то выглянувшего из комнаты Митричевых краснощёкого мальчугана лет четырёх видел впервые.

– Ты кто? – спросил Илюша.

– Я – Костик, – не сразу ответил мальчик.

– И чей ты будешь?

Костик пожал плечиками и собрался уже вернуться в комнату, но Илюша остановил его.

– Хочешь быть моим другом? – спросил.

Костик обрадовано кивнул русой головкой.

– Хорошо. Если кто тебя обидит, говори мне, – покровительственно заявил Илюша.

Костик опять кивнул.

– Ну ладно, – важно сказал Илюша. – Мне пора по делам. – И, уходя из квартиры, наказал своему новому другу вести себя хорошо, не баловаться: в этот утренний час в квартире из жильцов кроме Арона Моисеича не было никого.

Позже Илюша узнал, что дед и отец Костика воюют, бьют фрицев, а его дядя погиб ещё в сорок первом под Москвой. Как погиб и Трофим Колупаев, а жена его, теперь уже вдова, вернулась в деревню к престарелым родителям. И их комнату как раз и занял новый друг Илюши со своей мамой, так как прежний их дом немцы разбомбили. Под останками его были погребены родители Тони, дедушка и бабушка Костика.

Тайком от мамы Илюша бродил по городу и раскрыв от удивления рот смотрел на не виденные им прежде грузовые троллейбусы «ЛК». Буквы эти означали имя и фамилию важного партийца – Лазаря Кагановича. Такие троллейбусы, кроме всего прочего, перевозили дрова, уголь, муку.

В некоторых магазинах, куда он заходил, всё ещё висели плакаты с инструкциями, как использовать подмороженные или замороженные овощи.

Конечно, это было более актуально для зимы сорок первого года, когда женщины, чтобы спасти детей от голодной смерти, проникали на заваленные уже снегом подмосковные поля и, рискуя быть застреленными – линия фронта зачастую проходила в нескольких метрах, – собирали остававшиеся ещё кое-где под снегом капустные листья или редкие клубни подмороженной картошки. Картошку «оживляли», отмачивая в холодной воде, а затем варили прямо в «мундирах».

Совсем же смелые или скорее отчаявшиеся женщины, особенно многодетные, пробирались чуть ли не вплотную к месту боёв, и под градом пуль отрезали куски тёплого ещё мяса от убитых лошадей.

За счастье почитали картофельные очистки, из которых делали оладьи или суп, добавляя к очисткам подмороженные капустные листья и конину, у кого она была, сдабривая это варево щепоткой соли.

Всего этого Илюша, разумеется, не знал, просто слышал от тех, кто в то тревожное время оставался в Москве. А когда узнал, то подумал, что в деревне у бабушки Нюры он питался намного лучше и даже пресловутый ревень вспоминал теперь без прежнего отвращения.

И тут же перед его мысленным взором почему-то представала Верка, её горькие слёзы, которые она проливала сидя на краю крапивного оврага. И Илюше опять сделалось стыдно за содеянное, и он дал себе клятву, что как только пойдёт учиться, то обязательно напишет Верке покаянное письмо.

Учиться он вскоре пошёл, но письма так и не написал…

8

Для рядового и сержантского состава поставили в центре деревни походно-полевые палатки; офицеры разместились по хатам. Григорию Митричеву, лейтенанту, досталась крайняя, у леса с мрачной на вид и неразговорчивой хозяйкой, пожилой женщиной в синем платке, завязанным на лбу небольшим крепким узелком. Митричев, мешая русские и польские слова, терпеливо объяснял, что определён к ней на постой.

– Разуме, пани? – спросил слегка растерявшийся Гриша, так как хозяйка ничем не показывала, что поняла его.

Выручил ротный Пухов, явившийся очень кстати.

– Ну что устроился? – поинтересовался он.