При советской власти

– Да вот никак не договоримся.

– Ну-у… – усмехнулся Пухов. Он толкнул ногой ближайшую к нему дверь – за нею оказалась небольшая, опрятная комнатка, – с порога бросил вещмешок Митричева на кровать с тремя, уложенными одна на одну подушками и, обернувшись к хозяйке, хмуро смотревшей на ротного, сказал ей громко, как глухой. – Лейтенант будет жить здесь. Поняла, старая?

Митричев виновато посмотрел на неё, как бы извиняясь за бесцеремонность своего приятеля.

…Вернувшись домой после дневных занятий по военной и политической подготовке, Гриша застал пани Кристину за колкой дров. Было очевидно, что работа эта ей уже не по возрасту, она с трудом поднимала тяжёлый топор, после каждого удара хваталась за спину.

– Давайте я, – предложил уставшей старушке свои услуги лейтенант. Поймав на себе её недоверчивый взгляд, повторил, широко по-мальчишески улыбнувшись. – Давайте, мне ведь это легче.

Наколов дрова, Гриша сложил их у сарая под навесом. Когда он, подняв с земли гимнастёрку и портупею, направился к хате, на пороге его ждала пани Кристина с кувшином в руке и чистым полотенцем, переброшенным через плечо.

– Дзенкуе бардзо, – поблагодарила она, и это были её первые слова, обращённые к лейтенанту за те почти две недели, что он жил в её хате.

Гриша стал помогать пани Кристине по хозяйству. Поправил завалившейся заборчик, залатал подручными средствами кое-где прохудившуюся крышу, таскал воду – колодец был на другом конце деревни. Пани Кристине очень полюбился этот простой русский мальчик-офицер с румянцем во всю щёку, с тёмным пушком над верхней губой. Может быть, пан Гжегош, как она называла его на польский манер, напоминал ей кого-то из её родных, живых или отошедших уже в мир иной?

Она почти с материнским усердием хлопотала вокруг него, подкладывала ему лучшие куски, стирала и штопала некоторые его вещи, не ложилась спать, пока он не являлся домой. Нередко они чаёвничали и хорошо разговаривали: оказалось, что пани Кристина не только понимает, но и неплохо говорит по-русски.

…Торжественный вечер в честь бойцов Красной Армии и советско-польской дружбы состоялся в кирпичном одноэтажном здании чем-то неуловимо напоминавшем наши деревенские клубы, но – лучше, основательнее. С импровизированной трибуны представители местной власти выражали признательность своим освободителям, благодарили, обещали всегда помнить, какой ценой была завоёвана их свобода.

С ответным словом выступил комполка Носов. Потом были танцы под патефон. Митричев со своим другом Женькой Пуховым, появились, когда веселье было в полном разгаре. В помещении было душно, распахнутые настежь в осеннюю свежесть окна не спасали. На небольшом пространстве одновременно могли танцевать полтора – два десятка пар, остальные в ожидании своей очереди, жались по стенам.

Среди ожидавших острый взгляд Женьки Пухова приметил обворожительную панёнку, пухленькую блондиночку, с алыми губками, с голубыми глазами. Её окружали какие-то штатские, среди которых выделялся коротконогий толстячок с огромными залысинами. Толстячок держал понравившуюся Женьке женщину под руку и, слегка улыбаясь, что-то негромко говорил ей. Впрочем, Женьку это не остановить, ни смутить не могло. Тонкие, как стрелы Амура усики его зашевелились, глаза загорелись азартом и он, оправив гимнастёрку, ринулся в атаку.

Раздвинув могучим плечом окружавшее блондинку «паньство» и пробасив: приглашаю, пани! – Женька взял её за руку и повёл, не дожидаясь её согласия. Опешившее от такой бесцеремонности «паньство» молчало, а пани сделав несколько безвольных шагом вслед за своим неожиданным кавалером, попыталась было вырвать руку из его руки, но Женька, казалось, и не заметил её слабых потуг. Затем легко и красиво закружил её в танце, попутно обрушив на прекрасную пани лавину комплементов, используя при этом весь свой запас польских слов. И хотя запас этот был невелик, дело своё они сделали. Пани Малгожата стала всё ласковее поглядывать на Женьку, голубые глаза её заволокла романтическая дымка, маленькие ушки порозовели от удовольствия…

Протанцевав без передышки три танца и окончательно разомлев под напором Валькиных комплиментов, пани Малгожата вдруг поймала на себе злой взгляд коротышки с залысинами. С алых губ её тотчас же слетела ласковая улыбка, лицо приняло испуганное выражение. И как только музыка кончилась, она заспешила к недовольно взиравшему на её флирт с русским «паньству», категорически не позволив Пухову себя проводить.

Коротышка, разгневанный легкомысленным поведением Малгожаты, резко выговаривал ей что-то, она смотрела виновато, робко оправдывалась, но её оправдания видимо не возымели на коротышку должного действия. Более того, разошедшись, он принялся размахивать руками перед прелестным личиком пани Малгожаты, рискуя ненароком задеть его. Женька, конечно, не мог допустить, чтобы обижали понравившуюся ему женщину.

– Да я тебя на ноль помножу, пся крев! – выругался Пухов и, несмотря на то, что Гриша Митричев, пытался его удержать, ринулся на защиту блондинки.

Подбежав к коротышке, он взял его за грудки, поднял и выкинул в раскрытое окно. Раздались крики, женский визг, Женьке кто-то врезал по уху. Повернувшись, он ответил коротким справа; противник, некто в гражданском, рухнул со стоном на пол. Завязалась драка, в которую постепенно включились едва ли не все участвующие в вечере советско-польской дружбы. И лишь когда кто-то пальнул пару раз в воздух, дерущиеся поостыли и прекратили свалку.

Утром выяснилось, что коротышка был каким-то важным лицом, а блондинка, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, оказалась его женой. Женьке влепили трое суток ареста. (Хотели больше, да наступление вот-вот должно было начаться). А комполка Носов лично просил извинения у польских товарищей за недостойное поведение своего офицера. Конфликт кое-как замяли.

В первый же день после освобождения с «губы» Женька вместе с дружками – Гришей Митричевым и артиллеристом Петром Засеевым отправился к престарелому пану Журавскому пить пиво. Завидев ещё издали дорогих клиентов, пан Журавский стал выпроваживать из своего заведения местных любителей янтарного напитка, чем вызвал их явное неудовольствие. Многие уходить не желали, требовали ещё подать им пива, на что пан Журавский резонно возражал:

– Эти три русских пана за час выпьют больше, чем вы все вместе взятые за неделю!

А про себя старый торговец наверняка прибавлял не без приятности, что и платят они щедрее, швыряют злотые, не считая!

Часа через три, выпив всё, что оставалось в закромах у пана Журавского, офицеры, пошатываясь, ушли, пообещав завтра нагрянуть вновь.

Однажды, возвращаясь ближе к полуночи домой, Митричев был кем-то обстрелян. Упав в грядки – он шёл картофельным полем, – лейтенант нащупал на боку кобуру и, достав пистолет, пальнул в ответ несколько раз. Услышав через некоторое время, что со стороны деревни бегут, голосом предупредил, что здесь он: в кромешной темноте этой могли по ошибке подстрелить и свои.

– Что стряслось, лейтенант? – услышал Гриша знакомый голос ротного. Поднимаясь и отряхивая грязь, объяснил, что.

– Ну, дело обычное, – сказал Пухов, но всё-таки скомандовал взводу подойти к лесу и дать несколько очередей вглубь его.

Встревоженная ночными выстрелами пани Кристина стояла на пороге с лампой в руке.

– Иезус Мария! Вы живы, пан Гжегош! – обрадовалась она.

– Только испачкался, – по-мальчишески широко улыбнулся Гриша.

Когда вошли в дом, она тихо сказала:

– Не ходьте так поздно един, то опасно.

…Гриша проснулся от какого-то скрипа. Открыл глаза и замер. В двух шагах от него стоял человек в широком и длинном плаще, через плечо у него висел немецкий автомат, дуло которого было направлено прямо на лейтенанта. Кобура с пистолетом висела на никелированной спинке кровати, но Митричев понимал, что не успеет, не только расстегнуть её, но даже пошевелиться. Ну, вот и всё, тоскливо подумал он, мысленно попрощавшись и с Тоней, и с сынишкой. Во рту у него пересохло и почему-то захотелось… квасу, того, довоенного, из бочки, что стояла в Москве на Сретенке возле кинотеатра «Уран». Хоть глоточек, хоть полглоточка, молил он кого-то, словно именно от этого зависела теперь его жизнь.

И тут в комнату со всей доступной ей прытью, вбежала запыхавшаяся пани Кристина в ночной рубашке, с всклокоченными седыми волосами. Встала между незнакомцем и Митричевым, заслоняя последнего от дула автомата. И начала что-то говорить, говорить… Пши, пши, пши, – такой слышалась быстрая польская речь лейтенанту. Он не понял ни слова, догадался только, что жизнь его зависит от того, сумеет ли пани Кристина в чём-то убедить этого с автоматом. И она видимо сумела. Незнакомец бросил ей что-то недовольным голосом, но убрал автомат под плащ и поспешно вышел из хаты.

Митричев не сразу осознал, что опасность миновала, что он остался жив. Со лба по виску сбежала крупная капля пота… Но уже через минуту он вскочил, выхватил из висевшей на никелированной спинки кровати кобуры пистолет, но пани Кристина остановила его, загородив собою двери.

– Не можно так, пан Гжегош, не можно! – она умоляюще смотрела на Зубцова.

– Это ваш сын? – догадался лейтенант.

– То не мой сын, – грустно ответила пани Кристина, – то несчастный чловек…

Звали «несчастного чловека» пан Мариуш, он был одним из тех польских офицеров, которые в октябре тридцать девятого, после вступления Красной Армии на территорию Польши, оказывал ей вооружённое сопротивление. Силы были, конечно, не равны, слабые части польского войска были разгромлены. Пан Мариуш, тяжёлораненый, попал в плен и провёл в советских лагерях более двух лет. Потом всё-таки ухитрился бежать, вернулся в Польшу, в родные места, где узнал страшное известие: немцы расстреляли его жену и десятилетнего сына. С тех пор он мстит и немцам и русским.

– Как же вы убедили его не стрелять в меня? – выслушав пани Кристину, спросил Гриша.

– То не вы его враг, – вздохнув, сказала старушка. – Вы простой чловек, как и он, вы свой…

В эту минуту под раскрытым окном что-то хрустнуло, Митричев, всё ещё держа в руке пистолет, подскочил к подоконнику, на котором стоял горшочек с геранью. Высунувшись в окно, он успел заметить чью-то тень. Тень метнулась к невысокому заборчику, перемахнула

его и растаяла в ночи. Митричев не стал стрелять, переполох был сейчас ни к чему. Пришлось бы объяснять, что здесь произошло.

Вот тебе и свой, подумал он, и тотчас же припомнил, как несколько дней назад его обстреляли на картофельном поле. Теперь стало ясно, кто.

– То не пан Мариуш, – словно угадав мысли своего постояльца, уверенно заявила пани Кристина. – То не он.

Митричев пожал плечами и промолчал. Он закрыл на шпингалет окно, задёрнул ситцевые занавески.

– Давайте спать, пани Кристина.

Под утро Митричев был арестован. Допрашивавший Митричева холёный, пахнувший одеколоном майор из СМЕРШа, спросил:

– Так почему наши враги называют тебя своим, лейтенант?

9

У школы, где стал учиться Илюша, осталось только три стены, четвёртой не было. Но стояли они довольно крепко и учителям разрешили вести занятия до тех пор, пока районные власти не подберут какое-то новое больше подходящее для занятий помещение.

Ещё до войны кирпичи, из которых собрали школу, были белого цвета, а теперь они сделались серые, даже седые, как пряди волос у мамы Илюши. Это было очень печальное зрелище, и даже страшное. Но ещё страшнее казались разбитые здания красного кирпича, они словно кровоточили, моля о помощи…