Белая проза

Вновь слышать хочу – пить – плыть в воде той.
Вновь призраки тумана спускаются ко мне – обнимают меня бесшумным теплом своим – укрывают прозрачным – невесомым – бестелесным. Вновь пытаюсь я собрать пустые шорохи – бессонные мои сновидения – вздохи памяти моей безгласой. Вновь видеть хочу, ощущать, тянуться, красться, красть хочу тело твоё, тепло чужое твоё, сон тайный твой, дыхание жестокое голубиное твоё. – Лота.
Лота —
Лота…
– неустанное, исчезающее имя —
слово —
Лота…
Никогда не откажусь повторять ещё и ещё…
Но нет тебя.
Нет.
Забрала себя ты – забрала – ушла – уcнула навсегда в снах моих.
Вновь закрываю глаза.
И призраки – пятна невесомые – без шороха – без тела – без слуха – безглазые – безгласые призраки кружат – всё кружат без ветра около души моей – всё ложатся в неё – исчезают – пустеют – смолкают – пустеют душу мою трепетную – сонливую – сонную – спящую.
Но нет тебя в ней – Лота.
Нет.
Лота —
Лота —
Лота…
засыпающее слово —
слово —
слово – имя
…

Я В ФЕВРАЛЕ

Плачевный месяц. Месяц – насморк. Нависнет небо тёмно-серым, и засыпет город белым. Летит боком снег. Летит. Много, много. Затем меньше, всё меньше. Тихо падают редкие снежинки. Тихо и пусто. И так недолго. Вновь появится солнце еле тёплое. Зальёт белый город светлым прозрачным золотом. И начнёт плакать, плакать город. Плачут крыши. Капают слёзы с чёрных мёртвых деревьев, с изломанных их веток. Текут улицы, стекают дома. Люди заполняют затонувшие тротуары, разбрызгивая грязь, снуют автомобили.

Течёт снег с крыш плачем долгим, долгим. Льются за окном струйки слёз его, ударяются о землю. Кажется, что всё бродит, бродит кто-то под окном. Кажется всё хочет заглянуть в слёзные стёкла, увидеть текучую, плачущую комнату, стекающие стены в текущий пол; заметить льющегося меня, всмотреться, узнать что-то, что-то тайное моё, сокровенное, за текучестью, утекающестью.

Но я не теку, не утекаю, не вливаюсь с креслом в пол, не растворяюсь в воде его со стенами, не теку, не вытекаю за пределы его, за пределы свои. А словно слитая часть кресла, сижу откинувшись, не шевелясь, с закрытыми глазами; иногда подношу медленной рукой стакан, и вливаю в себя винную влагу – жидкость прохладную, терпкую, горло греющую, обжигающую внутри; и слушаю слова – немые мысли мои, с закрытыми глазами, в темноте меня. И так долго. Долго.

Открою глаза, и вновь стены, пол, потолок – комната, где я, как кресло. Протяну ленивую руку, возьму сигарету из пачки, зажгу спичку, поднесу огонь яркий жёлтый к сигарете, задымлю; и смотрю на яркость жёлтую, на яркость всё уменьшающуюся, уменьшающуюся в размерах своих, и вовсе – стоп – исчезнувшую. Тогда закрываю глаза и дымлю, не видя. Открою чуть глаза, и смотрю на белый текучий дым, скрывающий, прячущий от взгляда моего, от мыслей моих стены, потолок, пол. Тает, растворяется, входит в изображение дым, вновь являя стены, потолок, пол.

А за окном, всё плачущим, всё льётся, льётся невидимый снег, всё ходит под окном кто-то, старается всмотреться в текучесть окон, хочет увидеть меня – часть кресла, в стенах с потолком и полом. Всё ищет желанием своим у меня тайное, сокрытое, мне неизвестное, ему страстное. И мысли мои тайно следят за ним, следуют шагам его, вторят движениям его беспокойным, проникают в него, изучают, становятся шагами его, мыслями его, взглядом страстным его, стекающим в плачущих стёклах, текущим в стекающих стенах, потолке, мне, плывущем в кресле в воде пола. Слушают мысли мои стук сердца его, становятся стуком сердца его, стуком, слитым с плачем снега, стуком с крыш льющимся, падающим, ударяющимся о землю, о воду, текучую, текущую, вливающуюся в воды иные, разные, многие, утекающее в невидимое, в неслышимое, в несуществующее. Несуществующее.

Ходят дети у окна.

Шаги, шаги.

* * *

Деревня

1

По дороге

Выползает из-за холма

гадина ползучая, рыжая, косматая, с мордой репчатою —

Солнце красное.

Понатыкано дряни всяченой, роится погань в багряных узорах на скатерти, шитой калачами да пряниками узорными, самоварами да тарелками всякими, со всякой всяченою понаваленной. Рылится рожею репчатою косматое рыжее огниво, плюнет визгом бабьим смородинным из уст вишенных, сволочной бранью вымазанных. Плюнет брызгами семечек слюнных в поросячьи глаза лугов, изумрудами мух изгаженных.

Тихо на кладбище средь крестов молчаливых. Воет глухо детство ящиком деревянным, полоснёт слезой по щеке, утыканной жёлтыми веснушками. Молится попадья, задом толстым повизгивая, коркой мозолистых пяток скрежеща по полу дубовому; с образАми на стенах понавешанными; с глазами своими бабьими, свиным жиром залитыми, с дерьмом в волосах пакляных, намазанных маслами вонючими, да сплюнутых изо рта едкого, плотника – дурачины одноногого.

Мылится облако в вонючем вареве пруда, гадиною разною засиженного и обгрызанного; с дурою грязною берёзою, и та, словно дева белая, свой лик сахарный влепила в гниль водяную, с нечистью едкою, ехидною, ядовитою; с мордою солнца косматого, с мордою репчатою на скатерти, понатыканной узорчатыми прелестями, с тарелками да самоварами. И воют мухи голодные, проклятущие, и гогочут гуси разные, и свиньи рылами своими в хлебную вонь суются, сёрбают пятаками гниль водяную.

Жарко, липко, потно. Руганью липнет к спине рубаха кумачовая. Лезет в рожу день запахами трав и цветов вонючих, пылью дороги костлявой, что костями пальцев своих пережуёт с соками зелёными, да отрыгнёт в пыль придорожную, в чертополох сухой парня красного, молодова.

2

Трактир

Беснуется, клокочет тварью вспученной, бельмами, налитыми мутью самогонною. Словно глазами рыбьими, головы мужицкие затекли, занемели, загорланили. Всё мутится, булькочет в вареве мути вонючей, мозгов распаренных. Блеснёт глаз бельмом белым в мясе розового века, стечёт слеза пьяная. Ощетинятся зубы жёлтой гнилью, вылезут дуплами-пнями чёрными. И пойдёт язык ершистый, рыбою глухою, биться о стены бревенчатые бани распаренной красной вонью воющего рта. Заорёт мужик, как гармонь зарезанная. И стучит колокол железом чугунным по мякоти изъезженной, мозговой жижи, топи отупелой, в голове мужицкой.

Баба в озере стоит. Ноги здоровые, белые, столбами срубленными пробили живот гадине. Ковыряется, мечется гнида разная, лезет под подол тысячетонный. Лезет мордою красною тварь ползучая, косматая. Лижется грязью слизкою, жмётся, ласкается вода рвотная, сытая дохлятиной собачьей. Моет баба жёлтые космы водорослей, задрав подол, бросив морду спелую на ляжку белую.

Летают одуванчиками на зелёной скатерти луга белые пушинки овец блеющих. Свистит в дудочку пастушок молодой, спелый, как яблоко наливное, сахарное.

Ночь. Замазала дёгтем, облила смехом едким, чёрным по колючим головам игольчатым чертополоха. Напоила жутью овраги. Плодится нечисть проклятая, светом месяца защищённая. Липнут друг к другу жирные языки тел, трутся до красноты, до рвоты полюбовной. Маются духотою банною, словами смрадными. Рвутся глотки собачьи, пенится слюной бешеный лай цепной. Злостью жёлтою, застывшей в глазах волчьих, блеснёт яростью меченной огонёк избы ночной.

3

Сон

Шуршали слова, жужжали слова. Ворожбой да наговорами, шепотом шепелявым, постукиванием да покрикиванием открывала старуха ветхая омут зеркала серебряного с оправой оловянною. Всё ходила кругом да приговаривала, да нашептывала, да наговорила.

Горят звёзды остроконечные в звёздной глади. Выходили девы белые с косами золотыми. Бросались в чёрную гладь, плыли. Проронены монеты золотые в черным чёрном потеряны.

Зашумело, забилось, упало, накрыло. Платком чёрным с цветами да ягодами красными, с кронами листьев зелёных. Песней далёкой лебединой, плывущей в небе, крылом белым, облаком лёгким, ветерком милым

Светлеет кругом.

4

За околицей

– Уж проснулось солнышко ясное в небе чистом. Уж и птички поют заливаются. И радуется всё кругом не нарадуется. Проснись мой миленький. Проснись мой родной. Цветочек мой аленький, ягодка моя спелая. Открой глазки свои голубиные, улыбнись губами алыми, щёчками сахарными.

Яблочко наливное, да на тарелочке белой, да с голубою то каёмочкой

Ах, хорошо то как

* * *

– Я надеюсь, маэстро, что это Ваша не последняя история?

– Нет, конечно. Я могу Вам рассказать о шахском тибре.