Белая проза

Черно за окном…

Приятель ушел…

Я буду думать, и спать…

Хватит грустить…

Нужно забыть.

Так и жизнь забывается…

Есть надежда, что она оставит меня для будущего…

Спать… Курить… и спать.

Лучше не пить… Как бы не ждать… Как бы не курить… Лучше спать.

Как-то она сказала мне, что полная луна её заводит. Она становится «просто ужасная».

Теперь, когда я смотрю на полную луну, и представляю её, взвинченную, бешеную от желания быть со мной и от невозможности этого. (Но конечно же, она забыла обо мне. Да и сколько будет полных лун…

..Морщинки, морщинки… стоп… разбегаются… разбегаются… куда …стоп… лоб… вроде – лоб – плоскость недвижимая, но… бегут… убегают… веки… глаза… блики, блики… стоп – глаза – цвет – зелено-карие… убегают… смотрят – в кого – в меня… морщинки, морщинки… – чуть – лоб – плоскость недвижимая… за ней… за неё… веки… глаза… зелено-карие… бегут… бегут… убегают… – а мысли?.. – куда – в зелено-карее… – а слова… говорил… говорил… может, о любви… но что есть любовь?..слова… бегут… к уголкам губ… смыкаются… слова за стеной… шумы на улице – машины… говорили до… пили до… бегут слова за морщины… за морщиночки… карие… зелено-карие… хочется – не её… – хочется не себя… придуманный – надуманный – собой (кем?)…

Под запахи и дымы, меж гудящих ветвей, уползает во мрак фигурка темно-черная… под запахи вздохов, под вздохи крыльев, под мысли о где-то, под где-то о каждом… бегут… бегут… куда?..

А где-то, быть может, лоснятся ресницы от пота и стона, от жалоб и криков, от тут и сегодня, и шороха всхлипов… бегут, убегая… в морщины ресниц их.

А там, за окном, и даже за стенкой, живут в умиранье мечты о безвечном. Им шороха надо, им дико-кричащим. А здесь умирает безмолвно-просящий.

Уеду на заводь. Пусть утки клюются. Пусть песнь пропоет мне бездыханный лебедь.

Уеду в о что-то. Пусть в душу плюются. Пусть… даже не знаю… Иные дополнят.

И там – в наводненье, где слиты морщины с песком и унывностью гулко-томящей, идет в ожиданье фигурка в двуцветье – где серо-зеленый, где каро-скользящий.

Пишу тебе, Лыбядь, со вздохом, и немо. Пишу в ожиданье… а где его голос?..

Где лебеди пьют лишь своё отраженье.

В безмолвном движенье… в безмолвном движенье.

Это была нескончаемая ночь. Антон Львович маялся во сне. Он видел зверей и мертвецов. Он видел свое искривленное лицо в зеркале. Но вдруг пришла мать. И он стал ей, просящей (изнывающей) у него – о нём. Был отец. Бел. Его он крестил. И отец исчез, вспышкой света. Вновь был он, но словно оба. Был тот, кто сейчас. И тот, кто был прежде. Вокруг бродили во тьме звери, и птицы бросались ему на голову.

Была нескончаемая ночь, в которую проснулся Антон Львович от просыпания в Ничто. Но когда прогудели беззвучные дроги, когда ощупью кто-то прошел по изголовью, когда проснулся он – Львович, пришло и осознанье – Антон он.

Антон Львович проснулся. Оранжевое небо и голубые стекла – оранжево-голубое небо. Изморозь. «Мороз – за окном», – подумал он. «Да, сегодня, уже… что мне делать?.. Нет – вру – кто я?.. Надо бы найти. Нет звуков за стеной. Нет тех, кто меня определил бы. Где чувства мои? Кто здесь „я“? И где – „здесь“ – пока нет звуков и отзвуков тленья?» Антон отрезвучил… потом потянулся… почувствовал ноги, и ноющий корпус. Он двигал руками, в попытках найти ся.

То было то утро, где встретил Антон Львович себя в изголовье совей кровати.

Иль это был не сон его? иль сон не его, но видел: Летели всадники белые на свет оранжевый, светились мотылями белыми, угасали за гранью. И волосом черным лохматилось и вилось, и в танце неслось сухими ветками. Меж них в паутине плелась, заплеталась, вилась и шагала фигурка черная. А может, двуцветная. А вокруг голубилось в сиреневом, оранжевыми облаками, и серым с отливом фиолетовым – жемчужное светящее марево. Иль не было этого: был, – нет – была – да: тумба-стол, а на ней возгордилась горчица, подсушенный хлеб, сковородка, там пара сосисок, бутылка с под водки, початая – тайно стояла. И ноги его: упирались колени в углы – надоело – он выпрямил. Были другие мотивы:

Играли на дудках: играли и пели – то из магнитофона звучанья лилися. Но было и тело: В нем почки болели, набухали, и дыбились нудной тоскою, щемящею болью о жизни утраченной.

Так снилось ему.

Но ведь хочет читатель проснуться: В его изголовьях. Открыть на подушке глаза. Не лукавя, промолвить – И… доброе утро… себе… и другим… и так далее…

То сон был его. Он видел лицо свое в зеркале искаженное. Хотел восстановить: черты сгармонировать – нет. Но все ж… Мяукает кошка. Слышны в отдаленьи, – вдруг, – женские крики.

То был его сон: и всадники белые на свет изумрудный, нет – то ли оранжевый – в спехе летели – теми мотылями белыми – тлели. И там: за гранью, размытою гранью… – исчезали…

За ними шли звери. То был его сон.

Он проснулся, не веря в то, что было… – что было утеряно… всё – сон был – не сон – он проснулся.

И было лишь слово – одно. Он ждал его и молился, сбиваясь в немоление, но повторяя.

А свет за окном озолотил уже кудри деревьев. Уже разлил желтизну на груди домов, на крыши их, с талыми, но белыми всё еще снегами. А ведь январь на исходе. Уж завтра февраль. А там и март с дыханием, и теплостью, с рождением, и неверностью… ведь жизнь продолжается.

Так утром проснулся Антон Львович (и надо же было придумать и дать – Львович. Ну какой же лев из него. Не согласен. А что поделаешь.)

И вновь он смотрел на морщины и лоб и мешки, словно кули водой наполнены, – под глазами видел он – от водки, что пил уж год десятый – в неделю по раза четыре. А проплеши со лба вверх скользили. И дряблость кожи… – Вот утро наступило. И кто я? И кто его знает?

А быть может, приедет то забытое слово, знакомое имя – что может изменить текучих дней линию – сломает зигзагом – изломит, даст название, закроет отражение. Разбудит. – Но разве знакомое раскроет глаза, разве откроет душу? Разве разбудит знакомое?!..

И карты уж врали, ложились, лоснились глянцем, из коего вдруг выступал, проявлялся бубновым валетом соперник. Любовь его с нею лежала, и деньги. Собой отделял он его увлеченье, надежду его, да и червей девятку. Её же девятка бралась перевернутой, рядом – скандалом – пиковая дама смотрела. И были пустые пиковые хлопоты – унылый, молчащий валет, пики – семь – снова пьянка, в дороге бубновый король – разделял он её от него (так что не было взяться от куда надежде. А ведь ради неё шел вчера по ларькам он, искал и высматривал карты гаданья; и думал узреть в них свое разрешенье, ответ – утверждение жданий. А тут тебе на…). Еще раз кидал он: «на час», «через час». «вечерочком», «на всю ночку» – да: была она и с его интересом, с печалью пустой по любви перевернутой, но рядом король со своею любовью, его с ней свиданье, шампанское, деньги… что дальше?..

Затем, в зеркало видел лицо он своё, смотрел в глаза, смотревшие прямо в него, уходил, путался в паутинах морщин, выскакивал из них на рытвины щек (словно поле в воронках), проползал по их желтому цвету, с оттенками красных похмельных подтеков, продирался в терновнике небритости, вдруг в высь взметнулся – увидел две плеши светящие, рядом седины, ухабины лба; вернулся, пытался всмотреться в текучести глаз, в безликие блики и мути пустые, и в них не нашел ничего он; себе лишь соврал: не будет надежды на лучшие жизни, и большее – лучшее – может, уж прожито, но нет в нем резных вензелей на деревьях, восторгов любви, воплотившихся радостей; что ждет впереди? – может, Ужас…

Но фон за лицом наблюдал он, тонул, утопал… и сам становился фоном… стирая и мысли и чувства о глубины бесцветные, в глубинах беззвучных – вне внимания – невидимых – несуществующих…

А за окном чернота в перезвучьях светилищах, в огнях фонарей – ей так жгуче поется. Я вижу витрины, дымки, оранжево-серое – то небо нависло над чревом рождающим: беги машинные, беги кричащие; вижу фигурку одинокую в сетях веток, путано скользящую. И кто же он есть Антон полуЛьвович.

И всё та о ней, да о нем мне те звуки вещали. Но мысли мои им невольно пищали о Небе Бескрайнем. О том, что не названо. Что было лишь крайним – ушедшим в смятение Вод, в накопление, где плавал, тонул, и кричал (немо) я, – или Львович.

Но где же те песни, беззвучно звучащие, щемяще орущие? Но где же те лики, безмолвно смотрящие, над пропастью глаз, нас так немо зовущие? Пусть будут те птицы, те лебеди в проруби, те гуси, шипящие грубо, бессмысленно. Где глубь, гладь, лазурь, поднебесная. Где звуки свирели, таящей забытое? Где аисты пьют вблизь небес изголовья. И я, где? пою, так неслышно, и немо, как тиши, разлитые в серых тонах акварели, меж звезд водопадов, где слЫшны лишь трели, беззвучное слов шепелявье. Но птицы – бегут, и летят, и слывут… Где забытое чаянье? Где звуки свирели? Где крики птиц белых? Где аистов крик длинноногих?

Остался лишь бумаги лист, да белые блики глазниц, да проседь, да лысины, морщин убегание вдоль – в даль, немо зовущую, бегущую в крики птиц, в аистов белое, в берил небес…

…Так, хватит! Уж день прожил Антон Львович:

Проснулся, смотрелся он в зеркало, с приятелем пил, ждал он её, и верил, надеялся, карты купил, и гадал. И день прожил в невнятных чаяниях, невнятных отчаяниях – в неизвестном – словно спал, словно во сне…

*

Предисловие ко второй части.

Теперь нам необходимо кое-что сообщить читателю. А именно: