Белая проза

На выходные она уезжала к родителям. Он брал чекушку, слушал «Rock Botton», и чувствовал, что так же одинок, как и до её появления. И вся эта «семейная жизнь» казалось игрой, попыткой обрести что-то действительное, вместо неопределенных чаяний, наитий и мороков, которыми он жил, будучи один. Да, чаяния и мороки исчезли. Исчезло самокопание и замурованость в собственном вакууме. Пришел покой, за ним обыденность. Милые радости, глупые ссоры, в которые он залипал вне своего желания, становясь идиотом. Всё это вдруг оказалось неосознанным обманом, иллюзией, сном из сновидений, в отличие от сна без сновидений, в котором он жил до этого. Он вновь был одинок. Но уже без наитий, неопределенных надежд, без милых и глупых ролей. Никакой. Но и это чувство казалось ему столь же сонным.

Появлялась она. И он вновь неосознанно, буквально с первого мига, оказывался в том же спектакле, который вновь переживал как настоящее.

Они расстались. Ссора. Она собрала вещи. Он помог перевезти их к её подруге. На следующий день встретились в кино (билеты куплены за неделю). Она: «Я тебя люблю. Я хочу с тобой жить. Ну, прости… ну…» – Я не хочу твоих настроений, меняющихся каждые пять минут. Нам лучше не видеться.

Теперь он один. Грустен. Вновь появился в душе образ себя. Он вспоминает, как пили они пиво с пельменями в стекляшке, как сидели, курили в сумерках на пне в парке, как… Его образ живет ей (её образом). И даже, когда он смотрит на деревья, на птиц, на детей с мамами, на уток в озере – его образ помнит и ждет её (образ её).

Иванов (да простит меня читатель: я дал новое имя герою) сидел на скамейке, и битый час рассматривал ножки напротив… Вру…

Было утро, и Иванов проснулся от света, разлитого по комнате. Рядом на белой простыни спала «она». Да, – Иванов женился. Теперь он засыпал и просыпался со спокойной душой, зная, что рядом лежит голое тело его жены. Пусть не красавицы, но все ж. Да, не дал бог Иванову девку со стройными длинными ногами, не дал жену с журнальной фигурой. Рядом спала толстая маленькая бабенка, довольно наглая и властная, со спущенными грудьми и вислым задом. Не повезло ему и в другом: «любимая», которую он вовсе не любил, но жил из-за отсутствия любой другой, любила его по желанию. Когда желание любить пропадало, – она не любила Иванова, кричала на него, оскорбляла, или же обиженно молчала целыми днями. Затем, вдруг желание любить вновь пробуждалось в ней, он вновь становился самым любимым, самым красивым, самым умным, и самым нежным. Иванову нравилось быть «самым». И очень страдал он, когда оказывался нелюбимым, тупым, уродом и т. п. Но и в «светлые дни» тайно носил в душе он неблагодарную, постыдную надежду на обладание (когда-нибудь) стройной, красивой, умной, постоянно любящей и богатой. С надеждой этой засыпал Иванов после «занятий любовью», и просыпался рано – злой: на работу (да, он устроился на работу). Но всегда теперь успокаивало его близкое наличие хоть такого женского тела, хоть таких женских органов, которые мог теперь он созерцать, щупать, и даже…, но – все же…

Иванов проснулся от белого света… рядом спала…

*

Эпилог

Прошло шесть месяцев, полных спокойной любви, достатка, редких ссор. И вдруг Антон Львович (извините, с Ивановым не вышло) потерял работу. Уволили его несправедливо, даже не заплатив за месяц. Словно птица в силке, бился он в поисках нового места – безуспешно. Жена успокаивала. Но однажды, она позвонила и сообщила, что полюбила другого. Другой оказался моложе, с двухкомнатной квартирой в центре, и с престижной профессией.

Две недели Анатолий Львович пил водку и валерьянку. Обещали работу, но всё не ладилось. Еще месяц он прожил в представляемых диалогах с бывшей женой, которые приводили его в злобное отчаяние. Диалоги сменились обрывочными репликами. И лишь на третий месяц (с работой всё не клеилось) душа успокоилась в глухом, пустом унынии без слов. Иногда она подавала, словно из забытого колодца, удушенные вздохи. Но Анатолий Львович слушал их с издевательской ухмылкой, по которой пробегали тени боли, отчаяния, злобы, ехидства, исчезая в темном, беззвучном, пустом. Он вновь, как и до встречи с «ней», заснул сном сомнамбулы. Перестал понимать и переживать всё, что с ним происходит – как его жизнь (именно – его, и именно – жизнь). Всё более и боле, уже по инерции стремился он к тишине, ко сну без сновидений…

Черные ночи чернее ночи, дымом окутали… Всё та же музыка..А ведь сколько прожито… Курю… Прошлое – такое далекое – можно вспомнить лишь в представлениях… Ужасно, или смешно – словно не было ничего – не было прошлого – такого наполненного (казалось бы) …нет его… не помню… Сейчас… музыка, которую слушал в прошлом и в этой же обстановке… словно сон… смотрю и не участвую… А ведь хочется за счет прошлого выстроить какое-то настоящее, даже – будущее… Но нет его – нет настоящего – нет будущего… лишь картинки… без смысла… Вдруг возникнет в настоящем фигурка из прошлого, которую я восприму по прошлому… и она меня из прошлого… и где настоящее?..которое станет прошлым для будущего настоящего… где будущее?..всё лишь прошлое, которое лишь представления представлений…

…По веткам черным в черном ночи, лишь слышит слух гортанный шепот червей червивых черных. Ночью. Иль это ты крадешься с лаской, в глазах забыв упрятать угли. То кровь иная. То кровь разорванной гусеницы, в чьем чреве спит мертвая бабочка. Немеют губы от прикосновенья. Как льдинка. Во тьме роятся опавших листьев тени. Немая дева в венчальном убранстве. Саван. Глаза закрыты. Два черных ворона – губы. Их шелест крыльев едва услышать. Подбитый вишней лежит калека. Когда-то плакал. Теперь без звука. Без слова-имя, без взгляда-духа.

Укрыли листья пятно вина на мраморе фонтана. Ползет слезою тень, сном птиц убитых. Забудь… Забудь… пусть пусто будет – нет мест для раны… забудь… забудь… ведь всё обманы… всё – сон… усни… усни…

Спи спокойно, Антон Львович.

* * *

СОН АНТОНА ЛЬВОВИЧА

УлЯнэчко, Улянэчко,

Прыплынь, прыплынь до ВанЕчка.

Прыплынь до мЕне,

Ты, рыбонька мОя.

Спивають дУды, як грома гУды.

То губы лЯнуть мои до тЕбе.

Як ричка лынэ,

То мое сэрцэ шукае тебе.

Ванечка дуды.

Ванечка гуды.

ШепОтять губы.

Вода – Уляна.

– -Напейсь.

Напейся.

Сверкнуло острием стрелы.. Блеснуло лезвием бритвы.

Всполохи. Всполохи.

Удар молота плющит череп. Сыплет перхоть на плечи – курганы.

Горло разорвано звуком. Орет оно немо песнь о жизни.

И бабочки вьют петли – нити судьбы над водою.

Встревожат душу ночные ведьмы. Закружат в омут. Взволнуют сердце.

Их заметил Антон Львович, просыпаясь в томном пуху подушек.. И думая —

нет – не думая – о тихом бреге: где след молчанья оставил слёзы,

средь преткновений колен, упавших – мнилось ему.

Сверкнула лимбом молния. ОчЕртив чернь средь ясных ликов.

Но уже проснулся, проснулся – и все же – проснулся – пытается

– Антон Львович.

На простыни дева лежит, извиваясь.

В движении немо едва творима. Но чует вздохи о жИвой плоти.

И мякоти яблока в зубы кусают, и липнутся в губы, и сОчатся соки.

А ведь утро уже.

Краснолицее зерцало на белесом обветшало.

Скоро весна. А пока еще лёжнем лежит на торте неба снега крем.

И собак еще выгуливают по утрам.