Пушкин в Михайловском

Сергей Львович сложил свои тонкие губы в тонкую трубочку и испустил легонький вздох, похожий на свист.

– Мой бедный сын! Он получил свой дар от меня, но темперамент его…

Тут он воздел свои ручки, не отнимая локтей от жилета. Однако тотчас же и испугался, взглянув на жену. На мгновение ему показалось, что перед ним мелькнула барсова шкура. По лицу Надежды Осиповны прошли желтые и багровые пятна. Это было, может быть, безобразно, но все же в эту минуту была она и блистательно красива.

– Ваш талант, – сказала она по-французски, – вот: как блоха. – И щелкнула в воздухе ногтем. – А мой темперамент…

– Я его знаю! Я его знаю! – жалобно воскликнул Сергей Львович. – Но, дорогая, ведь я ж пошутил. К тому же и вы негодовали не раз на нашего дорогого, но блудного сына.

– Я, может быть, кое-когда даже его ненавижу, но оскорблять предков моих я не позволю.

– А ведь твой же отец тебя разорил! Он все прокутил, он все раздарил – этой… наложнице…

– А в чьем имении и в чьем доме сидите вы здесь, Сергей Львович?

Ссоры такие бывали не раз, и не так чтобы очень боялся он вспышки, но вечер для этого был неподходящ, не возникало ни гармонии, ни соответствия, а ко всему такому был Сергей Львович очень чувствителен. К тому же и на дворне могут услышать… Этого он не любил. «Впрочем, Надин никогда не позволит себе… – так он думал с опаской. – Нет, нет, она вовсе не виновата, что так раздражается. У нее начинается этот период – как его… с трудным названием. Я это знаю…» И он решил помолчать, тем более что не все еще было обговорено касательно Льва.

Но их уединение было нарушено. Перед крыльцом возник человек: в русской поддевке, остриженный ладно в кружок, с большими усами и круглою русою бородой. Картуз он держал, опустив руки по швам.

– Что скажешь, Михайла? – важно спросил Сергей Львович.

– А смею вам доложить, так что вышел просчет.

– Ну что ж, очень рад, а то я огорчился. Четыре меры копны – это – как там у вас говорится?.. – тощё! – Он порою любил щегольнуть русским словечком.

– Так что три с половиной, как оказалось в натуре…

Михайла Калашников взглянул исподлобья: ему желательно видеть, как будет принято это известие. Барин вскипел:

– Как это три с половиной? А мне говорила Прасковья Александровна, что ей Никанор обещал пять или шесть! Земли у нас одинаковые, погода одна. Попросту ты не умеешь…

Михайла Калашников был, когда можно, скор на язык. «Ты-то много умеешь!» – сказал бы он с быстрой веселой насмешкой; но Михайла Калашников не всегда гнался за словцом. Весь разговор был только началом хитрого плана, обдуманного совместно с Розой Григорьевной, управительницей. Между тем Сергей Львович весьма вспетушился:

– Я вот возьму и обменяю тебя на Никанора! Я напишу Прасковье Александровне! Как ты скажешь, Надин?

Надежда Осиповна ответила ему по-французски:

– Зачем одну мерзость менять на другую пакость? Не понимаю.

– Ты думаешь так? Нет, ты уже слишком… Но я этого счета никак не могу потерпеть. Я никаких понижений не принимаю, как ты себе хочешь.

– Так же и мы, собственно, думаем, – спокойно и ободряюще промолвил Калашников. – На круг, надо думать, четыре с пригоршнями будет. Натянем! Да, близко к пяти!.. Останние копны в зерне куда пожирней!

– Как ты сказал? Пожирней?.. Пожирней! Да, этот русский язык от причины прямо восходит к последствиям… Оригинально! Так близко к пяти? Ну что ж, молодец! А то было меня рассердил. Зайдешь к Розе Григорьевне – она в кладовой, – скажешь, чтобы стакан поднесла. Старайся и впредь!

Калашников неторопливо, достойно ушел. План его очень простой: урожай был хороший, а обмолот они с Розой Григорьевной решили считать всего меры в четыре. Но так как выразил барин неудовольствие, надобно было его припугнуть еще меньшим, чтобы и этот показался хорош. Излишкам же место найдется.

Этой маленькой сценой городской человек Сергей Львович остался доволен вполне.

– Видишь, Надин, стоило мне показать свою строгость – и урожай на глазах пошел вверх. А раз пошел вверх, можно и… этого… так сказать, поощрить! С этим народом надо уметь обращаться, я его знаю насквозь!

– И все-таки ты почему-то к нему снисходителен… несколько слишком! – недовольно заметила Пушкина.

Втайне она опасалась, не увлекается ли ее женолюбивый супруг хорошенькой Оленькой, дочкой Михайлы, сидящей за пяльцами в девичьей. От него всего можно ждать…

Однако ж супружеский мир тотчас же и возродился, как только опять заговорили о Льве. Это была их общая слабость. Льва баловали, а кое-когда и ревновали друг к другу. Льву было двадцать, он уже рьяно волочился за барышнями и вообще умел многое, но всё на него глядели, как на младенца. Снова по косточкам разобрали друзей, могущих помочь. Кажется, все складывалось добропорядочно. Но Льва было жалко, и родители дружно вздыхали.

– Конечно, служить ему рано, но надо же и привыкать! А к тому же, ты знаешь, наши финансы… Ведь если бы Александр был человек деловой…

– А главное – если бы помнил родителей, – со своей стороны добавила мать.

– Ах, он не любит меня! За что он не любит отца?

– Это непостижимо! – И ручки опять уже было вздыбились вверх, но скрипнула дверь, и они преспокойно легли на колени.

– Ольга Сергеевна вас просят, – сказала вошедшая старая няня. – Они было задремали, да проснулись опять.

Няня была в очках и чепце. Черная кофта с белым горошком подвязана фартуком. Мягкие туфли.

– А что, уж не жар ли у барышни? – спросила с тревогою Пушкина.

Если Левушка был общею с мужем любовью, то Ольга была их общей заботой: здоровьем слаба, и – слова из песни не выкинешь – все нет женихов настоящих! А ведь она в семье самая старшая… «И сколько расходов па платья, на туфли!» – не раз Сергей Львович считал и вздыхал, вздыхал и считал.

От няни дышало спокойствием, как если б от дерева падала тень и прохлада. Это невольно ощущали порою и старшие Пушкины.

– Ну, какой же там жар, – сказала она неторопливо. – Свежа, как огурчик. Только тоскует.

«Двадцать семь лет… а где женихи? – подумал отец. – Тут затоскуешь!»

– Тоскует? О чем? – спросила невольно Надежда Осиповна; больше всего боялась она беспричинной тоски.

– Об чем? Да об братце, об Александре Сергеиче, вспомнила, вот и взгрустнулось.

– Ах, вот оно что! – И Надежда Осиповна поднялась с кресла, высокая, стройная, со все еще неукротимою грацией резких движений.

Няня ее пропустила в дверях и помедлила. Хотелось ей что-то сказать еще про управительницу Розу Григорьевну и про Михаилу, которого она недолюбливала, что они что-то уж очень запировали, да воздержалась; терпеть не могла она пересудов. Впрочем, пожалуй, была и другая причина. Очень любила она Олю Калашникову, и не захотелось порочить отца.

Сергей Львович внезапно сам к ней обратился:

– Вот ты всех наших детей вынянчила. Кого же ты больше всех из них любишь?

И он сощурил глаза, слегка поводя между тем пальцами по лбу, как будто бы этот вопрос был обращен не к ней, а к самому себе.

– Мне все ваши дети родные, – степенно-уклончиво ответила Арина Родионовна.

– Так… Ну, иди!

Оставшись один, без жены и без всякого вообще постороннего взгляда, Сергей Львович сразу как-то слинял. В сумерках стал он похож на старую моль, понемногу и вяло точившую жизнь.