Бедная любовь Мусоргского

Она слушала его игру равнодушно, потом начинала зевать или злиться. В тепловатом и противном тумане вина он чувствовал с досадой, что все, что казалось ему раньше великим, необыкновенно-прекрасным, становилось каким-то тупым, мертвым звоном, точно дыхание отлетело от его музыки.

Тогда он злился на нее. Они оба стали злиться друг на друга. Арфянка презирала офицеришку с музыкой.

Со второй недели они начали ссориться. Утомленный и пресыщенный, он уже желал расстаться с нею.

Вейки смутно звенели, звенели в Петербурге.

Утром того дня, когда Лиза Орфанти решила пойти к Мусоргскому, арфянка с пожелтевшим злым лицом стояла у замерзшего окна и чертила по стеклу, соскабливая иней.

– И чего вам меня, право, держать, – говорила она со скучным равнодушием. – Отпустили бы, чего…

Когда между ними начиналась ссора, она переходила с ним то на «вы», то на «ты».

– Куда тебя отпустить?

– А никуда… Куда хочу… Меня купец один ждет.

Он охотно отпустил бы ее, но его задело, что она первая говорила об этом.

Он лежал на развороченной постели. В кабинете волокся с ночи табачный дым, всюду валялись окурки, какие-то бумажки, на столе был рассыпан табак.

– Иди, куда хочешь, что, я тебя держу, что ли?

– Правда, можно?

Она не поверила. Он не ответил, отвернулся.

Вдруг она стала разбрасывать свое тряпье, кофточки, рвань, с быстротой натянула через голову синюю юбку, тут же приколола на боку английской булавкой.

Мусоргский начал следить за нею с угрюмым вниманием.

Именно эта быстрота, желание уйти как можно скорее, кошачья спешка разозлили его.

Она шуршала, возилась, потом вышла в прихожую. Он мгновенно вспрянул с постели и босой побежал за нею.

Он застал ее, когда она торопливо завязывала ленты соломенной шляпки, точно чуяла, что помешают бежать.

– Ты никуда не пойдешь, – бледнея, сказал он и потянул узел к себе.

– Нет, пойду, не смеешь меня держать, какой нашелся!

– Не разговаривай, давай узел.

– Не дам.

С бессмысленными словами об узле они смотрели друг на друга, и лица их побелели, потончали от злобы.

В прихожей позвонили. Он с силой толкнул ее во вторую комнату, пошел отпирать. Дворник принес дрова.

Там, где все было запущено, в сору, дворник, – чего не осмелился бы никогда раньше, – сопя от натуги, свалил с гулом вязанку посреди кухни и ушел, даже не прикрывши дверь.

С лестницы дуло. Они чувствовали сквозняк, поджимали ноги, но снова с жадной охотой отдались ссоре.

– Уличная собака, – сказал Мусоргский с негодованием.

– Хорош, а еще благородный… Да плевать на тебя хочу… Пусть собака. Мало, что ли, у меня таких кобелей… Извольте пустить меня.

– Не пущу.

– Тогда я стекла бить стану, мне шкандал нипочем… Пусти!

Где-то в глубине ей нравилась их злая ссора. Мусоргский, бледный, загородил дорогу, сжал ей обе руки:

– Сказано, не пущу…

– Не удержишь, нет! Плевать на тебя хочу, все равно уйду. Она вывернула от него руки, потерла покрасневшие запястья:

– А еще барин, куда тебе…

Мусоргский отступил в невыносимом стыде. Он не ждал, что такие грубые чувства может поднять в нем эта уличная женщина, не нужная ему больше.

– Видали мы таких, – с ярым торжеством говорила она, чуя, что он побежден, что теперь она может выместить на нем все, что хочет. – Очень мне надо с тобой возжаться. Таких, как ты, бить надо, бить! Все моему купцу расскажу, как офицеры дерутся, а то пестренькому…

– А то гробовщику, – сказал он, снова бледнея.

Она разворошила в нем что-то самое низкое и глубокое – зверя.

– А, конечно, гробовщику, он куда лучше!

С бесстыдством, крича, наступая, она стала сравнивать его с другими встречными властителями и все, самые мерзкие, самые подлые, выходили лучше, благороднее, добрее, чем он.

– Молчи, дрянь! – он отбросил ее в угол.

Ей не было больно, но она нарочно закашлялась, нарочно отдалась рыданиям, сухим, злобным, без слез. Она была привычна к таким ссорам или вроде таких, и к побоям, и даже злобно радовалась его ярости, как он с неожиданной силой отбросил ее.

Мусоргский опомнился:

– Аня, да что же это такое, наконец, делается?

– Оставьте меня… – она заплакала тише.

Лиза Орфанти поднималась в это время по черной лестнице, где пахло кошками. Ей не было ни странно, ни тревожно, и дышала она учащенно только потому, что быстро вбегала по ступенькам.

Дверь на площадку, усыпанную берестой от вязанки, была полуоткрыта, и Лиза услышала жадные, смутно спорящие голоса. Тогда сердце ее упало от такого острого страха, что она сжала у груди маленькие руки в шведских перчатках. Потом она слегка толкнула дверь.

С одного взгляда, окинувши запустение, грязь, вязанку с торчащими поленьями в прихожей, груду сальных тарелок на табурете, а в другой комнате, у окна, Мусоргского и какую-то рыжую, очень молодую женщину, не то плачущую, не то смеющуюся, Лиза поняла все. Она очень мало знала о жизни, но она поняла все ясной своей целомудренностью, и чувство брезгливого стыда и отчаяние охватили ее.

Совершенно бесшумно она сбежала вниз по лестнице, пробежала проходной двор не в те ворота, в какой-то проулок. Она заметалась. Мгновение ей казалось, что она никогда не найдет дороги из проулка, но вот открылась безлюдная белая набережная, чугунная решетка, барки, канал в снегу.