Пожар Москвы

Переулками у Староконюшенной егеря ведут его под руки.

Солдаты протрезвели, шагают сильно и ровно, их лица, горбоносые и усатые, стали красивыми. Они обдают его запахом вина и тлеющих мундиров.

Арбат завален горящими обломками, кострами кресел, шкафов, дверей, как длинная пылающая баррикада. За императором, прикрываясь плащами, обвязав платками шляпы, теснится случайная свита.

Шествие остановил обоз, полковые фуры. Пальцы солдата дрогнули на рукаве императора. Через его голову егерь сказал товарищу, моргая усом:

– Старик, обоз с порохом.

– Молчи, – через голову ответил другой.

Император снял треуголку. Искры ожгли лоб и затылок, он сгребал с воротника жалящих огненных ос, отмахивал от лица.

Император ждал, когда пройдут пороховые фуры, и с ним стало время: жизнь и смерть.

Железные колеса прогрохотали. Хлынул пышным гулом пожар. Снова двинулось время, жизнь и смерть.

В конце улицы ракетная батарея, словно нарочно, без толку, прокатывается взад и вперед. Там кричат люди и ржут лошади.

Когда императора в темноте, по отблескивающей грязи, вывели из огня за Дорогомиловскую заставу, в гуле пожара загремел взрыв. Взлетела ракетная батарея.

Императору сказали, что он в Петровском дворце. Он не стал ждать свечей и один пошел в темные залы. Его лицо и руки были в ссадинах, он чувствовал паленый запах мундира.

Он стремительно шагал в темной бездне по залам и вдруг содрогнулся. Также содрогнулся маленький черный человек в громадном зеркале, которое императору показалось окном.

Его заставила содрогнуться пылающая зеркальная глубина. Только теперь он почувствовал, что его полные плечи и левая икра дрожат, что он дрожит от страха.

Он дал страху волю, он прижался к зеркалу лицом и увидел другое лицо, оттуда, из пылающей тьмы, осунувшееся и мертвенно-бледное.

Мгновенная мысль, как узкое копье, пробила его, все отворилось внезапно, он прозрел на мгновение. Отступил от зеркала и там, в пылающей мгле, стал уменьшаться маленький человек.

Пожар, иной пожар, нечеловеческий, самые стихии против него. Стихии – вот истинные враги мирового перерождения, которое должен он совершить.

– Боже мой, – протяжно вскричал император. И очнулся от крика. Его тяжелое лицо затряслось, он зарыдал порывами, с силой, как женщина.

XI

В чуланце прихожей Кошелев тотчас узнал кожаный плоский диван у дверей и голландскую печь с синими изразцами, львами, амурами, карлами и петровскими литерами: «Купидо обуздывает льва или его же, льва, он же, Купидо, сочиняет агнцем».

В угрюмом московском доме его охватило то чувство неприязни и одиночества, которое он всегда испытывал здесь.

Здесь рос брат Павлуша на руках чужих баб и гувернеров, здесь рос и он. Рябой немец бил его линейкой по рукам и ставил на колени, лицом к Купидо.

В этом доме он не знал отца и никогда не видел матери. Московский патриций, угрюмый нелюдим, известный своими чудачествами, усыновил по старческой прихоти сирот, старшего Петра и младенца Павла, дал им свое имя, а позже дом и наследство.

Кошелев из прихожей вошел в круглое зальце. Рыжий каретник остался на дворе.

Пожар шел в соседнем саду, за забором, там шумели горящие липы.

Кошелев узнал по верху синих шпалер тимпаны, флейты и маски Терпсихоры. Хромоногий танцовщик в черном фраке, водя смычком по крошечной скрипке, учил здесь, у колонн, брата Павлушу первому контрадансу. Бледный мальчик в бархатном сюртучке послушно подымал то одну, то другую ногу и ошибался.

Зеркало в простенке отразило Кошелева. Вот он, наследник кошелевского дома, офицер гвардии российской, в тулупце, вывороченном мехом наружу, оборванный и почерневший от копоти.

– Па-а-а-вел, – глухо позвал он, понимая, что никто не отзовется.

Он толкнул двери в обширный покой. В щелях запертых ставень кипели узкие дорожки огня, а на креслах горела свеча в медном подсвечнике.

Ему стало страшно, что горит свеча на креслах. Он шагнул вперед и увидел, что идет на тусклое зеркало, и оттуда, из темной глубины, навстречу ему выходит кто-то, не он, а иной, с бледным ужасным лицом.

– А-ах, – вскрикнул Кошелев.

– Петр Григорьевич, да Господь с вами…

Старик в шинельке осторожно поставил на кресла свечу, прутяную клетку и сапожок с голенищем, которые прижимал к груди вместе с книгами и флейтой. Книги с глухим стуком попадали на паркет.

– Не признали меня, Петр Григорьевич, – сказал старик, нагибаясь над книгами.

– Наум Степаныч, как напугал…

Наум Степаныч, управитель кошелевского дома, был мартинистом, братом-привратником московской ложи «Светящийся треугольник», и Кошелев, зная старика, писал ему с оказией, с похода, чтобы поберег дом и не оставил Павлушу, когда сыщет его в Москве.

– Я чаял, сударь Петр Григорьевич, вы в полках пребываете, – сказал старик, собирая книги. – Пошто вы, батюшка, в сей ужасной Москве?

– Я за Павлом… Где Павел?

– Братец ваш в Голицынской, у Калужских ворот. В последнее посещение медики сказывали, что тяжел и не допустили.

– В Голицынской? Так, стало быть… Наум Степаныч, так Павел сгорел? Ведь сгорела госпиталь со всеми людьми.

Старик покачал головой:

– Может статься, и сгорел. Все горит кругом. Исчезла Москва… Пойдем, сударь: во флигеле занимается.

Наум Степаныч пристально посмотрел на него и вдруг топнул необутой ногой в шерстяном чулке.

– Погубили Москву! – тонким фальцетом вскричал старик. – Сами сжигаете! Отечества погубители!

– Погубители, лжеспасители, и главный Федька Ростопчин, хитрая рысь, сей российский злодей, истинный бунтовщик, предатель отечества…

– Вы обезумели.

– Не безумный, а истину говорю. Я весь замысел Федькин вижу. Врешь, не истинную Россию, а рабовладельчество, тьму, ложь нашу защищает… Похотел пропастью огненной отделить такую Россию от Кесаря, остановить пожаром свершение времен… Истинно говорю, кто явлен отечеству? Кесарь невиданный, победительный, устроитель народов. Великий мастер в Москве…

– Наум Степаныч, да вы… Вы прямой изменник, иллюминат.

– Не изменник, Федька – прямой изменник, он предал отечество огню, отбросил Россию от Кесаря за черту пожара, он толкнул отечество под ноги черни. Нет, сударь, я не изменник, и полагаю, лучше закон Кесаря, чем беззаконие пожара, чернь и бунт.

– Какой бунт, чего врешь?