Пожар Москвы

В этом чтении он тоже находил особое удовольствие, слегка волнующее, смиренное и бодрящее. Чтение облегчало пресное чувство от всего, что теперь шумело и толпилось вокруг, то однообразное утомление, которое он так в себе не любил. Ему было приятно, что песни царя Давида трогают своим светом его, государя, здесь, во Франции, на вершине побед и что в исступленном восхищении немощами своими и слабостями духа пред лицом Божества он находит защиту и для себя.

Государь ждал в среду графа Строганова и был рад такому свиданию. Он не встречался давно с чудаком Павлом.

Друг его первых дней, первых бессонных ночей, толстеющий, скромный и бледный граф Павел, приятель монтаньяров парижских, смолоду, сказывают, счастливый любовник самой Теруань де Мерикур, всегда пробуждал в государе скрытое любопытство, даже легкое чувство зависти к своей особливой и странной судьбе. А теперь государь искренно сожалел о потере им сына под Краоной и о печальном отъезде из армии.

Правда, этот стареющий якобит и хороший командир его гренадеров утомлял вскоре же однообразием своих размышлений и бесплодных мечтательств. Государь знал, что все слова графа будут немного старомодны, причудливы и несбыточны, но, как бывало и прежде, оставят в душе приятный след тех мечтаний, которые не сбываются, а если и сбудутся, то в иные, отдаленные времена, сами собой, когда и Россия, и человечество сойдутся под один гармонический купол света и, может быть, станут прекрасной республикой графа-мечтателя. Государь услышал мягкие ровные шаги в другой зале, за белой дверью с дикторскими пучками.

Он вложил английскую Библию в футляр блестящей кожи, застегнул серебряную плоскую пуговицу мундира, но тут же отстегнул ее и еще одну, у белого галстуха: старый друг должен видеть, что его принимают запросто, по-домашнему.

Граф Строганов в гренадерском мундире, в ленте и орденах, тяжелый, звенящий, внезапно погасил солнце на паркете. Он был необычаен в своем параде, и тугой воротник, шитый лаврами, заметно давил ему двойной подбородок.

Государь приветливо сощурился и протянул обе руки:

– Сердечно рад тебя видеть, Павел Александрович. Твоя потеря мое искреннее горе.

Ясный звук слышался в голосе Александра. Строганов слегка отвернулся, его щека потряслась.

– Мой сын честно послужил отечеству, победам…

Крепко, чуть дергая к себе, государь пожимал его руку.

– Прошу прощения Вашего Величества, что в сем горестном состоянии…

– Полно, Павел, послушай, к чему сие вы, и парад, и регалии?

Он взял графа под локоть и повел к окну.

Оба стали к свету лицом: государь, статный, в белом, и Строганов, тоже высокий, но грузный, в темном мундире. Может быть, мягкой линией обритых губ, или лысыми лбами, или глазами, с одинаково дрожащими от солнца ресницами, но они были похожи друг на друга. Граф Павел стал у окна, как тень Александра.

– Ты постарел. Ты весьма постарел, бедный Павел. Государь грустно и кротко покачал головой.

– Был бы ты молод, – ответил Строганов. – А ты все тот же. Ты воистину прекрасен, государь.

– Полно, полно, какое…

Государь улыбнулся, похлопал Строганова ладонью по талии. От искренних слов его лоб слегка покраснел.

– А ты, Павел, ты давно не навещал старого друга…

– Токмо обычай священной дружбы, кою изволил помянуть, понудил беспокоить тебя… Немного мыслей, размышлений, кои долгом почел отдать на внимание твое пред отъездом в Россию.

Покойный глуховатый голос, и эти «кои», обещающие многие речи, как и прежде, в годы дружбы, слегка затомили государя. Он обнял Строганова за талию.

– Прошу, мой друг, садись… Ты знаешь, как я люблю слушать речи твои, смирный Дантон российский.

– Благодарствую, государь.

Строганов почувствовал скрытый холод в последних словах Александра и высвободил талию едва заметным движением.

– А каков нынче день… Прелесть, солнце, – рассеянно щурясь, сказал Александр.

Он сидел в креслах, закинув ногу на ногу, и чуть покачивал острым носком башмака.

На уже пригретой спине Строганова наморщился мундир: граф искал платок в заднем кармане. Пот оросил его лоб.

– Государь, я почитаю долгом, я почитаю, – Строганов слышно дышал, он подыскивал слова. – Я долгом почитаю сказать мнение мое о сих великих событиях, вершителем коих были Ваше Величество, а мы участники и свидетели, с нами весь свет. О сей победе над Бонапартом, благословенной воистину… Меня не возжелала смерть, так благословлю смерть сына, ради твоей победы…

– Павел, друг мой.

– Государь, подобно новому Александру, ты завоевал мир и бури мира сего усмирил.

– Павел Александрович…

Лоб государя снова покраснел от искренних слов графа:

– Ты прямую оду мне складываешь… Такова избранная судьба моего отечества, а я самый малый в сей чудесной судьбе. Пожалуй, не читай мне од, любезный Павел Александрович.

– Нет, государь, кабы знал, как складывать оды, и на стихах пел бы тебя и наши времена… Свершилась российская судьба. Воссиял гений России.

Граф зазвенел орденами, поднялся с кресел, государь тоже встал, изумленно и пристально взглянул на графа.

– Александр, ты победил Бонапарта, – твердо и торжественно сказал Строганов.

– Да победил ли еще?

– Ты победил. Париж у ног твоих и вся Европа… Ты поразил его в голову. Наполеону боле не быть. Отныне Александр занял место Наполеона. Воистину так.

Граф Павел шумно дышал. Он провел платком по щеке и крупному носу в каплях пота:

– Так, ты победил его… Но, государь… Победил ли ты революцию, вскормившую его?

– О чем ты, любезный Павел? – светлая бровь государя приподнялась внимательным углом.

– Ты заместил в мире Наполеона. А ты ведаешь Наполеонову тайну? Ведаешь ли, как отвести от отечества и всего света сии неминуемые стихии исторжения, как самое страшилище революции превратить в строй империи?

– Так вот ты о чем, – государь сжал губы ладонью, как бы утер их, и такое движение всегда было у него, когда что-нибудь его волновало. Он усмехнулся, быстро и неприятно, с досадой.

– Постой, Павел, постой… Хорошо, скажу тебе, что не ведаю. Но полагаю, не ведал и он. Не нами все началось и не нами свершатся. А мир всегда в Божьей деснице.

– Прости, но тут не надобно вовсе смирения… В Божьей деснице был мир, когда открылась ужасная революция французов. Откройся российская революция, все в Божьей деснице будет пребывать мир. Я сказываю, что Наполеон ведал…

– Наполеон, Наполеон, – тонкие, бабкины губы государя зло сжались, он покраснел. – Будет о нем…

– Прости, государь, – сказал Строганов покорно.

Александр, заложив руки за спину, стал ходить по зале. Он мелькал у окна столбом белого света. Подошел к графу и опустил ему на плечо руку:

– Ты меня прости, Павел Александрович.