Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Он уже почти подходил к своему дому, мечтая о холодном квасе, как вдруг увидел всадника, который скакал по дороге от Вороноча к Михайловскому. В нем поэт узнал Алексея Вульфа и помахал ему рукой. Алеша тоже его узнал, пришпорил коня и вскоре оказался рядом с соседом. Он соскочил с коня, а подойдя к дому, передал его конюху. Не мешкая, они укрылись в прохладном доме.

– А я, друже, все прилаживаюсь, как бы дать стрекача… – сказал Пушкин. – Я не могу отказать себе в удовольствии надуть царя и всех агентов его…

– Для этого я и приехал… – сразу принял озабоченный вид Алеша. – Мне пришла по этому поводу прямо гениальная мысль…

– Да не может быть!.. – захохотал Пушкин.

– Факт. Я поеду за границу и возьму с собой кого-нибудь из слуг. От границы я отошлю его обратно домой, а вы с его паспортом переедете…

– Отец!.. Благодетель!.. – закричал Пушкин. – Век не забуду!.. Но постой: а как же потом ты сам вернешься к царю? За такие художества он сожрет тебя со всеми потрохами…

– Ну… – пренебрежительно отмахнулся Алеша. – Устроиться всегда как-нибудь можно…

– Няня, Родионовна!.. – завопил Пушкин. – Волоки немедленно шампанского!.. Впрочем, нет: ко мне заезжал недавно Дельвиг, и шампанское мы выдули все… Ну, хоть наливки, что ли, какой… Или бутылочку Бордо, может быть?

– Нет, нет, лучше всего квасу… – сказал Алеша. – Такая жара… Да, между прочим, к нам скоро приедет моя очаровательная кузина, Анна Петровна…

– Керн? – сразу просиял Пушкин.

– Да. Она в письме спрашивает о вас…

– Давно не видал я ее… – сказал Пушкин задумчиво. – С тех пор, как встретились мы с ней у Олениных в Приютине… Какая женщина!.. Этот девственный вид ее… и в то же время эти страстные глаза… Когда же у вас ждут ее?

– Чрез неделю или две…

Они уселись в полутемной от прикрытых для прохлады ставен гостиной, надулись холодного забористого квасу, а через полчаса на дворе захлопали уже пистолеты: они состязались в стрельбе в цель. Пушкин, как всегда, отличался.

Пронеслась веселая летняя гроза, освежившая пылающую землю и засыпавшая леса и травы россыпями бриллиантов. Дышалось, как в раю… Крестьяне, как только синяя туча свалила и в небе засияла нарядная радуга, снова бросились в поля, – жатва была в полном разгаре, – и, опаленные солнцем, за страду исхудавшие, они снова с головой ушли в тяжелый труд… А все тригорское общество под предводительством Зизи, забрав разномастные корзинки, весело углубилось в душистую прохладу леса по грибы.

Пушкин не отходил от Анны Петровны, которая словно ошеломила его с первого взгляда. Она расцвела, и теперь красота ее была просто мучительна.

Красавица почувствовала впечатление, которое произвела на молодого поэта, о котором говорила уже вся читающая Россия. Между ними сразу началась игра влюбленных, которую сдерживало только присутствие тригорской молодежи. Да и тетушка Прасковья Александровна сразу насторожилась… Взволнованный Пушкин в эти дни был то шумно весел, то грустен и молчалив, то робок, то дерзок до чрезвычайности, то очень любезен, то томительно скучен… И дома, грызя по своей привычке свои и без того уже изгрызенные перья и совершенно не замечая терзаний бедной Ольги, он все писал стихи. Но при первой возможности уносился с утра в Тригорское…

– Смотрите, белый!.. – воскликнула Анна Петровна своим певучим голосом. – И какой молоденький!..

Она была вся в белом, и только у корсажа был приколот маленький букетик гелиотропа.

– Нет, это подосиновик… – осторожно освобождая гриб из чащи трав, сказал Пушкин. – Посмотрите, какой красавец!..

Грибы не занимали его. Он решил, что сегодня он скажет ей «все». Но вокруг шумела молодежь…

– А-у-у-у!.. – раздался голос Алины. – Зизи, где же ты?

– Здесь, здесь я… – отозвалась та из-за густого малинника. – Александр Сергеевич, а-у-у у!..

– Ответа не было. Вдали, среди золотых стволов сосен, мелькали, то темнея, то вспыхивая, стройные фигуры Анны Петровны и Пушкина, который, потупившись, шел рядом с ней…

– Не до тебя теперь твоему Александру Сергеевичу… – усмехнулась Алина.

Аня закусила губу: ей было больно…

– Анюта, a-y-y-y!.. – крикнула Прасковья Александровна племяннице.

Прасковье Александровне показалось, что ее новая гостья повела игру с поэтом слишком уж откровенно.

– Анюта, а-а-а-у-у-у!.. – настойчивее крикнула она.

Анна Петровна сразу опомнилась.

– А-у-у-у-у!.. – пропела она. – Идем…

Но в лесу было так хорошо. Местами блудными косыми полосами прорезывали его душистый полумрак солнечные лучи. И бриллиантами сверкали последние капли дождя, срывавшиеся с ветвей на блаженно размокшую и парившую землю…

– А вот рыжиков еще нет… – сказала Анна Николаевна, чтобы скрыть грусть, которая захватывала ее. – Разве после дождя пойдут…

Пушкин, ничего не видя, раздавил несколько молодых маслят.

– А еще помещик!.. – сразу взяла его в переплет Зизи. – А маслят не видит… Где вы? На Парнасе?..

– А вы едали когда-нибудь похлебку из гречневой крупы с маслятами? – улыбнулся он ей. – Объедение!.. Когда няня наладит мне ее, я пришлю за вами верхового… А посмотрите, как красивы эти красненькие сыроежки на солнце…

– А почему их так странно зовут? – спросила Анна Петровна, так только, чтобы показать еще и еще раз теплую музыкальность своего прелестного голоса.

– Потому, что в народе многие едят их сырыми… – ответил Пушкин.

– Да не может быть?! Бррр!..

– Почему же бррр?.. Едим же мы устриц… Посолят и едят, и говорят, очень вкусно…

А Пушкин злился: ему так хотелось быть со своей красавицей наедине. Она видела это и, играя им, нарочно держалась в стайке девушек.

– Ух, какой красавец!.. – вдруг восторженно рванулась вперед Зизи. – Смотрите-ка!..

И она высоко подняла свою находку – осанистый темно-головый белый с бледно-жёлтым подбоем.

– Что? – погордилась она перед Пушкиным. – А вам бы только маслят давить… А кстати: знаете вы, как по-нашему, по-псковски грибы?

– Пожалуйста!.. Сколько угодно!.. – в тон ей, задирая, отвечал поэт. – Грибы по-псковски, сударыня, блицы, а клюква – журавина, а стрекава – крапива… Пожалуйста, пожалуйста!..

– Пчиххх!.. – дурачась, громко чихнула Зизи.

– Ну, вот… – сразу рассердилась Прасковья Александровна. – Непременно все насморк схватите… Едем домой… Нет, нет!.. – решительно воскликнула она, когда Зизи заныла. – Если у вас всех носы пораспухнут, что скажут ваши поклонники?

Предостережение о носах сразу сломило всякое сопротивление.

– Едем, едем… – торопила Прасковья Александровна.

И две коляски, запряженные ладными доморощенными лошадками, покатились по мокрой песчаной дороге к дому. С осиянных солнцем сосен падали, сверкая всеми цветами, последние капли. От запахов леса – мокрой хвоей, грибами – блаженно радовалась душа…