Ночь весенняя дышала… —
вдруг тихонько запела Анна Петровна романс слепого Козлова, и все притихли.
Не мила ей прелесть ночи… —
пела она, и ему чудилось, что она вкладывает в стихи что-то свое, только для него… И голова его кружилась… Потные, опаленные крестьяне, изнемогавшие от солнца, жажды и тяжкого труда, встречали коляски низкими поклонами и снова с серпом в руках склонялись в душистую, поникшую от дождя рожь…
– Вы удивительно поете… – сказал Пушкин. – Ваш голос точно вино!
– Но я не пою даром… – живо отвечала она. – Вы должны мне сегодня же прочесть ваших «Цыган»…
– Хорошо. Но вы споете мне эту вещь с роялью еще, и еще, и еще…
И, когда на широкой террасе, среди вековых лип, кончился чай со всевозможными вареньями и печениями, тут же, среди цветов, в золотой тишине вечера, Пушкин начал читать своих «Цыган»:
Цыганы шумною толпой
По Бессарабии кочуют…
Прасковья Александровна втайне немножко тревожилась, не слишком ли все это откровенно для девиц? – но ей хотелось быть на высоте века: читают же это все, печатают же… Но все же ей было немножко неловко…
Взгляни: под отдаленным сводом, —
все более и более разгораясь, звенел Пушкин, —
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит —
И вот – уж перешла в другое;
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвля: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Красавица гостья про себя чуть усмехнулась. И ей казалось, что Пушкин вкладывает теперь в свою поэму что-то особенное, ей одной предназначенное, и она волновалась. И все невольно любовались им: он теперь действительно был обаятелен.
– Мерси… Прелестно… – пропела красавица, когда он кончил, и протянула ему руку. – Очень, очень хорошо…
Он видел, что она была взволнованна его стихами, и торжествовал. А Прасковья Александровна улыбнулась и уронила:
– Да… Но во всей поэме только один честный человек, да и тот медведь…
Все засмеялись…
– А вы знаете, Рылеев и Вяземский очень сердились, что Алеко не только водит медведя, но еще и деньги с публики собирает… – весело сказал Пушкин. – Рылеев просил, чтобы из Алеко я сделал бы хоть кузнеца, что ли…
– Но все-таки это хоть стихи… – авторитетно сказала Прасковья Александровна. – Но зачем вы пишете такое озорство, как эти ваши… как они там?.. «Ах, тетушка, ах, Анна Львовна, Василья Львовича сестра…» Совсем не остроумно…
Пушкин рассмеялся:
– Я надеюсь, сударыня, что мне разрешается не всегда быть умным… – сказал он и вдруг захохотал: – Вы не можете себе представить, как разозлился мой дяденька Василий Львович на эти стихи! Мне пишут, что Мосолов, встретив его, поздравил с таким знаменитым племянником. «Есть с чем!.. – сразу разозлился тот. – Негодяй он, ваш знаменитый племянник!»
И он залился своим заразительным хохотом.
– Как у вас тут мило… – все играя, проговорила красавица печально. – И как жаль, что завтра я все это должна буду покинуть…
– Как завтра? – сразу встревожился Пушкин. – Но вы хотели…
– Да, но муж уже на взморье и ждет меня… – сказала она. – Завтра я должна выехать…
– Сегодня, на прощанье, мы поедем после ужина в Михайловское, – сказала Прасковья Александровна, которую немножко коробила смелая игра ее очаровательной племянницы с пылким поэтом, но в то же время и забавляла: эта непременно обработает!.. – Александр Сергеевич, вы ничего против не имеете?
– Но, боже мой… Я в восхищении…
И, когда все деревни вокруг спали уже мертвым сном и через Сороть лег золотой мост полного месяца, две коляски лунными дорогами покатились в Михайловское. Запахи ночи – то сжатою рожью с посеребренных полей, то сладким духом болотных трав с берегов Сороти, то смолистою лесною глушью, то гелиотропом, свежий букетик которого Анна Петровна снова прицепила к корсажу, – сладко волновали души: хотелось дышать еще и еще, хотелось жить, хотелось быть счастливым, во что бы то ни стало и скорее, скорее… И серебристые звезды чрез головы кучеров тихо плыли навстречу…
Старая усадьба спала. Только в одном из посеребренных луною окон мелькнуло молодое, бледное лицо: неспавшая Ольга увидала в лунном свете две четверки, его – она признала по соломенной шляпе – и их… И, закусив губу, она застонала тихонько…
– Мой дорогой Пушкин, окажите же честь вашему саду, покажите его госпоже Керн… – сказала Прасковья Александровна.
– С величайшей радостью… – отозвался он. – Идемте… И он подал колдунье руку. Нежный запах гелиотропа и ее теплая близость пьянили его. Они опередили немного других в этих высоких, полных причудливой игры лунного света аллеях старого, запущенного сада. Светляки нежно сияли в траве…
– Сегодня я вознагражден за нашу первую встречу у Олениных… – сказал он. – Ах, как бесился я тогда, – помните? – когда вы уехали с Александром Полторацким!.. И у вас был такой вид, как будто вы… крест какой невидимый несете…
Она с колдовской улыбкой смотрела молча в это возбужденное лицо и вдруг тихонько зазвенела:
Не мила ей прелесть ночи…
У него в глазах потемнело, он схватил ее теплую руку, и вдруг рядом, за поворотом аллеи, раздался голос Прасковьи Александровны.
– Пушкин… Аннет… Где вы?
Он заскрипел в бешенстве зубами, она серебристо рассмеялась и прелестным движением своей белой руки протянула ему свои гелиотропы…
– Мы тут, тетя… – отозвалась она…
И, когда они уехали, он с пылающей головой бросился к себе и, не вспомнив даже об Ольге, – она все давилась слезами в девичьей – всю ночь писал, перечеркивал и рвал стихи и – целовал исступленно ее привядшие гелиотропы… Заснул он только под утро, ненадолго, а потом вскочил, как всегда, принял в бане ванну со льдом, приказал оседлать себе лошадь и, позавтракав, понесся в Тригорское. По селам торжественно пел благовест: было воскресенье…
Там все суетилось в последних приготовлениях. Он едва мог уловить минуту, чтобы наедине передать ей с надписью отдельный оттиск второй главы «Онегина».
– Это так прелестно!.. – с улыбкой сказала она, прочитав надпись, и вдруг воскликнула: – А это что еще? Между страницами «Онегина» лежала вчетверо сложенная бумажка. Она развернула ее и с загоревшимися любопытством глазами стала читать:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…