Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Действительно, в предрассветной мгле на снегу были четко видны следы русака. И сейчас же увидали и самого виновника: он, не торопясь, пробирался к гумнам…

– А, черт!.. Поворачивай назад!.. – крикнул Пушкин. – Не везет, так уж не везет… Ворочай!..

Тройка повернула обратно.

– Ну, и слава богу, – узнав, в чем дело, проговорила няня. – Раздевайся, а я тебе сичас кофейку свеженького погорячее подам…

Оля сразу ожила: ей все казалось, что это от нее убегает так молодой барин… И тихонько, про себя, все благодарила Владычицу, что она, послав вовремя зайца, помогла ей в ее и без того непереносном горе…

Пушкин рвал и метал. Он забросил всякую работу и жадно ловил слухи, которые летели снежными полями из Петербурга. Потом вернулись из Питера мужики, возившие туда дрова, и привезли уже вполне определенную весть: был бунт, была стражения, государь анпиратор победил врагов отечества, и теперь все тюрьмы, сказывают, битком набиты бунтовавшими господишками. Потом приползла весть о бунте войск на юге, который был подавлен с такою же легкостью, как и в Петербурге. Говорили, что по пути следования тела Александра народ везде волнуется и генералишкам не доверяет, и сказывают, в Туле мастеровые требовали даже вскрытия гроба. А потом на дороге, в Белеве, умерла вдруг возвращавшаяся в Петербург императрица Елизавета Алексеевна – так же одиноко, как и жила всю жизнь. И еще тревожнее стало в народе: «Нечисто дело в царской семье… Быть беде!..»

Пушкин все сжимал кулаки и метал глазами молнии: и на озверевшего Николая, который хватал в Петербурге и по всей России людей, запирал их в крепости, мучил на допросах, и на этот проклятый народ. Ведь местами он выпрягал лошадей траурной колесницы и вез на себе прах умершего царя!.. О, презренные рабы!.. Но когда раз, ночью, он представил себе, что его у Рылеева арестовали, он попал бы в самую кашу, если бы не зайцы, и он сидел бы теперь, как все они, в каменном мешке, в цепях, без этой воли, без милых женщин, без своих стихов, его вдруг охватил страх… Нет!.. он все же у себя в Михайловском, он жив, и перед ним бездна всяких возможностей…

Одновременно ему было нестерпимо стыдно, что он здесь, а не с друзьями: ведь там его Пущин, там Кюхля, там целый ряд других милых людей!.. И, чтобы закрепить за собой все те блага, которыми он тут пользовался и которые так мало прежде ценил, он, краснея от стыда до того, что на лбу у него проступал пот, отправлял письма то Жуковскому, то Вяземскому, то Дельвигу, в которых успокаивал друзей о своей непричастности к событиям в Петербурге, хотя у многих из арестованных нашли письма и «возмутительные» его стихотворения. Пушкину верилось, что новый царь освободит его. «Может быть, Его Величеству угодно будет переменить мою судьбу… – писал он Жуковскому. – Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости…»

– Ах, какие молодцы зайцы!.. – не раз повторяла довольная Арина Родионовна. – Сидел бы ты в крепости, ежели бы Господь не наслал их на тебя?.. Ты озоруешь и все не в путь что городишь, а он, батюшка, жалеет вот тебя…

И она сходила старыми ногами своими в Святогорский монастырь и отслужила Владычице благодарственный молебен о спасении своего буйного воспитанника. А Пушкин не раз втайне дивился на причуды волшебницы жизни…

Глава 3. 1826 год

Новый 1826 год он встретил с няней. Они посидели, выпили вина, поговорили о погоде, о том, какая весна ожидается… А за окном злилась вьюга. Казалось, сто чертей завывают на крыше, творя свой шабаш.

Но уже 1 января Пушкин весь в трудах, набрасывая план драмы «Скупой рыцарь». Он заканчивает четвертую главу «Евгения Онегина» и приступает к пятой и шестой главам.

В Петербурге выходят из печати его «Стихотворения», «Русалка». В Петербурге ведется следствие по делу о 14 декабря, и некоторые из участников дают показания против Пушкина. Пущин все отрицает на допросе, защищая его.

Ему присылает письмо Анна Николаевна Вульф, наполненное грустью и обвинениями в равнодушии к ней. Агент 3-го отделения, поэт и драматург С. И. Висковатов направляет начальству донесение: «Прибывшие на сих днях из Псковской губернии достойные вероятия особы удостоверяют, что известный по вольнодумным, вредным и развратным стихотворениям титулярный советник Александр Пушкин, по Высочайшему в Бозе почившего Императора Александра Павловича повелению определенный к надзору местного начальства в имении матери его, состоящем Псковской губернии в Апочецком уезде, и ныне проповедует безбожие и неповиновение властям и по получении горестнейшего для всей России известия о кончине государя императора Александра Павловича он, Пушкин, изрыгнул следующие адские слова: “Наконец не стало Тирана, да и оставший род его недолго в живых останется!” Мысли и дух Пушкина бессмертны: его не станет в сем мире, но дух, им поселенный, навсегда останется, и последствия мыслей его непременно поздно или рано произведут желаемое действие»…

Вкруг тихого Михайловского цвела, пела, смеялась весна, но Пушкин изнемогал душой среди этого рая. Опасность быть взятым, как ему казалось, миновала, и опять он думал, что хорошо на свете всюду, только не здесь. Друзья его томились в страшных казематах, в цепях, но этот ужас миновал его. И невольно ему хотелось облететь на крыльях радости весь мир и упиться всем, что только в нем есть. Он неутомимо писал своим уцелевшим друзьям письма, требуя, чтобы они хлопотали о нем, чтобы они открыли, наконец, для него двери его темницы. Житейски умудренный Жуковский всячески старался держать Пушкина в узде: «Ты ни в чем не замешан, это правда, – писал он, – но в бумагах каждого из действовавших находят стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством. Не просись в Петербург. Еще не время. Пиши Годунова и подобное: они откроют тебе дверь свободы».

Пушкин пренебрегал увещеваниями ловкого царедворца и продолжал рваться на свободу. Он был слишком страстен, чтобы остановиться на полдороге: ему нужно было непременно все.

А у Ольги приближался срок родов. Арина Родионовна прятала ее в своей комнате. Вопрос – что делать? – подступал к горлу. Медлить было уже нельзя. И, посоветовавшись с няней, – ему было очень совестно старухи – Пушкин решил отправить Ольгу пока что в Болдино, в нижегородское имение отца. Ему было совсем не ясно, как устроить там все это дело, и он решил просить своего приятеля, князя П. А. Вяземского, помощи: князь – человек ловкий и сумеет там все наладить, как следует. Ольга, исхудавшая, подурневшая, просто места себе не находила: невозможно было родить тут, на глазах у любопытной и злорадствующей дворни, но немыслимо было и оторваться от любимого. Она ясно чувствовала: с глаз долой – из сердца вон. Но так как это было, похоже, на какое-то решение, она покорилась, и Арина Родионовна молчком собирала несчастную в далекий путь…

В широко раскрытые окна дышало черемухой ослепительное майское утро. С погоста доносился весь точно омытый росой и согретый солнцем благовест. Послышался звук подъезжающей телеги. Дверь кабинета отворилась, и у порога встала закутанная до глаз Оля. В ее милых, детских глазах, застланных слезами, была бездна горя и стыда.

– А!.. – смутился Пушкин. – Сейчас… Я уже приготовил письмо князю. Он там тебе все скажет…

И он торопливо пробежал письмо – не забыл ли чего? «Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, – читал он наспех, – которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег сколько понадобится, а потом отправь ее в Болдино. Ты видишь, что тут есть о чем написать целое послание во вкусе Жуковского о попе; но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах. При сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню? Милый мой, мне совестно, ей богу, но тут уж не до совести…»

– Ну, вот… – запечатав письмо и вручая его Ольге, проговорил он, стараясь не глядеть на нее. – Ты… не беспокойся… С кем греха да беды не бывает?.. Все потихоньку уладится, ты вернешься, и мы заживем опять за милую душу… А это вот тебе… на дорогу… и на… разное там…

– Спаси… бо… вам…

Упав на колени, она схватила его руку и стала покрывать ее поцелуями. Его перевернуло. Он с усилием поднял несчастную и обнял ее.

– Но ты сама видишь, что ничего другого пока придумать нельзя… – путаясь, говорил он. – Прежде всего надо тебе освободиться… Не надо, милая, так волноваться… Я…

– Привет!.. – раздался из сада молодой, веселый голос.

– Я здесь… – отозвался Пушкин в окно, радуясь прервать этот тягостный разговор.

Это был Алексей Вульф. Он застрял в Тригорском еще с Пасхи. Напуганная слухами о многочисленных арестах, Прасковья Александровна держала сына около себя. Теперь он только что вернулся из Пскова, куда ездил с каким-то поручением от матери.

Оля жарко, вся содрогаясь в рыданиях, обняла Пушкина и быстро скользнула в коридор. Пушкин поспешно – прощание было так мучительно – бросился к окну.

– Уже дома? – крикнул он.

– Как видите…

– Ну, ползите сюда… Или нет, я лучше выйду в сад.

– Наши у обедни. Пойдемте на погост, а оттуда к нам пить чай с пирогами.

– Великолепно… Тогда я должен прифрантиться немного…

Пушкин быстро оделся, схватил шляпу, тяжелую трость и вышел к своему молодому приятелю. Они обменялись крепким рукопожатием и пошли. У ворот стояла телега, а в ней уже сидела закутанная до глаз Оля. Няня заботливо раскладывала в ногах всякие узелки и корзинки. В отдалении, у ветхих служб, стояла дворня, с любопытством глядя на проводы полюбовницы молодого барина. Мирон, ее дядя, потерявший зимой сына в Петербурге на Сенатской площади, угрюмо поклонился и отвернулся к лошади, чтобы будто бы поправить сбрую. Вульф, поняв все, покосился на Пушкина.

– Да, да, друг мой… – вздохнул тото. – Но делать нечего!.. Я в церковь, няня!.. – крикнул он старухе. – Обедать дома не буду…

– Да уж иди, иди… – отвечала та ворчливо: сегодня она была определенно недовольна своим воспитанником.

С неловкой улыбкой он помахал рукой Оле и зашагал с приятелем солнечным и душистым проселком к погосту.

– Ну, что в богоспасаемом граде нашем Пскове слышно? – спросил он Вульфа. – Какие вести из Петербурга?

– Из Петербурга новости совсем плохие… – сказал студент. – Николай лютует вовсю. Упорно утверждают, что все главари восстания будут публично казнены…

Пушкин весь потемнел.

– Проклятая романовщина!.. – стиснув зубы, пробормотал он. – Выбрали чертей на свою голову!

– И еще вопрос, кому будет лучше, тем ли, кого казнят сразу, или тем, кого в цепях угонят в каторгу, на медленную казнь… – продолжал студент, значительно хмурясь. – Видно только одно: по свойственному императорскому величеству милосердию, Николай шутить не будет. Он хочет ужаснуть раз навсегда, а затем уже спать спокойно…

– Ну, это мы посмотрим!.. – угрюмо обронил Пушкин, тяжело задышав. – Это мы посмотрим!..

– Мама получила письмо от Анны Петровны… – помолчав, переменил разговор Вульф. – Очень кланяется вам… Между прочим, пишет, что Марья Николаевна Волконская в страшном горе. Если князя пошлют в Сибирь, она решила ехать за ним туда…

– Ах, бедная, бедная!..

И снова вспомнился Пушкину далекий солнечный край, где был он в ссылке. Заболев, он поехал с семьей знаменитого героя Отечественной войны, генерала Н. Н. Раевского, на Кавказ. Было жарко. Собиралась гроза… Неподалеку от Таганрога девушки, увидав сверкающее море, остановили карету, в которой они ехали с няней и англичанкой, и побежали к морю. Смуглая Маша – ей было тогда только пятнадцать лет и она, хотя и не такая красавица, как сестры, была исполнена непобедимого очарования – играла с набегавшими, напоенными солнцем волнами. Он вышел промяться немного и стоял в отдалении, любуясь этой тоненькой, переполненной жизнью колдуньей, и в его душе сразу заискрились стихи, которые потом, вспоминая волшебницу, он нескромно включил в «Онегина»:

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!..
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!..