Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

– А ну дай-ка сюда, – сказал Николай, несколько смутившись. – Видишь ли, заниматься, да еще во время коронации, стихами мне времени нет… – говорил он, пробегая стихи глазами. – Да, в самом деле, мои молодцы переусердствовали… – бормотал он. – Да, конечно… Ну, хорошо… Я скажу там… А чего-нибудь новенького у тебя нет? – спросил он, чтобы замять поскорее скверный анекдот.

Пушкин похолодел: с ним в кармане был только «Пророк», которого он вновь записал, чтобы не забыть, в Твери, на станции.

– Кажется, ничего нет… – замялся он, вытаскивая из бокового кармана сюртука пачку бумажек и перебирая их. – Я выехал несколько поспешно, – промолвил он и еще более похолодел: «Пророка» среди его листков не было – он где-нибудь, может быть, даже здесь, во дворце, обронил его! – Нет, ничего нет… – сказал он.

Николай опять заговорил на разные общественные темы: он ощупывал бунтовщика со всех сторон. Пушкин лавировал, но в душе нарастало раздражение.

– Ну, хорошо… Что сделал бы ты, если бы четырнадцатого был в Петербурге? – поставил Николай вопрос ребром, пристально глядя в это смуглое, живое лицо.

В Пушкине вспыхнула гордость. Но был тут и некоторый расчет.

– Стал бы в ряды мятежников, государь… – вскинул он на царя глаза.

Николаю это понравилось: он принял этот дерзкий ответ за ставку на его рыцарские чувства – он действительно считал себя каким-то рыцарем и гордился этим, – и, несмотря на явную дерзость, ему захотелось оправдать этот расчет «шибздика», как он про себя звал Пушкина.

– Люблю за правду!.. – милостиво улыбнулся он. – Но я уверен, что с тех пор твой образ мыслей действительно переменился… Даешь ли ты мне слово думать и действовать иначе, если я выпущу тебя на волю?..

Пушкин повесил голову и долго молчал: дьявол-искуситель развернул перед ним все прелести мира, который молодой поэт так жарко любил. И он почувствовал, что дьявол побеждает. Он боролся из последних сил.

– Ну, что же? Я жду… – услыхал он отечески строгий голос.

Пушкин почувствовал, что он летит в пропасть. Он поднял глаза: перед ним стоял с протянутой рукой царь. Еще секунда колебания, и он – положил в могучую руку государя свою маленькую, нервную руку. Николай снисходительно, как для детей, усмехнулся. Стыд жег Пушкина, как огонь, по всему телу, но в то же время он почувствовал, что с его плеч точно тяжкий камень упал: какое-нибудь одно определенное решение лучше этих вечных колебаний!

– Ну, я очень рад… за тебя… – сказал Николай. – А теперь договоримся … Во-первых, я даю тебе позволение жить, где тебе угодно… Во-вторых, чтобы избавить тебя от цензоров… а цензоров от тебя, – засмеялся он, довольный своей остротой, – твоим цензором отныне буду я сам: все, что ты напишешь, ты будешь присылать мне чрез Бенкендорфа, а я посмотрю… Ну, и наконец, в-третьих, сколько тебе лет?

– Двадцать семь, ваше величество…

– Время жениться. Не все повесничать… – решил государь. – Для серьезного труда нужен покой семейного очага. Но я слышал, что денежные дела твои несколько запутаны. Не так ли?

– Так, ваше величество… – не мог не улыбнуться Пушкин. – Дела мои не веселы…

– Ну, вот… Служить, конечно, ты не желаешь?

– Служить бы рад, прислуживаться тошно, ваше величество… – пустил Пушкин цитату из грибоедовской комедии.

– Ну, конечно… Ты, слышал я, написал что-то там историческое из времен Годунова?

– Да, ваше величество…

– Ну, вот… С твоим дарованием ты можешь пойти далеко, но надо, наконец, взять себя в руки… Можешь всегда рассчитывать на мое покровительство – при соответствующем поведении, разумеется… – значительно прибавил он. – Все, что нужно, пиши чрез Бенкендорфа. А теперь прощай и постарайся не очень болтать о нашем свидании – надобности в этом нет…

Пушкин откланялся – царь руки ему больше не дал – и, чрезвычайно взволнованный, вышел. Сразу же несколько спин согнулось перед ним: его аудиенция продолжалась необыкновенно долго…

Пушкин вышел из монументального подъезда. Был роскошный, весь в огнях, осенний вечер. За рекой расстилалась тоже вся теперь пылающая Москва. Мир был прекрасен. В груди Пушкина поднялся радостный смех, и он, не удержавшись, широко раскрыл пленительному миру руки… Но мысль о пропавшем «Пророке» тяготила его чрезвычайно: если его кто найдет, все может рухнуть…

Выйдя из Спасских ворот, Пушкин тотчас же взял первого попавшегося извозчика и полетел на Басманную, к дяде Василию Львовичу: надо было прежде всего перехватить деньжонок. Василий Львович, толстый, карикатурный, очень обрадовался племяннику, но сейчас же вспомнил его обидную эпиграмму.

– Подлец ты, а не племянник!.. – закричал он. – Как же можно было родного дядю так осрамить?.. Да еще при гробе тетки… Изверг!..

– Но… но… но… – весело закричал Пушкин. – Прежде всего ты должен обнять своего знаменитого племянника!..

И сразу весь дом наполнился веселым гвалтом… Совершенно забыв о предостережении царя не болтать лишнего, Пушкин, хохоча, в лицах представил все происшествие с ним: приезд фельдъегеря, бешеную скачку по осенним дорогам в Москву, медовые лица генерала и адъютанта и, наконец, беседу с царем. Василий Львович, хотя и поэт, но человек практический, смягчился: шалопай, конечно, но ловок, бестия!..

И, нашумев, сколько полагается, и заняв деньжонок, Пушкин понесся к себе в гостиницу – у дяди гостила по случаю коронации родня из деревни и места не было, – чтобы переодеться. Но пропавшая бумажка со стихами очень грызла его сердце. «Где и как мог я ее обронить?» – в сотый раз спрашивал он себя, перебирая все события дня, и никак не мог вспомнить.

Вбежав в отведенный ему номер, Пушкин стал быстро раздеваться, чтобы привести себя в порядок… Стоя перед испорченным всякими надписями зеркалом, он повязывал уже галстук, как вдруг глаза его поймали валявшуюся на истертом ковре бумажку. Он быстро нагнулся, развернул ее, и сразу с души его отлегло: то был «Пророк»! Он тут же зажег свечу и, смеясь, сжег свое стихотворение: теперь он свободен окончательно!.. Но стихи эти очень нравились ему, надев жилет, он присел к столу и переделал последнюю строфу… Повертевшись перед зеркалом, совсем пьяный от воли, унесся…

В ту же ночь, на блестящем балу у герцога Рагузского, маршала Мармона, чрезвычайного посла короля Франции, Николай сказал маленькому, раззолоченному Блудову, прозванному в свете за свою чопорность «маркизом»:

– А я сегодня говорил с самым умным человеком России…

Блудов с недоумением взглянул на царя снизу вверх.

– С Пушкиным… – снисходительно пояснил Николай. На старом, мужиковатом, с широким носом, лице Блудова недоумение еще более усилилось. Николай засмеялся.

– Нет, нет, это уже не прежний Пушкин… – довольный, пояснил он. – Теперь это мой Пушкин…

– Да неужели?! – воскликнул в небольшой группе не-танцующих денди с разочарованным лицом. – Я от него этого не ожидал… Между нами говоря, наш Николай – больше жеребец, чем человек, но если болтовня о приеме им Пушкина – правда, то – мои поздравления. Засадить Пушкина в каменный мешок всякий дурак может, а вот заставить его лить воду на свою мельницу – это высокое искусство!

– Вы что тут, о Пушкине, кажется, злословите? – обратился к ним, подходя, А. С. Соболевский, приятель Пушкина и всей Москве известный богач и бонвиван, прозванный за свое высокомерие Лорд наплевать. – Смотрите: я в обиду своего приятеля не дам!

– Нисколько не злословим, мой друг… – сказал разочарованный денди и, оттопырив мизинец, посмотрел в лорнет на проходивших мимо дам. – Напротив! Как сказывают, он имел сегодня совершенно исключительный успех у его величества…

– Как у его величества? – пораженный, воскликнул Соболевский. – Да разве он в Москве?

– Но откуда ты, друг мой? – пренебрежительно удивился денди. – С облаков, что ли, упал?.. Здесь, на балу, только об этом и говорят…

Соболевский сел в свою карету и помчался по гостиницам, где мог остановиться Пушкин. В первой же ему сказали, что Пушкин поселился у них, но сейчас его нет. Соболевский вошел в довольно угрюмую комнату с беспорядочно разбросанными всюду вещами и, присев к столу, чтобы написать приятелю пару строк, увидал вдруг обрывок бумажки с наспех набросанными стихами. Это был «Пророк». Он взял бумажку и стал читать:

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый Серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословной и лукавой,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои