Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Саша смеющимися глазами смотрела на эти атаки и на явно польщенного всем этим фимиамом поэта. Но зажигательные звуки мазурки разом оборвали все эти восторги, и Пушкин понесся с Сашей по залу. Чары Софи померкли: он решительно ошибался – только у этих маленьких, беленьких ножек его счастье!.. Но попытка сватовства тоже окончилась неудачей.

Марья Ивановна издали следила за парой: конечно, это не граф Самойлов, сватовство которого к Саше расстроилось год тому назад, но Саше ведь уже двадцать два…

А Наталья Ивановна смотрела совсем неодобрительно: чистая обезьяна и голоштанник к тому же, и фармазон, и вольтерианец…

Было уже около полуночи. Веселье било ключом. Молодежь блаженствовала. Блаженствовали и Пушкин с друзьями. Наконец, Соболевский притворно зевнул и лениво проговорил:

– Поедем в Грузины, к цыганам, господа… Мне вся эта преснятина решительно приелась…

– Здесь пресно, поедем на Пресню!.. – сострил Гриша Корсаков.

И, хотя никому из них совсем не хотелось покидать веселого бала, они, сопровождаемые взглядами всего зала, пошли вон. На пороге Пушкин обернулся, чтобы взглядом проститься с Сашей, но глаза его нечаянно встретили взгляд Наташи, которая, чуть-чуть, очаровательно кося, смотрела на него из-за веера. Она смутилась, потупила глаза, а Пушкин с деланным равнодушием вслед за приятелями спустился в швейцарскую… Еще несколько минут, и бешеная тройка пегих Соболевского – ее знала вся Москва – понесла приятелей темными улицами к цыганам…

Аккуратный Бенкендорф в очередном всеподданнейшем докладе его величеству сообщил, между прочим:

«…Пушкин автор в Москве и всюду говорит о Вашем Величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью. За ним все-таки следят внимательно…»

Вырвавшийся из деревенского заточения Пушкин со всей своей неуемной страстью погрузился в светскую жизнь Москвы. Его появление в Первопрестольной вызвало волнение во всем обществе. Он вошел в моду. Его зазывали во все салоны, где он с большим успехом читал своего «Онегина» и «Бориса Годунова». На одном из таких вечеров он познакомился с польским поэтом Адамом Мицкевичем, высланным из Польши, с которым у него сложились теплые дружеские отношения.

Чаще всего Пушкин в Москве общался со своим приятелем Соболевским.

Сергей Александрович Соболевский – внебрачный сын екатерининского вельможи Соймонова. Он был на четыре года моложе Пушкина, но успел уже занять почетное место среди золотой молодежи Москвы. Он блестяще кончил образование и латинским языком владел настолько, что свободно мог переводить на него карамзинскую «Историю Государства Российского».

В короткое время он на всю Москву прославился своими любовными похождениями. Пушкин звал своего молодого друга Калибаном, Фальстафом, а то и просто обжорой и даже животным. Ни такими эпитетами, ни такими качествами тогда не оскорблялись и прославляли их даже в стихах – до сих пор сохранилась меткая эпиграмма Соболевского на брата Пушкина, Льва:

Наш приятель, Пушкин Лев,
Не лишен рассудка,
Но с шампанским жирный плов
И с груздями утка
Нам докажут лучше слов,
Что он более здоров
Силою желудка!..

Тем не менее литературная братия высоко ценила Соболевского. Грибоедов, Баратынский, Дельвиг читали ему свои произведения и дорожили его советами. Пушкин посвящал его во все свои дела, и иногда случалось в трудную минуту, за неимением свободных денег, Соболевский давал ему для заклада свое столовое серебро…

Будучи в Москве, Пушкин не мог не посетить своего давнего друга П. Чаадаева, любомудра и философа…

Чаадаев жил на Новой Басманной, во флигеле у Левашевых. Медный звонок под нетерпеливой рукой Пушкина разорвал тишину чаадаевской квартиры. Никита, лакей, почтенный человек с седыми бачками, в зеленом переднике и мягких туфлях, – барин не любил никакого шума – нахмурился на невежливый звонок и приоткрыл дверь. Увидев Пушкина, он учтиво улыбнулся и посторонился.

– Дома? Здоров?

– Пожалуйте, сударь… Вас приказано принимать всегда…

Одна из дверей, выходивших в переднюю, осторожно приотворилась, и выглянуло бледное, точно мертвое лицо с холодными, серо-голубыми глазами. И слабая улыбка скользнула по тонким губам…

– Наконец-то!

Пушкин сбросил на руки Никиты шинель и кинулся к старому другу на шею.

Они познакомились лет десять тому назад в Царском Селе, у Карамзиных. Тогда Пушкин был лицеистом последнего курса, а Чаадаев – лейб-гусаром. И они подружились, хотя и трудно было придумать людей более несхожих, чем Пушкин и Чаадаев. Пушкин был огонь, порыв и неожиданность даже для самого себя, а Чаадаева Соболевский презрительно звал импотентом в самом широком смысле этого слова.

– Ну, проходи, проходи… – обняв друга за талию, своим слабым голосом говорил Чаадаев, пропуская гостя в кабинет. – Я ужасно рад тебя видеть…

Кабинет был в два больших окна, выходивших в старый, теперь занесенный снегом сад. Первое впечатление от кабинета было гнетущее. Весь стол был завален книгами. Многочисленные закладки между страницами показывали, что книги внимательно изучались.

Друзья, отступив, долго и внимательно ласковыми глазами осматривали один другого…

Чаадаев резко выделялся из всякой толпы своим нежным, бледным, точно мраморным лицом без усов и бороды, с голым, блестящим черепом, с улыбкой на привядших губах, с холодным, далеким взглядом. Одет он был безукоризненно. Он был всегда серьезен и говорил поучительно, книжно и иногда напыщенно. Людям казался он сухим, тяжеловатым, и его сторонились. Сторонились бы его, может быть, и еще больше, если бы за ним не установилась уже слава человека исключительно умного, отменного московского любомудра, знакомство с которым дает известного рода отблеск. Он знал об этой своей репутации и очень ею тщеславился. Надпись, которую сделал на его портрете несколько лет назад Пушкин:

Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской.
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
У нас он – офицер гусарской! —

была для него дороже всяких чинов и звезд…

– Здравствуй, друг! – весело блеснув своим белым оскалом, проговорил Пушкин.

– Ах ты, чертенок! – невольно заражаясь его веселостью, отвечал Чаадаев.

– Плохой это комплимент после долгой разлуки, но ты решительно постарел!

Чаадаев слегка пожал плечами.

– Неизбежное – неизбежно, – ответил он… – Но зато ты, как всегда, полон жизни… – сказал он. – Садись, любезный Пушкин. Сколь давно мы с тобой не беседовали!.. А я недавно вспоминал тебя, читая весьма злую критику Булгарина на твоего «Онегина». Очень зло написано!

– Я давно уже перестал обращать внимание на это, – усмехнулся Пушкин. – Критики – это те, которые ничего не умеют, кроме как критиковать. Не хорошо? Сделай сам лучше, только и всего! Не помню, кто это сказал, что критики – это собаки, которые мочатся на пирамиду…

– Пожалуй. Ну, а как тебе понравилась наша старушка Москва после столь долгой разлуки с нами?

– Да как тебе сказать? – с удовольствием сев в удобное кресло, отвечал Пушкин. – Мало времени остается для работы в этом вихре непрекращающихся веселостей. Хочу – уже добровольно на этот раз – бежать в Михайловское: надо работать… Но ведь и ты недолюбливаешь Москвы?

– Да… – погладив себя по блестящему черепу, сказал Чаадаев и вдруг приставил руку к оконной раме: кажется, дует? – Я зову ее не иначе, как Некрополис… В Москве каждого иностранца ведут прежде всего смотреть большую пушку, из которой нельзя стрелять, и большой колокол, который свалился, прежде чем зазвонил. Удивительный город, в котором главные достопримечательности отличаются нелепостью!.. Впрочем, может быть, этот огромный колокол без языка и есть некоторый символ для огромной страны нашей…

– Да, глас народа нашего можно услышать только за Светлой заутреней, – засмеялся Пушкин, – когда священник возглашает «Христос воскресе!», а толпа дружно ответствует ему: «Воистину воскресе!»

Из столовой доносились потушенные звуки сервируемого бесшумным Никитой стола. Чаадаев развивал перед другом свое учение…

В дверь раздался осторожный стук.

– В чем дело? – отозвался, прерывая речь, Чаадаев.

– Кушать подано… – почтительно доложил Никита.

– Сейчас идем… – отозвался хозяин и, вставая, продолжал: – Моя мысль в двух словах вот: дух божий имманентно действует в истории человечества. История человечества – это постепенное воспитание человечества Божественным Промыслом, имеющее конечной целью водворение царствия Божия на земле и совершающееся при полной свободе человеческого разума. Под царствием Божиим, в противность многим легкомысленным людям, я разумею, однако, не общее благоденствие, а единственно и, безусловно, внутреннее слияние человека с богом. Моя идея чисто мистическая: свободное мнение свободного человеческого разума в Божестве. И я жду только появления властного вождя, глашатая этой вечной истины… А теперь пойдем подкрепить немного наше бренное тело…

Они вошли в уютную столовую. Завтрак был сервирован прекрасно. Чаадаев прежде всего внимательно осмотрел, хорошо ли закрыта форточка, не дует ли, а затем, любезно усадив друга, элегантным жестом развернул благоухающую свежестью салфетку.

– Хотя доктор мой и разрешает мне всякие брашна, – сказал он, – однако я все же считаю долгом блюсти некоторую осторожность. Но умоляю тебя, любезный Пушкин, никак не следовать моему примеру и отдать должное всем этим скромным яствам. Ты выпьешь водки?