Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

По старым, истертым ступеням они поднялись на паперть, где в сиянии солнца дремали несколько нищих и одноногий солдат с медалями за 1812–1815 годы на груди и седой щетиной на подбородке. На Руси всегда много таких жалких калек, отдавших родине все, скиталось без пропитания и без пристанища… Из старой церкви несся запах ладана и козлиный голос отца Шкоды. Крестьяне с молчаливыми поклонами расступались перед молодыми господами. Оба прошли вперед, где справа, в светлом венке своих красавиц, стояла Прасковья Александровна. Анна оглянулась на Пушкина и чуть улыбнулась ему. Зизи покосилась на него своим горячим, лукавым глазом, как бы ожидая от него какой-нибудь выходки. Он, поймав ее взгляд, возвел в купол умиленный взор и громко, сокрушенно вздохнул. Зиночка, давясь смехом, затрясла плечами. Прасковья Александровна строго покосилась на них…

В церкви густо пахло смазанными дегтем сапогами, ладаном, воском, льняным маслом. Слышались шепоты и вздохи. В окна радостно врывалась весна. В закоптевшем куполе с веселым щебетанием носились только что прилетевшие ласточки. Кротко смотрел на молящихся сквозь сизые полосы кадильного дыма большеокий Христос…

Пушкина это никогда не захватывало. Повесив кудрявую голову, он думал о своем: об Ольге, которая теперь ехала на телеге с дядей в неизвестное, об очаровательной Керн, вспомнившей о нем среди своих триумфов… Жизнь пьянила его…

И в тот же вечер, вернувшись из Тригорского, когда вокруг старого дома шел соловьиный посвист и сыпались трели, он решительно взялся за перо:

«Всемилостивейший Государь! – писал он. – В 1824 г., имев несчастье заслужить гнев покойного Императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства. Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и твердым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем готов обязаться подпиской и честным словом), решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшей моей просьбой: здоровье мое расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и, представляя свидетельство медиков, осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего в Москву или в Петербург, или в чужие края. Всемилостивейший Государь, Вашего Императорского Величества верноподданный Александр Пушкин».

И, подумав, к письму он приложил обязательство:

«Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы именем они существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них. 10-го класса Александр Пушкин. 11 мая 1826 г.»…

Пушкин не знал, что вскоре в судьбе Ольги примет участие его отец. В Москве Сергей Львович сидел в своем кабинете за столом, задумавшись о непростом положении семьи. Денег нет, и достать негде. Можно было бы заложить крестьян, да закладывать уже было нечего. Грустные его раздумья прервал лакей, постучавший в дверь.

– Что там? – недовольно отозвался он, показывая досаду, что ему не дают заняться делом.

Лакей, приоткрыв дверь, просунул в комнату свое бритое с седыми бачками лицо.

– Их сиятельство князь Петр Андреевич Вяземский… – сказал он вкрадчиво. – Извиняются, что так рано, но, говорят, по нужному делу…

Было, в самом деле, только без четверти одиннадцать.

– Проси, проси, разумеется… – шумно встал от стола Сергей Львович, довольный, что он пока может оставить все эти скучные дела. – Проси сюда… А-а, ваше сиятельство, Петр Андреевич! – широко раскинув свои толстые короткие ручки, весело возгласил он. – Ты уж извини, что принимаю тебя в халате: за делами засиделся…

– Это я должен извиняться, что так рано потревожил тебя, – отвечал князь своим несколько хриплым голосом. – Но, думаю, умчится наш петербуржец с визитами по Москве, тогда его и собаками не найдешь, так при вставании с постели, думаю, будет вернее…

– Садись, садись… Вот в это кресло…

Князю было под сорок. Он был богатый помещик, известный поэт и великий острослов и срамослов. Попасть ему на язычок опасались. Его лицо, обрамленное темными, густыми и холеными бакенбардами, носило выражение какой-то щенячьей серьезности, и золотые очки еще более подчеркивали это выражение…

– Ну, как вчера в клобе? – спросил Сергей Львович.

– Так себе… В последнее время что-то не везет мне в картах…

– В картах не везет, в любви везет, – хе-х-хе…

– Ну, в любви!.. Пора и о душе подумать…

– Думаете вы о душе!.. Как же!.. Хе-х-хе…

Посмеялись.

– А я к тебе по делу, Сергей Львович… – сказал князь. – Только уговор дороже денег: не кипятиться… Дело обыкновенное, житейское, и портить себе кровь из-за пустяков не стоит…

Сергей Львович воззрился на него.

– Насчет девки?

– Насчет девки… Я получил от Александра письмо и… Сергей Львович поднял ручки к потолку и в отчаянии потряс ими над головой.

– Этот монстр сведет меня в могилу!.. – закричал он. – С правительством на ножах, чуть было не вляпался в эту грязную историю 14-го, а теперь…

– Постой, постой, Сергей Львович… – остановил его князь. – Уговор был не горячиться… И не будем расширять темы до бесконечности: оставим наше милое правительство и сосредоточим внимание на девице…

– Сосредоточим!.. – воскликнул, кипятясь, Сергей Львович. – Давно сосредоточил… Ночей не сплю… Ведь он, этот монстр, чтобы насолить мне, может даже и жениться на ней… От него всего можно ожидать… И чтобы спасти от глупости этого выродка, – видит бог, сколько мне пришлось страдать от него!.. – я уже решил… да, решил пойти для него на всякие жертвы. Ее отец служит у меня буфетчиком – ты знаешь его, Михайла Калашников, представительный такой из себя… И не дурак… Ну, чтобы сделать ему эдакую… компенсацию… и чтобы, главное, удалить ее от Александра, я назначил его управляющим в Болдино, и он на этих днях выезжает туда со всей семьей… Но я поставил ему условием, чтобы он Ольгу забрал с собой… Я тебе говорю, князь, что сын способен назло мне сделать ее мадам Пушкина!.. Либералист, революционер, якобинец, вольнодумец… А на отца наплевать!

– Ты несколько неточно представляешь себе положение, Сергей Львович… – засмеялся князь. – Дело в том, что вышеупомянутая девица уже здесь, в Москве, что Александр после того, как она здесь распростается, и хочет направить ее в Болдино… Я и решил испросить предварительно твоего родительского благословения на это дело…

– Ты спрашиваешь, а он?.. А он?! – закипел Сергей Львович. – А ему согласия отца не надо?.. Нет, я решительно заявляю всем: он меня убьет!..

Вяземский опять успокоил его и заставил говорить о деле. Но говорить, собственно, было уже не о чем: раз Михайла Калашников получил компенсацию, обязался Ольгу взять к себе и уже ехал в Болдино, то все, таким образом, улаживалось как нельзя лучше.

– Ну, вот и прекрасно, – сказал Вяземский. – На том и порешим…

Дома князь написал Пушкину:

«Сегодня получил я твое письмо, но живой чреватой грамоты твоей не видел, а доставлено оно мне твоим человеком. Твоя грамота едет с отцом своим и семейством в Болдино, куда назначен он твоим отцом управляющим. Какой же способ остановить дочь здесь и для какой пользы? Без ведома отца этого сделать нельзя, а с ведома его лучше же ей быть при семействе своем. Мой совет: написать тебе полюбовное, полураскаятельное, полупомещичье письмо твоему блудному тестю, во всем ему признаться, поручить ему судьбу дочери и грядущего творения, но поручить на его ответственность, напомнив, что некогда волею Божиею ты будешь его барином, и тогда сочтешься с ним в хорошем или худом исполнении твоего поручения. – Надеюсь, ты доволен, vale».

Казнь его приятелей, как громом, поразила Пушкина. Он понял одно: шутить, в случае чего, не будут и с ним. Вокруг него уже шарили какие-то невидимые щупальца. Тайные агенты были посланы Бенкендорфом и в окрестности Михайловского. Они опрашивали и всюду слышали только одно: живет тихо и скромно, бывает только в Тригорском да изредка в монастыре, у отца игумена. А игумен, отец Иона, позевывая, сказал: «Живет он подобно красной девице… Ничем подозрительным не занимается…» Трактирщик же в Новоржеве удостоверил, что он не раз слышал от самого Пушкина такие уверения: «Я иногда балуюсь пустяками, которые, бывает, приходят в мою голову, но в политику не лезу. Пусть кто виноват, тот и отвечает, а за других в крепости сидеть не собираюсь…»

В Петербурге все это было принято с полным удовлетворением, хотя и с некоторым разочарованием. Правда, в донесениях из Псковской губернии одно сомнительное место все же было. Оказывалось, что Пушкин иногда, приехав куда-нибудь верхом, приказывал лошадь свою отпускать непривязанной, дескать, и животное имеет право на свободу… Царь резко отчеркнул эти две строки красным карандашом, но по зрелому размышлению решил оставить это без последствий: поэт на то и поэт, что иногда он должен сбрехнуть что-нибудь эдакое завиральное…

Пушкин лениво работал над «Онегиным», писал свои записки и, как всегда, то, как искрами, брызгал яркими мелочами, то гремел – словно неожиданно для самого себя – строфами чеканки бесподобной. И, как ни старался он укротить себя, подчиниться, все же иногда срывался в свое бунтарство, вспыхнувшее в недавно написанном «Пророке», заключив его бешеными строками по адресу Николая:

Восстань, пророк, пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди и с вервием вкруг выи
убийце гнусному явись!..

Как всегда летом, много времени проводил он в Тригорском, куда приехал на лето его приятель Алексей Вульф и где часто бывал его соперник около Зизи, Борис Вревский, теперь офицер лейб-гвардии Финляндского полка и масон. Все более и более расцветавшая Зина варила жженку – она была великая мастерица этого дела – и серебряным ковшичком на длинной ручке сама разливала ее по стаканам, и пела им, а они взапуски ухаживали за ней и в своих стихах воскури-вали ей фимиам:

Вот, Зина, вам совет: играйте, —

писал ей Пушкин в альбом, —

Из роз веселых заплетайте
Себе торжественный венец
И впредь у нас не разрывайте
Ни мадригалов, ни сердец…

А ночью, когда он оставался в тиши своего старого дома один, ему мнились иногда те, погибшие и погибающие, и он не находил себе места от ярости, стыда и тоски, которые выливались в стихи.

…О горе! О безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! О позор!