Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

– С удовольствием. Но разве ты не составишь компании?

– Отчего же? Для милого дружка и сережка из ушка… И очень скоро Пушкин убедился, что возвышенный друг его отнюдь не склонен презирать тленных благ земли: Чаадаев кушал с прекрасным аппетитом и с видимым удовольствием. Но, занимаясь внимательно земным, он отнюдь не пренебрегал и небесным и продолжал солидно выкладывать перед своим другом зрелые плоды своих уединенных размышлений.

– Мы отстали во всем… – говорил он. – В то время как народы Запада в поисках царствия Божия попутно обрели и свободу, и благосостояние, мы же коснеем в рабстве и невежестве чрезвычайном… Я предполагаю, если здоровье мое несколько улучшится, изложить все эти мысли в особой книге или в ряде статей. Хотя где напечатать их? Не только наша дикая публика, но даже наши редакции еще не созрели для восприятия серьезной мысли… – А еще кусочек каплуна? – ласково угощал он. – Кажется, недурен… И стаканчик тепленького лафита… Давай твою тарелку…

Вскоре после завтрака Пушкин ушел: ему нужно было торопиться к Софи, которая затеяла катанье на тройках за город…

В один из сентябрьских вечеров он впервые посетил знаменитый салон З. А. Волконской. Здесь собралось блестящее общество. В ярко освещенных покоях старого дома сияли женские глаза и плечи, звезды сановников, гвардейские мундиры, генеральские эполеты. Пушкина попросила хозяйка прочитать «Бориса Годунова». Он с удовольствием выполнил просьбу. Окончив чтение, Пушкина тут же окружил венок из дам. В углу, под большими бронзовыми, костром пылающими канделябрами, сидел, опираясь на золотую трость, в шитом золотом кафтане и звездах старенький, чистенький, рябой И. И. Дмитриев, екатерининский пиит и министр, и своим генеральским баском медлительно рассказывал почтительным слушателям:

– …они стали унимать меня к обеду. Ну, после кофия я опять поднялся и опять упрошен был до чаю. Весь вечер одни веселости сменялись другими. О, князь – мастер жить!

Все почтительно слушали. В нем чтили великое прошлое.

– О, слава! – кокетничал Пушкин перед красавицами. – Мой приятель Нащокин сказывал мне как-то, что он встретил одного приезжего из провинции. Тот уверял его, что стихи Пушкина там уже не в моде, а все запоем читают нового поэта, Евгения Онегина! Снова общий смех покрыл слова молодого поэта…

В дверях гостиной появился вдруг князь П. А. Вяземский, давний друг поэта, и Адам Мицкевич.

Пушкин, увидев Мицкевича, которого он уже успел полюбить, шутливо воскликнул:

– С дороги, двойка: туз идет!

– Козырная двойка туза бьет… – живо ответил Мицкевич.

И все улыбкой показали, как высоко оценили они этот обмен любезностями между двумя поэтами…

Княгиня Зинаида Волконская, уже привядшая красавица и всей Москвы известная меценатка, метнула лукавый взгляд в сторону Пушкина и села за рояль. Все сразу затихло.

Ряд красивых, бархатных аккордов, и полный голос княгини запел:

Погасло дневное светило…

Все невольно переглянулись: это были стихи Пушкина. Краска удовольствия залила живое лицо поэта. Все затаилось.

Шуми, шуми, свободное ветрило!
Волнуйся подо мной, угрюмый океан!..

Вечер все более и более превращался в какую-то литургию новому божеству. Пушкин чувствовал, что выходит как-то слишком уж приторно. Саша Корсакова сияла на него своими теплыми, бархатными глазами, и улыбка Софи, ему предназначенная, была одно очарование… Все дружно осыпали певицу восторженными изъявлениями своего полного удовольствия…

Вскоре московская жизнь с ее непрерывными балами и развлечениями с друзьями надоедает Пушкину. Ему хочется творить, и в начале ноября он уезжает в Михайловское…

Арина Родионовна сидела у окошка, в задумчивости подперев голову рукой. И вдруг за снежным садом нежно запел колокольчик.

– Кого это бог несет? – подняла старуха свою седую голову и стала поскорее налаживать повойник: показаться простоволосой чужим считается великим стыдом. – Бегай скорее, Катюшка, посмотри…

И не успела Родионовна, повязав повойник, покрыть его теплым платком – подарок Пушкина, – как Катюшка, приотворив дверь, испуганно-восторженно почти прошептала:

– Барин молодой!.. Лександра Сергеич…

– Болтай, дура! – сердито оборвала ее старуха. – Я вот завяжу тебе гузно узлом!..

– Да сичас провалиться!.. С места не сойтить!..

Но в прихожей уже слышалась возня и знакомый звонкий смех. Родионовна ахнула и, не слыша под собой ног, покатилась навстречу дорогому гостю. В передней, окруженный всей дворней, уже раздевался Пушкин. И одни целовали руки его, другие в плечико норовили, и на всех лицах сияла самая неподдельная радость. Пушкин был тронут.

– Сашенька, родимый! Да как это ты?

– Мама, здравствуй!..

И, сбросив промерзшую шубу, московский любимец крепко обнял няню.

– А у нас с вечера кошка гостей замывать взялась… – радостно говорила Родионовна. – А я гляжу на нее и думаю: кого это нам Господь пошлет? А он вон кто прикатил!..

И старуха еще раз крепко обняла курчавую голову…

Старый дом сразу наполнился веселой беготней: одни топили печи, другие хлопотали с самоваром, третьи закусить с дорожки собирали… А няня, помогая своему любимцу разбираться, рассказывала ему деревенские новости:

– А меня поп Шкода на слободе-то молитве новой выучил об умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости. И я все об тебе ее читала. Вот Господь и послал тебе царской милости: мне тригорская барышня Анна Миколавна сказывала, как тебя царь обласкал. У обедни я ее на погосте как-то встряла… А народ болтает, будто, вишь, к ним Вревский барин зачастил, будто, вишь, за Зину свататься хочет. Вот и проморгал невесту-то, озорник! Двадцать седьмой уж, а он все скачет… А надысь Анна Миколавна и сама к нам зашла, навестить нас… Посидела с нами маненько, по комнатам походила и опять пошла… Такая-то хорошая барышня, право… Только словно похудела маленько…

Он ничего не сказал, но душою прошло тепло…

И, когда после раннего деревенского ужина он ушел к себе в натопленную спальню и улегся в чистую кровать, – от белья пахло с детства знакомым, приятным деревенским запахом, – он почувствовал, что не уснет скоро, что надо выяснить сначала, что его тревожит. Соня? Саша? Эта странная Анна с ее покорной и упорной любовью? Бедность? Неопределенность положения?.. Но что же делать? Недавно Бенкендорф передал ему поручение Николая «заняться предметами о воспитании юношества»: «предмет сей – писал генерал дипломатично, но безграмотно, – должен представить вам тем обширнейший круг, что вы на опыте видели все пагубные последствия ложной системы воспитания». Сперва он не ответил на это обращение, но оно настойчиво повторилось, и он должен был представить «Записку о народном воспитании». Надо было защищать в ней необходимость просвещения, ратовать за преподавание истории без искажения исторических событий, восставать против телесных наказаний… Но Николая это не удовлетворило, и Бенкендорф впоследствии писал Пушкину: «Его Величество изволил всемилостивейше благодарить вас за Записку и при сем заметить изволил, что принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание».

Болела душа. Он как бы подмазывается к царю вопреки своим убеждениям, а его друзья, взгляды которых он разделял, томятся в цепях, в страшной Сибири… Что делать? Что делать? И так, в глубокой тишине, которую знает только русская деревня зимой, тянулись томительные часы. И он как будто забывался…

В окна чуть серел зимний рассвет и торжественно звонил вдали, над снегами, колокол: то святогорские монахи к заутрене православных сзывали. В доме уже началось тихое, утреннее шевеление: слышно было, как Арина Родионовна кашляла осторожно, чтобы не разбудить его, как прошел с тяжелой ношей душистых сосновых дров истопник Семен, как шептались о чем-то девушки…

Он встал, принял ледяную ванну, позавтракал. Но опять и опять внутренняя тревога мешала работать. Он протерзался некоторое время над бумагой и, вдруг с шумом отшвырнув стул, встал: нет, надо пройтись, успокоиться…

Он оделся и бодро зашагал по дороге в Тригорское. Снег весело поскрипывал у него под ногами и в лучах утреннего солнца горел, как россыпь алмазов. Над тихими деревнями стояли позолоченные солнцем кудрявые столбики дыма… И так весело было в груди от ощущения этой свежести снежной земли. Верилось в жизнь, в себя, в счастье, – только вот еще одно маленькое усилие – и пред ним раскроются все золотые дали сразу…

Он подходил уже к границе дедовских владений, и его глаза ласково приветствовали три сосны-великана, друзей его. Осыпанные алмазной пылью, старые сосны блаженно нежились на солнышке…

И вдруг впереди на дороге он увидел темную женскую фигуру. Он сразу узнал ее: то была Анна. Сердце его забилось так, что он даже удивился. Увидав его, она остановилась и невольным жестом прижала руку к сердцу. И когда он с любезной светской улыбкой подошел к ней ближе, он увидел ее сияющие глаза, которые без слов говорили ему все. Она молча смотрела на него, а на Вороноче звонил колокол. Ему стало совестно за свою улыбку. Он почувствовал между этой удивительной девушкой и собой какую-то твердую черту, какой между собой и женщинами он никогда еще не чувствовал. А колокол пел…

– Здравствуйте, Анна Николаевна… – не без смущения сказал он. – Не ожидали? Я шел было к вам… Няня говорила мне, что вы были в Михайловском, и я поторопился отдать вам визит…

– Да, я была у вас… – отвечала она. – Я не отступила перед подражанием вашей Татьяне и пошла… – продолжала она, грея его своими чистыми, строгими глазами. – Но… еще более отравилась там… – опустила она печально голову. – Вы… надолго сюда?

– Да… Нет… Не знаю… – опять смешался он. – Немыслимо работать в Москве… А во мне столько всего накопилось…

– Я рада, что вы приехали… – опять вдруг остановилась Анна и вся зарделась, как уголек. – И рада, и боюсь… Рада потому, что вы – светлый праздник всей моей души, всей жизни… Вы не думайте, что я идеализирую вас…

О, нет! Я знаю о вас если не все, то многое. Но и такой, какой вы есть, опустошенный… ядовитый… несущий всем страдание, как анчар, вы все же – мой праздник… И… если бы случилось то, чего никогда, знаю, не случится… если бы судьба сделала меня подругой вашей… не на всю жизнь, но хотя бы ненадолго, я… сделала бы из вас… – она содрогнулась плечами. – …Я заставила бы вас всею силою любви моей встать над землей – пророком!..

Он смутился: такой любви он еще не знал.

– И я сделала бы так, что каждое слово ваше звучало, как вот этот колокол над землей… – рдела она. – Но я знаю: этого не будет. И я благодарю вас, что вы хотя не лжете мне, как лжете другим… А теперь пойдемте… И умоляю вас: ни единого слова более… – Она на мгновение крепко, из всех сил сжала его руки, глубоко заглянула ему в глаза, а потом, бросив его руки, вздохнула и еще раз тихо повторила: – Пойдемте…