Ваниляйн и Лизхен

С этими словами он не спеша разорвал письмо Гертруды на мелкие кусочки и выбросил их в открытый проем вагонной двери.

С этой минуты Павел Крафт перестал существовать для меня не только как друг и товарищ, но и вообще как порядочный человек. Я просто выбросил его из своей жизни, как выбрасывают на помойку износившийся старый ботинок. Вот почему в этом моем документальном повествовании у этого единственного человека я изменил фамилию, хотя имя его сохранил, но все остальные имена и фамилии, в том числе и немецкие, подлинные.

Наш эшелон с запада на восток пересек Польшу и вошел в пределы Советского Союза. Глядя на проплывающие мимо украинские хатки, крытые соломой, мы, воины 1-го Белорусского фронта, находившиеся больше года за пределами Родины, как маленькие дети радовались возвращению в свою родную стихию. Еще в поезде я начал писать письмо Лизе – большое, рассудительное, объяснительное, укорительное и примирительное.

Разгрузились мы в Ворошиловграде, и как только я оказался в центре города, то на Главпочтамте купил конверт с маркой и отправил это письмо Лизе в Германию с припиской “Постоянного адреса нет, жди следующего письма”.

Вскоре из Ворошиловграда нас перебросили в Днепропетровск. Мои знания немецкого языка оказались теперь никому не нужными, и я стал топографом в штабе одного Гвардейского стрелкового корпуса. Сразу же начались мои бесконечные командировки по Украине, то на Картографическую фабрику в город Харьков за новыми картами, то по многочисленным штабам дивизий и полков с проверками топографических служб, то на командные полевые учения. Штаб корпуса размещался в большом здании с многочисленными дворовыми постройками по улице Крутогорной, 21. Домой я сообщил новый номер полевой почты, а какой адрес сообщить Лизе? И я решил дать ей Днепропетровский городской почтовый адрес, то есть название улицы и номер дома без указания предприятия. Это был риск, но я на это решился. Вдруг из Германии стали приходить письма на немецком языке какому-то солдату, которые городской почтальон сдавал дежурным офицерам. А эти офицеры постоянно менялись, и мне самому приходилось бегать в дежурную комнату и предупреждать их о возможном поступлении на мое имя писем из Германии. Когда я уезжал в командировки, то это делать просил одного своего товарища из комендантского взвода. Я удивляюсь, что письма Лизы доходили до меня, конечно, не все, многие пропадали, но все же большинство из них попадали в мои руки. Конечно, командование корпуса знало об этом, но смотрело на это сквозь пальцы. Никаких замечаний, а тем более запретов мне не было высказано. И все же я подвергал себя огромному риску, ведь мою переписку с девушкой из Германии можно было истолковать в любых вариантах. Часть писем возвращалось обратно в Германию, но Лизу этот факт не обескураживал, и она упорно продолжала посылать их по этому адресу одно за другим. Я тоже писал ей часто и много из Днепропетровска, из Харькова, из Житомира и других городов и сел, куда меня забрасывала военная судьба. Я жил письмами Лизы, только они заполняли всю мою растревоженную душу, ведь я по-прежнему любил ее и жил этой любовью.

Однако, любовь любовью, но в моей груди торчал обломок той самой огненной стрелы, которую Лиза послала мне вслед, когда я уезжал из Германии. Обломок этот давно превратился в кровоточащую занозу, которая не давала мне ни минуты покоя и спокойствия. Уже прошли все сроки, а я ничего не знал о судьбе Лизиного исхода, о возможном рождении нашего ребенка. В своих письмах я делал осторожные намеки, иногда задавал вопрос, так сказать, открытым текстом, но Лиза уклончиво отвечала, что все подробности о себе и о последствиях ее беременности она дописала в одном из предыдущих писем, которое я как раз и не получил. Я нервничал, волновался, клял почту и свою нескладную судьбу, но изменить что-либо был не в состоянии.

Ни одного из многочисленных писем Лизы за 1946 год, отправленных мне в Днепропетровск, не сохранилось, и я не могу в своих воспоминаниях привести ни одной строчки из них. Но вот за 1947 год они есть, и я привожу некоторые выдержки из них:

17 января 1947 года. Хейероде.

“Дорогой Ваня!

Наилучшие пожелания со своей родины шлет тебе Лиза. С большой радостью я сообщаю тебе, что твои письма я, слава Богу, получаю и искренне благодарю тебя за это. Да, Ваня, я благодарю тебя и за фотокарточки, которые ты прислал мне, и теперь я могу не только смотреть на тебя, но и мысленно разговаривать с тобой. Я рада за тебя, что ты по-прежнему жив и здоров и что по-прежнему думаешь обо мне даже в Новогоднюю ночь. Новый, 1947, год я встретила дома с мамой и тоже все мои мысли были только о тебе. Надеюсь, что и ты из моего предыдущего письма узнал все о моей невеселой судьбе. Да, иногда судьба обходится с человеком слишком строго…

Пожалуйста, Ваня, пиши мне так часто, как только можешь. Каждое твое письмо приносит мне большую радость. Тебя приветствуют и поздравляют с Новым годом моя Мутти и мои братья и сестры. Особенно приветствует тебя маленький Хорсти, который, между прочим, стал уже молодым пареньком. Он часто вспоминает дядю Ваню, который сейчас в России и который скоро приедет, чтобы поиграть с ним.

Ваниляйн! Читай эти строчки и вспоминай ту, которая тебя любит и которая никогда, никогда не сможет забыть тебя. Шлю тебе тысячу поцелуев. Твоя и только твоя Лизхен.”

И опять никакой определенности и опять ссылка на какое-то письмо с подробным описанием ее жизни, которое я так и не получил. Вот еще одна выдержка из ее другого письма:

20 января 1947 года. Хейероде.

“…C этим письмом высылаю тебе фотокарточку нашего Хорсти. Не правда ли, он, между прочим, заметно подрос. Он всегда вспоминает и рассказывает о тебе, о дяде Ване, который так интересно играл с ним. Да, да, как все было хорошо и прекрасно, но судьба, судьба. Как она влияет на нашу жизнь, как в нашей жизни все идет не так, как хотелось бы.”

Опять Лиза упрекает в чем-то свою судьбу, а в чем конкретно, не говорит. Лиза, Лиза, я не знаю, что мне делать и думать, я живу в постоянной тревоге не за себя, а за тебя, за твою судьбу, за твою будущую жизнь. Обломок твоей стрелы продолжает терзать и мучить меня. Еще одна выдержка из письма Лизы:

30 января 1947 года. Хейероде.

“…Недавно я еще раз была в Доммитче. Приезжала специально, чтобы еще раз встретиться с тобой хотя бы мысленно и в воспоминаниях. Я провела в Молькерайе четыре дня, в той самой комнате, Ваня! Эти четыре ночи были для меня ужасными, я не могла ни на минуту заснуть, одолевали меня воспоминания о тех прекрасных, но теперь уже таких далеких минутах нашего счастья.”

Письма с таким содержанием шли одно за другим. Я тоже писал часто любвеобильные письма. Без этих писем моя жизнь показалась бы мне никчемной. Я совершенно не думал и не замечал, что вокруг меня много хорошеньких девушек, которые не прочь были бы завести со мной знакомство. В феврале 1947 года я демобилизовался из армии и приехал в небольшой городок Артемовск на юге Красноярского края, в котором в то время жили мои родители. Вот я и дома. Наконец, летом 1947 года я получил от Лизы то письмо, которое я ждал несколько лет:

19 июня 1947 года. Хейероде.

“Мой дорогой Ваня! С большой радостью я получила от тебя еще одно письмо. Ваня, я благодарю тебя от всего сердца за это, благодарю и за прекрасный фотоснимок, который ты прислал мне со своей родины. То, что ты сейчас находишься на своей родине, – это хорошо, но было бы еще лучше, если бы ты однажды оказался рядом со мной. Это мое постоянное желание. Оно было и будет до конца моих дней, и ты это знаешь. Ах, как я хотела бы приехать к тебе в твою далекую и холодную Сибирь, которая теперь стала для меня так же дорога и любима, как и ты сам. Жизнь в Хейероде идет без изменений. Меня здесь многие не любят и ненавидят. Но я все равно с гордой головой иду по своему родному селу и не обращаю внимания на косые и презрительные взгляды. И чем больше меня здесь ненавидят, тем больше и крепче становится моя любовь к тебе…”

Прочитав эти строчки, я живо представил себе Лизу, спокойную и гордую, медленно спускающуюся по улице от своего родного дома к центру села, и как на нее, не здороваясь и не приветствуя, бросают презрительные взгляды встречные прохожие, жители ее родного села, которых она хорошо знает, и которые так же хорошо знают и ее. Нет, не простили и не могли простить они ей ее связь со мной, с русским солдатом, в их глазах оккупантом, который, между прочим, не по своей воле пришел в их село и стал их комендантом. В то время, когда я был комендантом села, когда я вместе с Лизой под ручку ходил по улицам Хейероде, эти же люди при встрече с нами с улыбкой и даже с низким поклоном приветствовали нас обоих и многозначительно желали нам… счастья. А сегодня, сейчас, когда ее некому защитить иди даже поддержать добрым словом, она вынуждена терпеть унижения и презрение своих же односельчан. Единственной формой ее защиты, единственной опорой в этой сложной для нее ситуации, остается ее любовь ко мне и еще важнее моя любовь к ней, которая с моей стороны может проявляться только в виде моих любвеобильных писем и посланий. И я еще раз дал себе слово писать ей чаще и больше.

“…На прошлой неделе я ходила в кино, демонстрировалась русская сказка “Василиса прекрасная”. Это та самая сказка, которую ты много раз рассказывал мне и маленькому Хорсти. Не так ли? Этот фильм я смотрела как раз в свой день рождения. Спасибо тебе много раз за прекрасные пожелания счастья, которые ты прислал мне к моему дню рождения.

Ах, Ваня, я должна тебя поприветствовать от Гертруды Рихтер. У Гертруды тоже родилась маленькая девочка. Малышка как две капли воды похожа на Павла. Гертруда родила ее одним месяцем позже, чем я. Я стала крестной матерью маленькой Дагмар. Да, у Гертруды есть маленький ребенок, а моего Господь Бог от меня снова взял к себе. Сколько горя, ненависти и косых взглядов я пережила и перетерпела – и все напрасно. Как бы я любила и лелеяла нашего ребеночка, заботилась бы и ухаживала бы за ним, но, видимо, у меня такая судьба, мне не предназначено быть матерью твоего дитя. И несмотря ни на что, я продолжаю тебя любить еще сильнее, чем раньше. В Германии есть одна песенка, в которой поется, что после каждой разлуки обязательно приходит свидание, и я верю, что свершится чудо, и мы рано или поздно на этом свете снова увидимся. Верь и ты в это!

В следующем месяце я еду с мамой к Эгону, моему брату. У его жены есть тоже маленькая девочка, которую я прижимаю к своей груди так же охотно, как своего собственного ребенка. К Инге Хольбайн я не пойду и не хожу, и ты не проси меня больше, так как Анна говорит про тебя и про меня очень плохо, чего на самом деле никогда не было. Посылаю много приветов твоим родителям и сестрам. Что говорят они о твоей переписке с немецкой женщиной?”

Все ее письма, в том числе и это, заканчивались одной и той же фразой: “Твоя и только твоя, навеки твоя Лиза!” Прочитал я это письмо и пришел в ужас! Ну почему именно на мою бедную голову опять обрушилось такое несчастье? У меня родилась дочь! Моя дочь! Мой первый ребеночек! Какое же это счастье!!! У любого нормального человека этот факт вызовет прилив необычной радости и отцовской озабоченности и ответственности. Но как видно из письма, дочь моя, только родившись, тут же умерла. Почему? Отчего? По какой причине? Я ничего не знал и не знаю до сих пор. Я не знаю, когда конкретно, какого числа, месяца она родилась, когда, какого числа, месяца она умерла, где похоронена, сохранилась ли ее могилка? Все это до сегодняшнего дня остается для меня тайной. Иной раз я даже начинаю сомневаться, а не слукавила ли Лиза? Может быть, моя дочь жива? Такие мысли возникают иногда в моей разгоряченной голове, но я их тут же прогоняю прочь, оставаясь с верой в Лизу, что она не могла и не должна была меня обмануть.

Иван Бывших, студент Томского института. Фото 1951 года

В сентябре 1947 года я стал студентом одного из Томских институтов. Томск – город студентов, в нем только одних вузов более десятка, не говоря уже о техникумах и других мелких училищах и школах. Смех, шутки студентов слышались на каждой улице города, из каждого автобуса и трамвая. В парках и скверах можно было встретить не одну, а целую стайку хорошеньких девушек-студенток. Я вращался среди них, ходил с ними в кино и даже на танцы, гулял по известному в городе Лагерному саду, провожал их до общежитий, то есть делал все, что должен делать молодой человек, ухаживающий за девушками. Все, кроме одного: я не влюблялся в них! Мое сердце было по-прежнему занято Лизой, и только она одна по-прежнему жила в нем. Гуляя с девушками, я, конечно, невольно сравнивал их с Лизой, и это сравнение всегда было не в их пользу. Мне казалось, а возможно это и на самом деле так, что ни одна из знакомых мне девушек-томичек не сможет так беззаветно и страстно полюбить меня, как Лиза, не сможет поступиться собой, как Лиза, не сможет быть такой преданной мне и верной, какой была и есть моя Лиза! Лиза по-прежнему занимала собой всю мою душу и не позволяла вторгаться в нее ни одной другой какой-либо девушке. И все-таки одно время я был увлечен одной студенткой из нашей группы и даже имел намерение жениться на ней. Писать в Хейероде стал реже. И вдруг я получаю от Лизы взволнованное письмо, полное нескрываемой тревоги:

24 апреля 1951 года. Хейероде.

“Ваниляйн, я давно не получаю от тебя писем. Я не знаю, что мне думать. Может быть, ты заболел? Недавно я заглянула в атлас, в тот самый, помнишь? Боже мой, разве можно найти тебя в этой огромной и холодной Сибири? Ваниляйн, милый! Почему ты молчишь? Почему ты заставляешь меня страдать и томиться неизвестностью? Напиши мне быстрее, успокой меня, развей мои печали и мрачные мысли и знай, что я по-прежнему люблю тебя. За эти годы разлуки моя любовь стала еще больше и крепче. В надежде получить от тебя хотя бы маленькую весточку. Твоя, только твоя, навеки твоя Лиза.”

К концу моей учебы в институте (лето 1952 года) я попросил Лизу писать мне не в Томск, а на адрес моей сестры Лиды, которая жила под Абаканом в городе Черногорске, так как я не знал куда, в какой город я получу направление на работу. Вот выдержка из последующего ее письма, отправленного для меня на имя моей сестры Лиды:

9 июня 1952 года. Хейероде.

“Дорогой Ваня! Когда это письмо придет к твоей сестре, то ты уже наверняка закончишь свою учебу. Ваня, мой Ваня, пожелаю тебе успехов при сдаче экзаменов. Что ты думаешь дальше делать? Останешься с сестрой? Пожалуйста, Ваня, теперь ты имеешь больше времени, так как не сидишь за школьной партой, теперь пиши мне регулярно, примерно одно письмо в месяц. Сделай так, Ваня! Здесь, в Хейероде, нет ничего нового. Эрна, моя сестра, уже имеет 5 детей. Ее муж служит в Народной полиции, Гюнтер и Хорст, мои братья – горняки. Моя работа – я тружусь в детском доме. Да, Ваня, жизнь идет дальше, и мы становимся все старее. Встретимся ли мы еще раз? Ваня, это была бы бесконечная радость.

Приветствую твою сестру, и твоего отца, и твоего зятя. Особенно приветствую малышку твоей сестры. Если твоя сестра принесет еще маленькую девочку, то, пожалуйста, Ваня, пусть ее назовут Лизой. В этот конверт вкладываю фотокарточку. (Она воспроизведена в главе 3 этой книги.) Напиши мне ответ, пожалуйста, поскорее. Тебя приветствует, как всегда, только твоя, Лиза.”

Женитьба моя на студентке не состоялась. После окончания института осенью 1952 года я, как молодой специалист, оказался в столице индустриального Урала, в городе Свердловске. Я сразу же сообщил Лизе свой новый адрес, и наша переписка, наша любовь вспыхнула с новой силой. Теперь я сам, замаливая свои грехи, писал ей почти каждую неделю, а Лиза аккуратно отвечала на каждое мое письмо. Я удивлялся тогда и удивляюсь сейчас, сколько терпения, изобретательности и настойчивости проявляла она, чтобы сохранить нашу переписку, а вместе с ней и саму любовь. Еще четыре года, четыре чудесных года, мы жили только одними письмами, в которых без стеснения продолжали объясняться в любви и преданности, как будто влюбились друг в друга только вчера. Спустя девять лет после разлуки мы были так же влюблены друг в друга, как и прежде. Мне было уже далеко за тридцать, но я после Лизы не знал и не хотел знать женщин и не думал жениться.

В то время я основательно увлекся журналистикой как хобби, писал статьи, репортажи, стихи не только в местные и центральные газеты. Занимался в литературном кружке при областной молодежной газете “На смену”, а чуть позже стал даже нештатным корреспондентом немецкой молодежной газеты ГДР "Junge Welt” (“Молодой мир”). В июне 1955 года эта газета опубликовала мой большой с продолжением в нескольких номерах рассказ “Das Gerucht” (“Слух”), написанный по материалам моего комендантства в Хейероде. Конечно, я сообщил Лизе эту важную новость, а также название газеты, номера и даты выхода ее и просил Лизу прочитать этот мой первый напечатанный рассказ.

Я был активным членом партии, в которую вступил еще будучи на фронте, и не удивился, когда в начале 1956 года был приглашен на беседу к секретарю Железнодорожного райкома партии города Свердловска по пропаганде Татьяне Ивановне Тиуновой. Глядя мне прямо в глаза, она сурово спросила:

– Вы знаете, что Елизавета Вальдхельм в настоящее время проживает в Западной Германии?

– Я смутился, покраснел до корней волос и с трудом выдавил из себя короткую фразу:

– Нет, не знаю.

– Ваши письма пересылают ей в ФРГ ее родственники, проживающие в Хейероде, так же, как и ее письма отправляют вам. Что вы намерены делать дальше? Жениться на ней вы все равно не сможете, пока нет таких законов и ваша переписка, как мне кажется, не может продолжаться вечно?

Вместо того, чтобы крикнуть: “Может, может и будет продолжаться вечно до окончания наших дней!”, я трусливо нахохлился, помолчал минуту в глубоком раздумье и торопливо пробормотал:

– Напишу ей последнее письмо и попрошу ее сделать то же самое. Объясню ей, что, мол, собираюсь жениться.

BINS ERZAHLUNG VON I. N. BYWSCHICH J ILUUSTRATIONEN HEINZ BIRKNER

(Schlu?)

Pl?tzlich gab еs einen scharfen Ruck, danach einen zweiten, noch st?rketen. Im Wagen entstand Panik. Au?er dem aufgeregten Schreien der Menschen und dem Quietschen der Puffer war nichits zu h?ren. Der Zug hielt. Energisch mit den Armen arbeitend, schob sich Bjelow mit M?he zum Ausgang vor. An den Wagen gepre?t, um nicht hinunteraust?rzen, rannte er zur Zugspitze.

„Weshalb wurde gehalten?” In seinem Kopf tauchten verwirrte, furchtbare Gedanken auf. Aus dem Nebel hob sich das schwarze Gesicht des Maschinisten ab.

„Was ist geschehen?”

„Rotes Signal!" Der Maschinist sprang aus dem F?hrerh?uschen und antwortete unsicher, seine verschmierten H?nde reibend: „Irgend etwas blinkte im Nebel auf, vielleicht schien es mir auch nur so.”

Wie aus der Erde gewachsen tauchte Protassow auf. Er war ohne M?tze und atmete schwer. Vor Ersch?pfung lie? er die H?nde auf die Schulter des Leutnants sinken, unterbrach das Atmen und sagte: