Конец Смуты

– Пьер, вы хотите жить?

– Э… – залепетал О?Конор, огорошенный моим вопросом.

– Никому не говорите о ваших подозрениях, пока я сам вам этого не прикажу. Даже под пыткой, даже на исповеди, даже оставаясь наедине с женщиной… да какого черта – особенно женщинам, иначе я не дам за вашу жизнь и медного фартинга! Слава богу, вокруг не так много латинистов, и вряд ли нас кто-нибудь понял. Разве что… вы говорили об этом отцу Мелентию?

– Этому бородатому монаху… кажется, нет.

– Кажется, или нет?

– Нет, сир.

– Хорошо коли так. Давайте ужинать и ложиться спать; вы любите кашу?

– Удивляюсь вам, ваше величество: как вы можете есть столь варварскую пищу?

– С удовольствием, друг мой, я все стараюсь делать с удовольствием. А уж есть гречневую кашу с салом…

Ранним утром мое войско двинулось дальше. Впереди снова шли широкой дугой татары, обшаривая окрестности в поисках возможных лазутчиков. То ли на счастье, то ли на беду, никто нам не попадался и мы, обходя встречные городки и деревни, стремительно двигались дальше. Еще одна ночевка была уже вблизи Коломны, на сей раз мы остановились подле недавно разоренной ворами деревни. Впрочем, ограбив донага местных жителей, казаки против обыкновения не сожгли ее. Как ни настаивал Вельяминов, чтобы мы остановились в одной из изб, но осмотрев ее, я пришел к выводу, что клопы прекрасно проживут, не отведав царской крови. Да и отопление по-черному не добавляло энтузиазма. Осмотрев двор, мое величество остановило свой взор на сеновале.

– Много сена запасли, как погляжу, – проговорил я.

– Воры корову со двора свели, а лошадь еще прежде с хозяином пропала, вот и осталось сено-то, – устало сказала хозяйка, довольно красивая еще женщина с маленькой девочкой на руках.

– Как же вы теперь?

– Как бог даст, – пожала она плечами, – мы-то еще ничего, коза осталась, не пропадет дите, да Сенька взрослый уже, прокормимся.

– Помещик есть у вас?

– Нет, боярич, мы люди вольные, не прогневайся, что угостить тебя нечем.

– Ничего страшного, мы люди не гордые, а харч у нас есть. Можем и с вами поделиться.

– Спаси Христос.

Наскоро поев и разогнав царедворцев, дескать, без вас дышать нечем, я отнес хозяйке половину каравая хлеба и мешочек крупы с куском сала. Женщина приняла дар с благодарностью, но без подобострастия, чем сразу расположила к себе. Младший брат ее, лет двенадцати парнишка, тот самый, которого она назвала уже взрослым, напротив, взглянул волчонком, но ничего не сказал.

– Спасибо тебе, добрый молодец, за доброту, нечем только отблагодарить тебя.

– Молись за нас, добрая женщина. Завтра нам в бой идти, божье заступничество в таком деле никому лишним не будет.

– Ты бы, боярич, не шел на сеновал. Там баня рядом, каменка топилась нынче, до утра не замерзнешь.

– А вот за это спасибо.

Пожелав хозяевам покойной ночи, я отправился в указанное мне место, и завернувшись в шубу, сразу заснул. Впрочем, сон мой был недолгим: каким-то шестым чувством я почуял движение рядом с собой, и еще не открыв толком глаза, схватился за рукоять допельфастера.

– Тише ты, боярич, воев своих разбудишь… – услышал я шепот хозяйки.

– Ты чего, скаженная, тут же люди кругом…

– Спят твои ратники, что сурки.

– А ты чего?

– Али не знаешь чего? Полгода вдовею при живом муже, а тебе в бой завтра идти…

– Как «при живом», ты же сказала – пропал?

– Ага, вместе с лошадью к ворам и подался, ирод, еще по осени. Казаком вольным похотел стать, аспид. А ты молодой, красивый – жалко, если убьют…

– Не убьют, я фартовый.

– А раз фартовый, то чего ждешь?

В кромешной темноте я почувствовал, как ко мне под шубу скользнули немного загрубевшие от работы, но ласковые и теплые женские руки. Губы встретились с губами, и нас охватила страсть. Торопливо срывая друг с друга одежду, мы сплели наши тела в немыслимый клубок и растворились друг в друге без остатка. Потом, обессилевшие, но довольные, лежали рядом и болтали о каких-то пустяках. А дальше как-то само собой перешли на ее жизнь.

– Не хотела я за него идти, да родители сговорились, куда денешься. Потом дочка Танечка родилась, а мои родители померли разом. И вовсе некуда стало деваться, да еще братишка вот сиротой остался, с нами жить стал. А муж не любил меня – бил, бывало, а потом и вовсе ушел. Тошно с ним, постылым, жить было, маетно, братика каждым куском хлеба попрекал. Может, убьют, прости меня, господи!

Я слушал безыскусный рассказ молодой красивой женщины, которой захотелось немного тепла и ласки в серой беспроглядной жизни, и помалкивал. Наконец ее рассказ подошел к концу, и она переключилась на меня:

– А ты из Москвы?

– Да.

– Никогда не бывала, а теперь и вовсе не погляжу, с этой войной проклятой, да смутой. Когда она хоть кончится?

– Теперь скоро, царя вот выбрали – значит, смуте скоро конец.

– А сказывали, что царем какого-то немца-басурманина выбрали, правда ли?

– Нет, он православный, – хмыкнул я.

– А ты его видел?

– А как же: вот как тебя. Да и ты, поди, видала, он же с нами сейчас пришел. Ты как рассветет, ворон не лови, а смотри во все глаза. Так царя и увидишь.

– Ой, да как же я его узнаю?

– Ну, это просто, у кого рожа самая злая – тот и царь.

– Правда?

– Конечно, правда: посмотри на меня, разве эти глаза могут соврать?

– Ой, врешь ты все!..

Утром, осторожно высвободившись из объятий, я быстро оделся и вышел во двор. Сладко потянувшись, услышал скрип снега и, обернувшись, увидел невозмутимые лица Никиты Вельяминова и Анисима Пушкарева.