Конец Смуты

– А пропал Заруцкий!

– Как «пропал»?

– Как сквозь землю провалился, анафема! Не гневайся государь, только как Киря уехал, мы рассудили, что и прочее добро раздуванить надобно, да так и сделали. А потом кинулись – нет нигде Ваньки. Мы сначала думали, что он у царицы в покоях, ан нет! Нет ни его, ни Маринки, ни царевича ее, ни монахов латинских, что с ней были. Пропали, проклятущие! Тут у нас совсем разлад случился: сначала искали, потом вспомнили, что мы и на их долю добро делили. А уж коли они пропали, так не след добру пропадать, надо же поделить по-христиански, чтобы без обиды. Только поделили, а тут Киря вернулся, только без добра, и почти без казаков.

Выслушав сбивчивый рассказ парламентеров, я замысловато выругался. Это же надо так хитроумно продумать план, героически разгромить врага, а затем эпичнейшим образом сесть в лужу!

– Вот что, казаки, – устало проговорил я, – если хотите жить, то сдавайтесь. Выдайте мне Кирю и тех, кто с ним вернулся. Они на меня покушались, их простить не могу, а прочих помилую. Все добро, что у вас осталось, сдадите без обману до полушки, за то что намеревались от своего царя обороняться. Кто не хочет к себе домой возвращаться голым и босым, пусть идет ко мне на службу. Я по весне пойду Смоленск воевать, так что возьму всех. Кто не хочет, пусть убирается, только пешком и без оружия. Я все сказал, ступайте.

Закончив, я отвернулся от парламентеров и выдохнул еле слышно:

– Михальского ко мне!..

Первый настоящий боевой поход у Федора выдался удачным. Сотника Михальского со всеми его людьми присоединили к татарскому полку царевича Арслана. Корнилий был в сем полку царским приставом. Не потому, что татарам не доверяли, а просто исстари так повелось, чтобы при них был доверенный человек от государя. Службу всю правили сами татары, так что ни в дозоры, ни в прочие службы люди Михальского не ходили. Когда под Москвой наткнулись на воровских казаков, то в сечу они пошли, как и все, да не без прибытка. В бою Федька ссадил с седла стрелою казака, а его холоп Лунька ловко заарканил оставшуюся без всадника лошадь. А когда сцепились с ворами под Коломной, то нашлось и чем ее навьючить. Потерь люди Михальского не понесли и узнав, что осажденные казаки запросили пощады, были очень довольны и походом и добычей. Но тут прибежал как ошпаренный сотник и велел, бросив всю хурду на коноводов, идти за ним. Пройдя в открытые ворота, Корнилий повел их к угловой башне и, велев остальным ждать, зашел внутрь, взяв с собой Панина. Помещения в башне были, как видно, жилыми и покинутыми в спешке. Всюду лежали вещи, многие из них – женские и детские. Сотник внимательно все осматривал, заглядывал под лавки, стучал в стены. Заметив Федькино удивление, сотник пояснил, но так, что стало еще непонятнее.

– Мы когда Коломну взяли, то захватили первого воеводу здешнего князя Долгорукова и епископа, а второй воевода заперся в этой башне. Мы двери выломали, а его здесь и нет. Думай, Федя, примечай: как-то ведь он ушел?..

Федьке было, хоть убей, непонятно, с кем это его сотник брал Коломну, да еще захватил Долгорукова, которого недавно назначили воеводой в Казань… но он помалкивал и искал. Вскоре его поиски привели к успеху. В углу каменной клети, служившей, как видно, спальней для беглой царицы, была маленькая дверь в крохотный чулан. Сотник осмотрел его, но, не заметив ничего подозрительного, пошел искать дальше. Федор же приметил крохотный клочок ткани, зацепившийся за щепку между грубо тесаными половицами, и хорошенько приглядевшись, обнаружил люк. Вместе с Корнилием они поддели его лезвиями кинжалов и, приподняв, увидели подземный ход, в который, хотя и не без труда, мог пройти взрослый мужчина. Кликнув остальных, они запалили факелы и шагнули навстречу неизвестности. Шли довольно долго, так что факелы почти успели прогореть, и вышли за посадом у ничем не приметного куста ракиты. Корнилий и Ахмет внимательно осмотрели следы на снегу и сказали, что они принадлежат пятерым мужчинам и двум женщинам. Дальше следы привели их в небольшую балку, укрытую со всех сторон от посторонних глаз. На дне этой балки лежал присыпанный снегом мертвец. Вокруг было много следов от лошадиных копыт.

– Надобно лошадей… – задумчиво произнес сотник, неожиданно достал пистолет и выпалил в воздух.

Федор удивился было поступку Михальского, но скоро появились их холопы с лошадьми, и можно было продолжать преследование. «Заранее условились», – подумал парень, но ничего ни говоря, как и все, вскочил в седло. Следы, оставленные беглецами, четко выделялись на снегу, и ратники пришпорили лошадей. Скакали долго, пока не начало смеркаться. Нечего было и думать, чтобы продолжать поиски в сгущавшихся сумерках, к тому же все устали и хотели есть. Корнилий ругнулся, и приказал было оставить поиск до утра, но проголодавшемуся Федьке внезапно почудился запах дыма. Ни слова не говоря, он тронул сотника за плечо и показал ему направление. Тот поначалу не понял, но потом, как видно, тоже почуял запах, и кивнул. Дальше шли пешком, пробираясь в сугробах, пока не вышли к ложбине, на дне которой мерцал огонек. Похоже, беглецы готовили что-то на костре. Слышался чей-то говор и тихонько хныкал ребенок. Повинуясь взмаху руки сотника, преследователи разделились и, не говоря друг другу ни слова, стали окружать беглецов. Вскоре плач прекратился: видно, ребенок уснул. Утих и говор взрослых, жмущихся к костерку в попытке согреться. Вокруг сгустилась непроглядная тьма, и лишь неровное пламя освещало лица усталых людей, не подозревающих, что они окружены. Федька был уже совсем рядом с ними и, затаив дыхание, ждал сигнала к атаке. Несмотря на напряженное ожидание, свист сотника раздался внезапно, и боярский сын вместе с остальными ратниками кинулся вперед. Несмотря на то, что беглецов застали врасплох, они оказали отчаянное, хотя и безнадежное сопротивление. Кто-то бросился на Панина в темноте, и по кольцам его байданы звякнуло лезвие. Федька резко отшатнулся, махнув в ответ чеканом, и тот с противным чавканьем вошел в чью-то плоть. Раздался истошный женский крик, и тут же заплакал ребенок. Наконец кто-то подбросил сучьев в огонь, и Федор увидел связанного и залитого кровью казака в богатом кафтане, двух католических монахов и двух валяющихся на снегу убитых, один из которых – с пробитой Федькиным чеканом головой. Еще там было две женщины: первая с ужасом смотрела на них, прижимая к себе плачущего ребенка, а вторая лежала без чувств.

– Пани Марина, – поклонился сотник женщине с ребенком, – обещайте, что не станете бежать, и мы не станем вас связывать.

Та ничего не сказала в ответ, лишь судорожно кивнув. Корнилий, как видно, счел, что этого довольно, и они потащили связанных врагов к лошадям. Перекинув их через седло, двинулись в Коломну, с трудом отыскивая в темноте собственные следы.

Вернувшись в город уже утром, донельзя усталые и измученные, они представили своих пленников царю. Государь, поняв кого ему привели, очень обрадовался. Обняв и расцеловав сотника, он снял с себя шубу и накинул ему на плечи. Потом, посмотрев на Федьку, усмехнулся и нахлобучил на него свою шапку.

– Никита, – закричал государь своему кравчему, – неси вина и денег – награждать буду!

Вельяминов тут же стал наливать вино в серебряные чаши и передавать государю, а тот – подавать их всем участникам погони. Те в ответ кланялись и, поблагодарив, выпивали, причем хитрый Ахмет тут же сунул чару себе за пазуху.

– И правильно, – засмеялся государь, – берите все, жалую!

Каждому участнику погони, включая холопов, достались чаши разного размера и ценности, тут уж кому как повезло. Федьке и Корнилию – видимо, как начальным людям – поднесли золотые, причем сотнику – целый кубок. Помимо этого, все получили награду деньгами, рядовые – по пяти ефимков, Федька – десять, а сколько получил сотник, государь не объявлял. Все это время он не обращал на пленников ни малейшего внимания, будто их и не было тут. Наконец, закончив с награждением, царь бегло посмотрел на них, будто они не вызвали в нем никакого интереса. Так ни слова и не сказав ни Заруцкому, ни Марине, государь собрался выйти, и лишь проходя мимо стоящего последним монаха с низко опущенной головой, что-то произнес на каком-то тарабарском языке. Если бы Федька знал латынь, он удивился бы еще больше, потому что государь сказал:

– Падре Игнасио, вы не представляете, как я рад вас видеть!

Узнав, что Заруцкому с Мариной удалось бежать, я не отчаивался. Татары – хорошие следопыты, и должны настичь беглецов. На худой конец, если они избегнут Арслана, то должны наткнуться на войско Бутурлина, которое я специально отправил на такой случай. Но когда утром меня известили, что Михальский захватил Заруцкого и Марину, я вздохнул с облегчением. Мне с самого начала было ясно, что бояре в думе будут стараться преувеличить любой мой промах и преуменьшить успех. Особенно после того как я жестоко, по их меркам, наказал Салтыкова. И если бы Мнишек с сыном удалось бежать, никто бы и не заметил разгрома воровских казаков. Так что радость моя была неподдельной, а щедрость – искренней. Чаша вина из царских рук – это очень большая награда, даже боярам на пиру жалуют не из рук, а со стола. Плюс к тому сама чаша и деньги. Вельяминов немного кривился, глядя, как я раздаю добро. Будь мы в Москве, он нашел бы для такого дела посеребренные кубки, какими жалуют крымских послов. В принципе, в другое время я бы с ним согласился, но сегодня скопидомничать нельзя.

На пленных стараюсь не смотреть, делая вид, что они мне не интересны. Однако интерес у меня есть. Сейчас их разведут по разным камерам, и мы начнем следствие. Везти их в Москву пока рано. Там от боярских «забот» пленники и помереть могут безвременно, а мне это пока не надо. Все же взгляд нет-нет да и скользит по их согбенным фигурам. Справа стоит на коленях Заруцкий, связанный и окровавленный, но не сломленный духом, судя по взгляду. Интересно, как он оказался один, без сторонников и помощников? Должны же у него были быть верные люди… Марина стоит прямо, прижимая к себе ребенка, и пытается держаться с достоинством. Воренок по малолетству ничего не понимает, но куксится. Впрочем, это понятно: дети, они иногда как животные чуют недоброе. Кстати, мамаша его – дама, скажем так, на любителя. Я ее раньше представлял себе больше по советским экранизациям «Бориса Годунова», где актрис приглашали весьма фактурных. Реальность же имела маленькие глаза, крючковатый нос и вообще крайне невыразительную внешность. Впрочем, поспешное бегство и отсутствие времени для прихорашивания из любой красавицы может сделать серую мышку. Ну, почти из любой, так что я понимаю, почему первый Лжедмитрий закрутил с Ксенией. Я бы на его месте не сомневался ни минуты. И уж точно между ним и этой шляхтянкой вряд ли могла случиться любовь; нет, там что-то иное. Там отношения с интересом.

Однако насчет глаз я, кажется, погорячился. Да, они не велики, но в них горит огонь. Полячка не сводит с меня глаз и, кажется, вот-вот прожжет дыру в моем зипуне, но я не обращаю на это ни малейшего внимания. Во-первых, надеюсь, это выведет ее из равновесия, а во-вторых, есть среди ее свиты люди, лично для меня куда более интересные. Ее придворная дама меня не занимает, а вот монахи – очень даже, потому что кто-то из них, скорее всего, и изготовил яд. Особую пикантность этой ситуации добавляет то, что одного из монахов я уже встречал.

– Падре Игнасио, вы не представляете, как я рад вас видеть! – произношу вкрадчивым голосом.

– Не сомневаюсь, ваше величество, – распрямляет спину бывший духовник моего кузена, – вы можете мне не верить, но я тоже рад видеть вас в добром здравии.

– Ну как я могу сомневаться, – отвечаю я своему давнему знакомому, и, обернувшись к стоящим настроже стрельцам, командую: – Этого ко мне. Да отца Мелентия кликните.

Через некоторое время в моих покоях появляется Мелентий, и я отпускаю стражу, приказав развязать иезуита. Стрельцы мнутся, но не смеют перечить и, исполнив мой приказ, выходят.

– Как вы здесь очутились, падре?

– Превратности судьбы, ваше величество, – пожимает плечами монах, – ваше эффектное появление в Мекленбурге два года назад испортило большую игру, и мою карьеру. Впрочем, я не жалуюсь, меня ведь вполне могли отправить куда-нибудь к Великим Моголам или в Патагонию.

– Да, бывает, – посочувствовал я ему, – а здесь вы давно?

– Увы, совсем недавно.

– Почему «увы»?

– Потому что мои братья, бывшие при царице Марине, совершили множество опрометчивых поступков, и я не имел возможности отговорить их от этого.

– Вы нашли такое обтекаемое определение: «опрометчивый поступок»… С каких это пор так стали называть попытку убийства помазанника божьего?

– Убийство? – воскликнул неподдельно удивленный иезуит – Тогда становится понятна ваша реакция. Впрочем, вы, ваше величество, всегда отличались быстротой действий.

– Вы хотите сказать, что не причастны к отравлению посланного мне письма?

– Письмо царицы Марины было отравлено?

– Да, и довольно сильным ядом: монах, читавший его, умер на месте, а следом и дьяк, развернувший послание.

– Это невозможно, такого сильного яда просто не существует!

– Ну не надо так картинно восклицать, святой отец, я верю в человеческий гений. К тому же свидетелями этому были несколько сотен человек в соборе.

– Господи Иисусе, я же читал это письмо перед отправкой!..

– Вот как, а кто же вложил его в футляр?

– Брат Бартоло… господи, ну конечно: брат Бартоло прибыл с Востока. Он побывал в Индии, Персии и много где еще, и привез оттуда немало всяких редкостей.

– Кто этот Бартоло и, самое главное, где он?

– Увы, он погиб в ту ночь, когда нас схватили в лесу ваши альгвазилы. Ему размозжили голову клевцом.

– А его вещи и эти, как вы выразились, редкости?

– С ним был большой дорожный сундук, но его отобрали казаки.

– Казаки? Кстати, а как случилось, что атаман и пани Мнишек остались совсем одни – неужели у них совершенно не было сторонников?

– О, это очень печальная история. Когда войско атамана взбунтовалось, его сторонники для вида присоединились к этим негодяям под предводительством того казака с варварским именем…

– Киря?