Мы родом из СССР. Книга 1. Время нашей молодости

Первым и самым невероятным явилось сообщение о том, что совсем недавно, после тяжелой болезни, ушел из жизни мой верный друг Дмитрий Денисович Матрошилов, с которым мы многие десятилетия были связаны поистине братскими узами. Вслед за этим Мира Васильевна проговорилась и об очень тревожном состоянии здоровья Ивана Васильевича Кулинченко.

Роковой час для него пробил в ночь с шестого на седьмое октября 2010 года. Мне об этом стало известно 29 октября 2010 года, в день 92-й годовщины Ленинского Комсомола. Эту горестную весть мне сообщила тоже Мира Васильевна.

От нее же узнал, что уже нет в живых Тамары Ладыгиной, бывшей заведующей отделом пионеров и школьников Брюховецкого райкома комсомола. Ушли из жизни член бюро этого же райкома ВЛКСМ Дмитрий Михайлович Елецкий, инструктор райкома комсомола Андрей Сторчак. Безвременная смерть оборвала жизнь Лени Горбача, бывшего секретаря комитета комсомола колхоза имени Сталина (на Гарбуз-Балке), многих других комсомольских активистов тех лет, когда я работал в Брюховецком районе.

Так неумолимо редеют ряды комсомольцев моего поколения, моих друзей-побратимов, с которыми прошли годы нашей молодости и которые навсегда останутся в памяти и в сердцах всех тех, кому они дороги и незаменимы.

Быстротечно время человеческой жизни. Не успеешь оглянуться, как уже на пороге «могилевская губерния», – как однажды с грустью пошутил Вячеслав Михайлович Молотов.

Справедливо гласит народная мудрость: «Встречаться надо с живыми». К горестному сожалению, мы очень часто вспоминаем её только тогда, когда получаем известия о безвременном уходе из жизни родных, близких, верных друзей. Так получилось и у меня. Я узнал имена многих ушедших из жизни близких и родных мне людей уже в дни работы над книгой. Буду бесконечно рад, если книга найдет тех, о ком я с любовью пишу, кого всегда помню и сохраню в памяти до последнего часа.

Глава 1. Годы великих свершений и подвигов

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…
Нам нет преград ни в море, ни на суше,
Нам нестрашны ни льды, ни облака.
Пламя души своей, знамя страны своей
Мы пронесём через миры в века.

    (Строки советских песен 30-х годов XX века)

Барвенково – моя колыбель, корни всей моей жизни

Что сохранила память, что вспоминается, живёт во мне, пройдя сквозь толщу десятилетий, через всю прожитую жизнь?

Детство и юность мои прошли в небольшом украинском городке Барвенково, на Харьковщине. Статус города Барвенково получило где-то в начале 30-х годов. К тому времени оно являлось административным центром одноименного района. А прежде входило в Изюмский уезд Харьковской губернии. В пору становления городом, в Барвенково жителей было тысяч двадцать-двадцать пять.

Переименование в город мало что изменило в его облике. Типичное большое село, каких немало в Левобережной Украине, протянувшееся километров на десять, шириной чуть поменьше. Естественно, «мерил» я город вдоль и поперёк только несчитанными шагами да временем, потраченным на дорогу.

Барвенково находится на полпути между крупным железнодорожным узлом Лозовая и Славянском-Донецким. Почти поровну город разделён мелководной речушкой Сухой Торец, впадающей в Северный Донец.

…Родился и рос в крестьянской семье. Память сохранила одну-две туманные картинки выезда с родителями в поле. Было мне тогда годика три-четыре. Не больше. Хлеба уже были скошены. Значит, по времени это было ранней осенью в начале 30-х годов. Запомнилось: в поле дедушка угощал нас мёдом и арбузом. И ещё сохранила память: на обратном пути колесо нашей «брички» (телеги) сломалось, и она опрокинулась набок, застряла в глубоком рву, не дотянув несколько десятков метров до нашего подворья.

Мне кажется, это был последний крестьянский год моих родителей. И не только их, но и родителей отца – дедушки, бабушки, прабабушки. Отец и дедушка отправились на заработки в Донбасс, на заводские новостройки. Домой наезжали нечасто, когда выпадала возможность. Расставшись с землёй, поменяли крестьянскую жизнь на «заводскую» и мамины родители, её братья и сестра.

В доме оставались одни женщины – прабабушка, бабушка, мама и моя единственная сестренка Маруся, старшая меня на два года.

Сколько себя помню, с сестрой у нас были всегда очень добрые отношения. Я всегда любил её братской любовью и гордился ею. Человек она необыкновенной душевности, щедрости, скромности, отзывчивости. И ещё – высочайшей нравственности. Такой она была всю жизнь. Такой остаётся и сейчас…

Прабабушка, бабушка, а чуть позже и дедушка, до середины 30-х годов один за другим ушли из жизни. И в доме полноправной хозяйкой стала мама. Да мы с сестрёнкой. Отец был редким гостем. Запомнился он мне строгим, но справедливым. Отец с отличием окончил трехгодичное реальное училище. Редкость в крестьянской семье. Затем – бухгалтерские курсы. И пошёл по «писарской», «конторской» службе. Был счетоводом, бухгалтером, старшим бухгалтером. И нас, детей своих, хотел видеть служащими в какой-нибудь канцелярии. А потому в воспитании особо налегал на нашу прилежность в учёбе и каллиграфию почерка. У него он был отменный.

Ещё отец обладал отличным музыкальным слухом, играл на всех струнных инструментах. Он очень хотел, чтобы дочь и сын тоже пристрастились к ним. Вслед за балалайкой в доме появилась гитара, а затем и мандолина. Они были послушны ему, великолепно звучали в его руках.

Оркестр, однако, не сложился. И виной тому я: дальше «первого колена» мелодии песни «Выйду я на реченьку» продвинуться мне не удалось, несмотря на все старания отца и мои собственные. А вот Маруся, как мне казалось, легко справилась с гитарой. Так что музыкальный дуэт отца и дочери мог вполне состояться. Не разразись война…

Отец – Осадчий Павел Андреевич 1906–1944 (?) (Снимок 19 января 1937 года)

В особом почёте в доме были книги и газеты. Радио дошло к нам только в предвоенные годы. О телевидении, естественно, и понятия никто не имел: оно, как позже мы узнали, только зарождалось, находилось в зачаточном состоянии, переживало период «утробного развития». И слава Богу…

Весь набор наших детских игрушек можно сосчитать с помощью пальцев одной руки: картонная коровка на колесиках, резиновый баран, тряпичная кукла, мячик, игрушечный пистолетик. Вот, пожалуй, и всё. Так что весь детский интерес был сосредоточен на книгах. Брали их преимущественно в городской библиотеке. Мне кажется, весь её запас мы с сестрёнкой почти полностью осилили без труда. Чуть повзрослев, где-то лет с десяти, я очень полюбил газету. И на всю жизнь. До самой «триклятой» горбачёвско-яковлевской перестройки.

Отец выписывал «Социалистическую Харьковщину», и я не просто прочитывал её до последней строчки, но отдельные материалы заучивал наизусть. И когда к отцу приходили приятели, отец звал меня и просил рассказать, что нового в мире, о чём пишут в газете. И я, вызубрив содержание газеты, в течение получаса мог рассказывать о прочитанном, поражая своею «осведомлённостью» отцовских друзей. Это и было началом моей информационно-пропагандистской деятельности, которой довелось заниматься всю жизнь.

Бурно ворвалось в нашу жизнь кино и оказало невероятно сильное влияние на наше воспитание: мировоззрение, поведение, поступки. «Чапаев», «Весёлые ребята», «Цирк», «Волга-Волга», «Трактористы», «Богатая невеста», «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Большая жизнь», «Оборона Царицына», трилогия о Максиме и трилогия об А. М. Горьком, «Семеро смелых», «Великий гражданин», «Путёвка в жизнь»…

Каждый фильм был большим праздником. И его непременно старались все посмотреть. В Барвенково, в центре города, до войны были небольшие зимний и летний кинотеатры. Туда и шли по предварительным заявкам и не без труда «добытым» билетам коллективы школ, предприятий, колхозов, учреждений. Шли семьями, улицами, в любую погоду-непогоду, в метель и в дождь, утопая «по колена» в грязи и в снегу. Шли с радостным волнением. Возвращались вдвойне счастливыми, одухотворенными…

Чем мне запомнилось довоенное детство?

И дома, и в школе, и в кино, и всей жизнью у нас воспитывали трудолюбие, чувство долга, целеустремлённость, любовь к людям, верность Родине, смелость, честность, стойкость, мужество.

Уже в младших классах, начиная с первого, мы ходили в поле собирать «колоски», уничтожать «клопа-черепашку». Это были наши первые «общественные» дела.

В 5–7 классах, в летние каникулы, мы уже рядом со взрослыми трудились на колхозных полях: складывали в копны снопы, подавали их в «барабан» молотилки, очищали на веялке зерно, подвозили воду.

А дома тоже забот хватало. Маме одной было трудно управляться с огородом: надо было его вскопать, несколько раз прополоть, в засушливую погоду ежедневно поливать, убирать. И это не всё.

Добрую часть выращенных в огороде овощей и фруктов из домашнего сада отвозили на рынок. И не только на свой, барвенковский. Но и в Славянск, в Краматорск, в другие города Донбасса. Держали свинью и кур. С ними тоже хлопот было немало. Добыть корма. Утеплить и почистить сарай; несколько раз в день покормить. Без всего этого прожить, пропитаться, одеться, обуться на одну отцовскую зарплату было невозможно. Материнская домашняя работа давала больший доход, чем отцовский заработок…

Сознаюсь, на «общественных» работах, в колхозе и в школе я работал самозабвенно, с большим желанием и полной отдачей. Иное дело – дома. Мальчишка – есть мальчишка: хотелось побегать, попрыгать, поиграть со сверстниками, почитать книгу, сходить в кино. А мама звала на помощь, нуждалась в ней. Здесь уже того энтузиазма, что в школе и в колхозе, не было. Но, превозмогая себя, надо было помогать маме управляться с нехитрым, но хлопотным домашним хозяйством.

Чем ещё запомнились довоенные, детские годы? …Любовь к школе, к учёбе. Она зародилась раньше, чем я был принят в первый класс. Задал я родителям хлопот своим «рёвом»: «хочу в школу!», как только начала учиться сестрёнка. Бегал вслед за ней к школе, заглядывал в окна; даже, помнится, на какой-то урок пустили в класс. Маруся пошла в школу восьмилеткой, мне же тогда было на два года меньше.

Ходили мы с сестрёнкой и дома, и на улице в одинаковых цветных платьицах, сшитых родственницей. Модистка (швея) она была невесть какая: шить прямые платьица, без всяких «уборок», могла, а вот штанишки – не получалось. Любимое цветное платьице я носил до самой школы, до шести лет. Оно оказалось последним препятствием при решении вопроса о приёме в школу. Когда все «аргументы» о невозможности шестилетку принять в школу были исчерпаны, в ход был пущен самый последний и самый болезненный для меня: «Мальчишек в платьях в школу не берём». И как ни жаль было расставаться с платьем, «тяга» к школе победила. Родители срочно купили полусуконные брюки, рубашку, преобразили мой внешний вид в «мальчишеский», и в школу меня стали пускать, не зачисляя.

Официально же меня приняли в первый класс только с первого сентября 1934 года, когда мне исполнилось семь лет.

Прежнее «незаконное» посещение школы и копирование всего, что учила сестрёнка, позволили мне без труда освоить чтение, правописание, арифметику и тем самым «облегчить» свою школьную жизнь.

Правда, трудности возникали при освоении математики, физики, геометрии, особенно при решении мудрёных или оригинальных задач. Они не раз были причиной слёз. Но чаще всего проливал их из-за каллиграфии. Сколько ни учил отец каллиграфическому почерку, сколько ни «водил» руку, сколько ни «лупил» за мои «каракули», – каллиграфия осталась не взятой «крепостью». Главный довод отца был ясен и прост: «Пойдешь поступать на работу, – надо писать заявление. Посмотрят: хороший почерк – возьмут писарем в контору; плохой – отправят чистить свинарник».

Потому, желая добра, и били меня родители за плохую каллиграфию. Узнав об этом, учительница вынуждена была ставить мне по каллиграфии «5» или, в крайнем случае, «4», чтобы избавить меня от отцовского или материнского «воспитания». Но не сбылся «прогноз» отца. Десятки раз пришлось мне за прожитые годы писать заявление о приёме на работу своим корявым почерком, но всякий раз определяли в «контору».

Главным условием всё-таки была грамотность, а не почерк. Хотя и почерк, конечно, хорошо иметь красивый. Умаление «каллиграфии», а затем удаление этого предмета из школьного учебного плана привело к тому, что давно уже стало проблемой встретить человека с каллиграфически правильным, красивым почерком. В этом убедился лишний раз совсем недавно, когда надо было выписывать билеты членам РУСО – российским учёным социалистической ориентации…

Но плакать мне в детстве доводилось не только из-за каллиграфии. Как-то, скорее всего от мамы, услышал: если приснятся серебряные монеты, то это верный признак, что придётся плакать. Так вот «серебро» мне снилось почти ежедневно. И в страхе проснувшись, весь день ждал, по какому же поводу мне уготовлены сегодня слёзы.

Учился старательно. Как и у сестры, в дневнике и в табеле, за редчайшим исключением, господствовала оценка «отлично» («пятерка»). Поведение вообще было образцово-показательным и в школе, и на улице.

Везде и всем ставился «в пример» сверстникам. А вот дома «перепадало» часто, и «серебро» почти всегда, к моему сожалению, оправдывалось.

Были ли основания для весьма частых «наказаний» и даже сильных побоев? В моём (и сегодняшнем) понимании – не было. Но у родителей была своя логика. Они хотели видеть идеальным во всём своего сына и оценивали его поступки в меру своих представлений о добре и зле, своём понимании что такое хорошо и что такое плохо.

Даже нечаянно разбитая чашка или стакан – были наказуемым злом. Ибо достаток в семье был такой, что купить лишнюю чашку было непросто.

Зацепился за гвоздь и порвал рубашку, штаны или пиджак – большая «провина» и соответственно она наказывалась. «Забрёханные» грязью штаны – виноват. Ел ложкой из банки варенье и оно «заиграло» (или может «заиграть»); вырезал «инициалы» на деревянной лавке или табуретке – ждало наказание.

Очень часто «доставалось» за обдирание глины или «крейды» (мела), которыми были «помазаны» или «побелены» стены и печка. В организме недоставало каких-то минералов, и я ел с не меньшим удовольствием, чем конфеты, пряники, халву или варенье, – глину и мел, обдирая стены и печь. Естественно, следовало «заслуженное» наказание.