Самый западный день

– От зайчика!

Боже! Какой это был подарок! Ароматный и желанный! Дрожащими руками. Кружащейся головой. Жадно и ненасытно. В рот! Пьянея и наслаждаясь. Простой кусочек хлеба. От самого зайчика! У меня никогда не было подарка дороже этого маленького кусочка черного хлеба. Не было.

А еще у отца был кнут. Огромный и длинный. С небольшой короткой ручкой, которую он покрыл замысловатой резьбой для удобства. От рукоятки шла массивная кожаная коса, которая плавно утончалась к концу. И венец этого шедевра была прядь Люськиных волос из гривы.

Папа стрелял кнутом словно снайпер. Щелкал и стрелял. Когда получалось, то голос кнута превышал десять выстрелов из ружья. Хоть тогда я и не знал, как стреляют ружья, но уши закладывало надолго. Коровы очень боялись. Очень громко было. Но еще страшней и ужасней, когда кнутом и по крупу. До крови. До рева мычанья обиды и боли… До поднятого вверх хвоста и галопа в центр стада, куда угодно. Куда угодно… Только бы подальше…

А когда дома было нечего кушать, отец брал нас на охоту. На зайца. Всех нас. И маму, и братьев, и сестру. Наша задача была гнать стадо. Отец выходил перед коровами, а мы начинали, не торопясь, палками и собаками гнать коров вперед, по полю, заросшему травой. Гнали так, что отец оказывался в центре большого полумесяца растягивающегося в стороны стада. Так и шли: отец, стадо, мы. Папа шел неторопливо, держа в вытянутой назад руке и тянущийся длинной змеей кнут. Извиваясь скользил. За неслышными шагами. Ждущего.

И вот, стрелой, из-под копыт, серыми ушами, длинными ногами, тенью, от шума, от грохота, в центр относительной тишины. Перед отцом.

Заяц.

Вот он бежит быстрее и быстрее. Бегом к спасительной тишине кустов и травы. Удаляясь. Навсегда.

Отец выносит левое плечо вперед. Делает сильный, плавный рывок рукой вперед, устремляя плетенную змею кнута над убегающим зайцем. И резко назад. Выстрелом. Громом. Крик ребенка. И кувырком рухнувший заяц. И тишина, прерываемая пыхтеньем и топотом копыт коров, и звуком затягивающейся петли вещмешка. Зайцем в нем. Картошкой с зайчатиной на ужин.

А заяц в последний раз кричит словно ребенок. В первый раз…

Задолго до восхода солнца…

Саксофон

Он появился в начале девяностых. В наступившей темноте раздались неуклюжие, деревянные, отрывисто-грубые до-ре-ми-фа-соль вырываемые из саксофона. Звуки, как отражение времени. Они ударили по зданию горсовета Калининграда, метнулись к гордо стоящему перед ним памятнику Ленина, перескочив распластавшиеся перед ним трибуны и растворились в цветущей сирени парка, скрывающей небольшую клумбу, засаженную редкими цветами – местом влюбленных, любвеобильных и любителей поживиться чужим добром.

Ударили и затихли. Помолчали, испытывая тишину на прочность. И вновь рявкнули, отраженные от памятника «Родина-Мать», в огромные витрины рыбного магазина «Океан», прогромыхали по улице генерала Черняховского, чтобы поперхнуться в чаде горящих, недоступных в цене, шашлыков у «Свиного рыла», испугаться старого здания пожарной охраны и замереть в мусоре пустых прилавков Центрального рынка.

Очередные всхлипы страдающего саксофона утонули в грохоте последней электрички Северного вокзала, нырнувшей в тоннель под площадью протяжным «Уууууууу».

– Надоел! Борисыч! Поехали, посмотрим!

Старший экипажа Сергей Бандаренко захлопнул дверь патрульного Уаза. Машина, без видимых признаков принадлежности к органам внутренних дел, из тени, управляемая древним и опытным Свитеным Валентином Борисовичем, неслышно выдвинулась на поиски источника звуков. В пределах обслуживания участка – можно. Борисыч, Бондаренко, Жора – они уже ещё и давно профессионалы. Милиционеры взвода специального назначения патрульно-постовой службы УВД города. Я стажер в неуютной, новой, днем полученной, не разношенной форме. Мне все интересно и необычно. Смотрю на молчаливых, посматривающих по сторонам ребят. Хочу спрашивать и спрашивать, но молчу, стараясь не разрушать сосредоточенную тишину. Соответствовать.

Саксофон и скрывающегося за ним худого и лохматого, нашли быстро. Инструмент парень купил, а учится играть негде. Вот и вышел на улицу. Чтобы соседям не мешать.

Жора хлопнул парня по плечу:

– Молодец, мужчина! Только лучше если переберешься на Северный вокзал, там жителей нет и мешать никому не будешь. Садись в машину – довезем.

Когда музыку переместили на площадку у вокзала, Сергей добавил:

– И на глазах будешь! На всякий случай. Народ тут разный.

Машина снова растворяется в тени трибун и мерцания желтых ночных фонарей усыпанными гирляндами спящих громкоговорителей. Раньше мне казалось, что люди куда-то спешащие, с кем-то идущие, по площадям, улицам – чужие и неизвестные. Неизвестно откуда появились и где исчезли. Думал потому что был частью. Был маленьким составляющим этого размеренного хаотического движения города. А сейчас все для меня были преступниками. Ну, минимум нарушителями общественного порядка. На мне была форма! Я стал милиционером! Я должен задерживать и пресекать! Закружил голову запах свежих погон и скрипящей кожи милицейских ботинок.

– Смотри! Вася с новой девицей идет! – потянулся Бандаренко. – Все не остепенится, допрыгается когда-нибудь.

Несмотря на поздний вечер, на площади прогуливалось достаточно народу, чтобы я не смог определить кто из них Вася и, кто его новая пассия. А потому и спрашиваю осторожно:

– Который!?

Сергей неслышно улыбнулся:

– Вон, тот! Невысокий. В белой рубашке и серой жилетке. Под ручку с рыжей в красной блузке. Видишь?!

Описание точное и полное. Обычная пара. Ничего особенного. Наверное, его знакомый.

Оказалось, немного не так. И под молчание Борисыча Георгий с Сергеем открыли мне страшную тайну экипажа с позывным «Семьдесят». Это для меня площадь была толпой. Для них это были люди. Гуляющие, прогуливающиеся, спешащие с работы домой, отстающие и боящиеся, работяги и начальники, бездельники и хулиганы. Люди. И про каждого они могли рассказать столько, что можно было бы написать если не повесть, то огромный рассказ. Про каждого. Про их привычки, про их победы и поражения, про их взлеты и падения. Много. Оставаясь в тени «железного Вовки». Не замечаемые ими «мусора». Сторожевые псы. Часть интерьера города.

– Семидесятый – Балтике!

Сергей берет в руки микрофон рации:

– Семидесятый на связи.

– Где находишься?

– На площади.

– Кафе «Снежинка». Драка.

– Принял.

Микрофон еще не положен, а Борисыч уже на полпути к кафе.

А в кафе две девушки сошлись в рукопашной за единственного и неповторимого. В перевернутых столах, опрокинутых стульях, среди теплых зрителей, смотрящих боевик-забаву. Бросаюсь разнимать, но останавливаюсь сдержанный рукой Бондаренко.

– Подожди. А то без глаз останешься и прочих частей тела.

Не понимаю, но жду. Жду до тех пор, пока одна из девиц не упала. Обеих в машину.

– Балтика – семидесятому!

– На связи Балтика!

– Снежинка всё. Мы в БСМП.

– Принято.

Отвозим девушек в больницу. Переписываем их данные и уезжаем. Молча.

– У владельцев претензий нет. Сами потом разберутся. А с девицами в драку вступать нельзя. Нет у них логики в рукопашной никакой. Да драться перестанут и тобой в секунду займутся, обе, мало не покажется.

А когда обращаю внимание на закон, мои не бумажные наставники популярно объясняют мне разницу между законом государства и человеческим. Между властью и вседозволенностью. Добром и злом. Между нравственностью и беспределом. Проводят четкую грань, где можно по-людски, а где не может быть компромиссов между совестью и законом.

Я рад, что мне достались настоящие профи улицы, а не бумажные теоретики. Передающие опыт и знания настоящих милиционеров. От отца к сыну. От поколения поколению. От человека человеку.

– Балтика семидесятому. На месте.