Магические очки

Два часа я оставался взаперти – от досады, скуки, голода, кусал себе пальцы, бегал по комнате, теребил учительский парик на болване, и выдумывал средство освободиться. В это время отворилась дверь – вошла, или вернее сказать, влетела Туанета, сестра г-жи Шарон; она жила по соседству с нашим училищем с престарелым своим мужем. Эта женщина имела стройную талию, черные на выкате глаза, длинные ресницы, выгнутые брови, орлиный носик, маленький ротик, одним словом, совершенная красавица и не более двадцати пяти лет.

– О чем задумался, бедный Антоний? (так она всегда называла меня). Будь весел! Всё пройдет. – Она ласково потрепала меня по щекам. – Не хочешь ли пообедать?

– Нет! хлеб и вода не слишком вкусны.

– За что же ты сердишься? Разве я виновата твоей неволе?.. Ах! если б ты знал как, я скучала о твоей отлучке! Если б знал, какое принимала участие? Полно ж грустить! Утешься, глупенькой! Я упрошу сестру, она не станет морить тебя голодом, будь только скромен, умён и… – она поцеловала меня в лоб и проворно выскочила из комнаты.

– «Будь скромен и умен!» – поторил я с изумлением. Это были слова Шедония. К чему же они теперь служат? Она меня поцеловала, так мило, так приятно, кажется, этот поцелуй пролетел прямиком в мое сердце!.. Правда, я давно заметил, что сестра г-жи Шарон предпочитает меня другим моим товарищам, наедине ласкает, жмет мне руки, и, кажется, что-то хочет сказать. Странно!.. Я погрузился в приятные мысли; а через полчаса Туанета возвратилась, принесла обед лучше того, которым пользовались мои товарищи, и сказала:

– Сестра ушла, но доверила мне ключ от этой комнаты. Садись, Антоний, кушай и пей.

Я не заставил её повторять и бросился к столу, как голодный волк на овцу.

Окончилось время ареста; меня освободили, товарищи при виде меня вскричали:

– Ах, Антоша! Как ты похудел! Верно все три дня тебя морили голодом, верно давали один только хлеб и воду?

Шедоний, подражая им, с коварною улыбкою спросил:

– Бедный Антоний! Кто приносил тебе пищу? – И на ответ, что сама г-жа Шарон, промолвил: – Бедный мальчик! приходи ко мне ужинать.

Я заметил лукавую улыбку старика, догадался, что он приглашает меня с намерением выведать подробности наших ужинов и в особенности десертов. Проникнув в мысли Шедония, я остался в училище.

Так прошло около шести лет; я проказил, иезуит выручал меня из хлопот, Туанета приглашала к себе. Впрочем, должно отдать ей полную справедливость, она заботилась о моем воспитании, и если я несколько образовался, то в этом я обязан ей. Туанета любила музыку, словесность, историю – и приохотила меня к ним; в угоду красавице, несколько часов, устав от шалостей, я посвящал наукам, читал с нею исторические книги, делал переводы, решался иногда на сочинительство мелких стихотворений, и немного обработал голос, которым природа меня щедро одарила. Туанета любила танцевать, и я в этом искусстве превзошёл всех моих товарищей, чтобы иметь удовольствие быть с нею в первой пapе. Она с удовольствием смотрела на фехтовальный класс, и я, в угоду ей, всегда оставался победителем; она перебралась в один с нами дом, и виделась со мною довольно часто».

Здесь Антон Иванович положил тетрадь, снял очки, опорожнил бутылку вина, и начал говорить:

– Счастье, друзья мои! Счастье – оно непостижимо, случайно приходит, и мигом исчезает. Фортуна, эта своенравная старуха, часто зевает там, где не умеют ею пользоваться, а искателей оставляет без внимания, подобно кипам бумаг, который заботливая моль вместо нас перебирает.

Он снова взял рукопись, вытер очки, надел, и продолжал:

«Я заметил, что Туанета переменилась со мною в обращении. И скоро узнал тому причину. Молодой студент поселился в доме г-на Шарона, и часто навещал ее; а Шедоний явно стал искать встреч со мною, огорчаясь, что получаемыми от матери деньгами я перестал с ним делиться, а тратил их с товарищами.

Рассматривая на всякий случай мою наличность, я увидел, что много издержал на шалости, а пополнить истраченное не имелось никакой возможности. Тут я вспомнил о картинах, которые некогда приобрел у Шедония в то время, когда ещё навещал его; они были превосходны; но проблема того как, и куда сбыть их, приводила меня в затруднение.

– Постой, Антоша, – сказал один из моих товарищей, – я тебя выведу из хлопот: набожная моя тётушка коротко знакома с одной лицемеркой. Эта женщина, по словам тётки, слишком умна, дом её наполнен редкими вещами, кабинет беспрестанно увеличивается, особенно картинами, и платит она за них большие деньги.

– Это прекрасно; однако вспомни, что большая часть этих эстампов писаны слишком свободно – как их показать женщине?..

– Фи, какой вздор! В таких вещах лицемерки лучшие знатоки. Тётушка в весёлый час проговорилась, что у её приятельницы есть самые смешные картинки и, кстати, всех родов. Так что нечего тут думать – назовись художником, – и я тебя провожу. Только будь смелее, употребляй чаще острые слова, рассыпайся в учтивостях: они польстят самолюбию женщины, и успех превзойдёт все ожидания.

Душевный мой друг и товарищ Князь N. одобрил совет и на другой день мы пришли к г-же Сенанж. Рослый лакей с орлиным носом и широкой грудью сказал нам: «Госпожу можно будет увидеть не ранее, чем через час». Товарищ, мой ушел, а я сел и с нетерпением стал ожидать аудиенции покровительницы художеств.

Спустя означенное время молодцеватый валет спросил от имени госпожи, какую имею надобность? И на ответ, что художник принес коллекцию редких эстампов, впустил меня немедленно.

Я застал г-жу Сенанж на коленях; бархатная малиновая подушка защищала толстые колена от твердости пола, и поддерживала весь груз этой жирной, красной, угреватой женщины.

Подымаясь с важностью и не удостоив меня взгляда, она спросила:

– Что вам, сударь, угодно?

– Милостивая государыня, я – художник.

При первом звуке моего голоса она подняла голову, оборотилась ко мне, взглянула и, отступив несколько назад, сказала:

– Вы – художник? Живописец?

– Точно, сударыня! Узнав про благородную вашу страсть ко всему изящному, я осмелился принести вам редкие эстампы.

– Кто вам сказал, что я имею страсть к ним?

– Госпожа Де. Л.

– Она вас послала? Это странно! Вы так молоды, ваша наружность – она любит… Давно ли вы знакомы с нею?

– Я не имею чести знать г-жи Де…, а учитель мой посещает её часто.

– А! Это, верно, молодой высокий итальянец?

– Точно, сударыня!

– Признаюсь, весьма кстати! И уверена, что моя приятельница вас не видала; иначе… Впрочем, я весьма благодарна ей: она нечаянно оказала мне услугу. Какие ж вы принесли эстампы? – продолжала лицемерка, осматривая меня со вниманием.

– Они недавно привезены из Италии. Я предварительно могу уверить, что краски, расположение, отделка – единственные в своём роде; притом знаток смотрит только на достоинство картины, а не на её содержание.»

– Ах, батюшка мой! Я имею понятие о картинах, если они… Однако же, позвольте взглянуть; посидите в той комнате. Саша! подай г-ну художнику какую-нибудь книгу, чтоб он не соскучился.

Она взяла мои картины, посмотрела быстро мне в глаза, и с усмешкою сказала:

– Если товар походит на продавца, то скоро мы ценою сойдемся.

Я вышел в другую комнату, и прелестная, белокурая, стройная, девушка, четырнадцати, или пятнадцати лет, – принесла мне книгу.

Взглянув на красавицу, я оцепенел от восторга, бросил толстую книгу и в молчании смотрел на девицу. Она заметила моё внимание, покраснела; голубые свои, небесные глаза опустила к земле и в замешательстве казалась ещё прекраснее. Если б я точно был художник, как уверил лицемерку, и вздумал бы изобразить красоту и невинность в одном предмете, то не мог бы отыскать лучший подлинник.

– Что ж вы, сударь, не садитесь и не читаете? – робко спросила девица.

– О нет! я читаю, и с большим вниманием!

– Да вы даже не развернули книги, а на переплете ничего не написано.

– Напротив! я читаю в прекрасных глазах ваших: они изображают, как счастлив будет тот смертный, на которого они ласково посмотрят.

– Шутите, сударь! Глаза мои… однако же вы правы, я сама не люблю этой книги, и когда барыня велит мне прочесть несколько страниц, то я всю ночь не сплю со страху.

– Не спите?! Что же вы делаете?

– Обыкновенно то же, что делают при бессоннице: думаю, закрываю глаза, засвечу свечку и снова примусь читать.