Я возвратил князю деньги, поблагодарила за предусмотрительность – она показалась необходима; но скорый и внезапный выход из училища освободил меня от всех опасностей.
Я ждал с нетерпением вечера, назначенного для свидания; однако не прелести лицемерки и её деньги стали тому причиною. Прелестная Саша сводила меня с ума; она составила единственную цель моих желаний; она беспрестанно тянула к часам; я смотрел и ждал, скоро ли стрелка приблизится к цифре 9. Притом, с некоторого времени я стал философствовать, укротил многие страсти и начал любить только красавиц, хорошее вино, приятелей и деньги. Последние в любом случае необходимы; без них трудно снискивать благосклонность первых и пользоваться вторыми. Старое вино покупают на чистые деньги, а друзья нашего века без золота, есть тело без души – они подобны холостому выстрелу, который произведёт только звук, и остается ничтожен. Я верил одному писателю, что деньги нужнее воздуха: без воздуха можно хотя бы умереть, а без них нельзя и в землю переселиться.
Я родился под счастливым созвездием. Благодаря моей внешности меня любили без интереса; но самая бескорыстная любовь заканчивалась издержками. О чем почтенные мои читатели скоро узнают.
На исходе девяти часов я пришёл к крыльцу лицемерки – и кто первый встретился со мною? Саша!
– Ах, как вы замешкались, г- живописец; я час с лишним дожидаюсь вас, – сказала она с радостью.
– Благодарю, милая Саша! Я не смел прийти ранее, – и поцеловал ее в щёчку. – Да разве г-жа меня спрашивала?
– Нет, сударь, мне просто стало скучно; я хотела возвратить ваши червонцы.
– Шутишь, Саша. Я и деньги мои к твоим услугам. – Тут я поцеловал красавицу в розовые губки.
– Шалите, господин живописец!
– Разве тебе противны мои ласки?
– Нет, сударь. Да барыня говорит, что поцелуи от мужчин, есть тяжкий грех…
– Она обманывает, так же как и ты меня.
– Я обманываю?
– Точно! Ты мила, прелестна – ну можно ли поверить, чтобы ты не знала любви! Ваш дом известен, посетителей много; тебя, верно, ласкают?
– Полноте, сударь! Кому здесь приласкать? Все люди важные, почтенные; они занимаются госпожою н пуншем; шутки их самые грубые, – да и барыня сердится, как только заметит, что со мною хотят пошутить, высылает вон, а ночью запирает в маленькой каморке и ключ прячет себе под подушку.
– Бедненькая моя Саша! – Я прижал ее тихонько к груди.
– Точно, сударь, бедная – сирота, не знаю, кто мои родители, вечно взаперти, как канарейка в клетке, никуда не выхожу, и до этого времени, кроме вас, ничего хорошего не видала. Вы одни мне понравились. Только не подумайте, что за червонцы – нет! Я вас так полюбила.
– Милая, невинная Саша! – Я с восторгом прижал к себе красавицу.
– Ах! сударь, тише-тише, вы меня давите. Однако же, право, странно – это не больно и совсем иначе, чем у господина Туманова: он схватит за руки, и кости затрещат… и…
Вдруг зазвенел колокольчик; девушка вздрогнула.
– Ах! Пустите, сударь! Пустите! Барыня кличет. Беда, если замешкаюсь, – она догадается.
Саша, как стрела, пустилась по лестнице; я в приятном восторге еще чувствовал прелесть от прикосновения к невинности; казалось, что дыхание её вливало мне новую душу и нечто больше обыкновенной страсти. Надежда и любовь рисовали очаровательную картину в чувствах моих, но мысль о лицемерке отвратила мечтательное блаженство; я задумался, хотел бежать от пaгyбного места – но бежать и лишиться Саши, стало уже не в моей власти. Голос девицы вывел меня из размышления.
– Пожалуйте, сударь! – говорила она, стоя на верху лестницы, держа свечу. – Пожалуйте! Вас ожидают. – Я не спешил с исполнением, и только по второму зову медленно приблизился к дверям. Саша с приметною досадой их отперла, я бросил на нее взор сожаления, и так сказать, машинально очутился в комнате лицемерки.
В этом месте Антон Иванович положил тетрадь и очки, сказав:
– Друзья! Мне надо перевести дух, стаканом вина промочить глотку – я почти окончил рассказ про первые дни моей юности и беспорядки. Теперь вы услышите про важнейшие происшествия моей жизни, иногда счастливой, и весьма часто несчастной. Я не скрыл своих пороков и преступлений. Ax! Я перенес за них слишком много. Посещение лицемерки переменило обыкновенный род моей жизни, открыло путь, усыпанный, внешне, цветами – ах, эти цветы впоследствии обратились в колючий тёрн.
Повествователь выпил стакан вина, взял тетрадь, посмотрел на приятелей, и продолжал.
Невидимка-испытатель устремил всё внимание к повести, и хотя время клонилось к полуночи, он решил остаться в погребе.
Сорокалетняя прелестница роскошно сидела на богатом диване, придумав всю возможность увеличить свою красоту; глянцеватые, одутловатые щёки её лоснились от белил и румян, как живопись, или тонкая штукатурка; толстые, короткие руки, украшенные браслетами, составляли симметрию туловищу; одна рука поддерживала голову, приросшую к плечам, расстоянием от них не более вершка – другая покоилась на толстом колене; рыжие волосы посредством черной помады скрывали частицу седых и локонами падали на огромную грудь. Чёрная лента, охватив шею, невольно их возвышала и препятствовала всей тягости спуститься; прекрасное спальное платье невольно обращало внимание к алебастровой статуе, опрысканной духами. Две восковые свечи слабо освещали комнату и обманчивым светом скрывали безобразие хозяйки.
При моем появлении она подняла голову, улыбка показалась на толстых губах.
– Как исполнителен г-н художник! В эту минуту ударило девять часов и он явился; это похвально – в вашем возрасте точность составляешь достоинство.
– Милостивая государыня! Исполнять приказания, есть обязанность художников: она необходима к нашему содержанию, и служит дальнейшим планам.
– Так вы спешили только за деньгами? – подхватила она с заметным неудовольствием.
– Напротив, сударыня, я и не думал о них: приказание такой особы для меня закон – я спешил повиноваться ему, и забыл про незначительную сумму.
– Но я, сударь, не забыла, что должна. Вот ваши деньги!
Взяв сверток, я отвесил низкий академический поклон, в намерении удалиться.
– Куда ж вы? Такая поспешность не согласна учтивости и сделанному вами приветствию. Правда, питомцы Рубенсов немного застенчивы, и дают более свободы кисти, нежели словам… Садитесь… поговорим о рисовальном искусстве. Куда же вы так далеко запрятались? Садитесь ближе. Диван обширен.
Ради Саши надо было повиноваться; и я сел возле неуклюжей женщины.
– Как давно вы учитесь рисовать? – спросила она, подвигаясь ко мне ближе.
– Три года, сударыня.
– Велики ли ваши успехи?
– Весьма ограниченны; по прилежностью и терпением я надеюсь достигнуть желаемой цели.
– Похвально, сударь! Весьма похвально: труд, надежда и терпение, всегда производит обильные плоды, венчают художника. Вот и видно живописца – дайте руку… Вся в краске, – она с улыбкой пожала мои пальцы столь нежно, что я чуть не закричал и не проговорился, что с роду не брал в руки кисти, кроме карандаша, и то один раз в неделю.
– Как вас зовут, миленький Рафаэль? – И в ожидании ответа, тяжелую свою руку она положила мне на плечо; как пудовая гиря, заставила меня приклониться к ней.
Скрывая своё настоящее имя, я назвался приобретенным в училище прозвищем Антоний.
– Антоний! Прекрасное имя! Я всегда находила в нем прелесть. Это, конечно, было предчувствие, что один плутишка станет называться Антонием. Но ты потупляешь глаза? Чему это приписать?
Я молчал.
– Скажи мне, Антоний, откровенно. Ты молод, прекрасен, – неужели ты ещё не любил?
– Нет, сударыня, – отвечал я с видом невинности.
– Но ты рисуешь картины, выражаешь страсти, видишь мужчин и женщин…
– Я только списываю копии и не думаю о точном расположении сюжета.