Магические очки

– Об вас… нет, сударыня, я этого не смею сказать.

– Кой чёрт у тебя на языке вертится? Как будто ты с кем-то шепчешься?

– Нет-с, я не шепчусь; он…

– Я выхожу из терпения. Сказывай, что он говорил обо мне?

– Извините, сударыня; это право не я. Он велел сказать, что вы – ханжа, лицемерка, старая обезьяна…

– Ты – дерзкая, глупая девчонка! Теперь спи, а утром от тебя будет больше толку! – Она с досадою заперла дверь ключом, и ушла.

– Ha силу отвалилась! – выдохнул я. – Отслужили ж мы ей славно! – Я обнял Сашу.

– Ах, Боже мой! Что мы теперь станем делать? Дверь заперта, огонь потушен; я боюсь! – Слезы девицы капнули на мою щеку.

– Ты плачешь? Успокойся, милая; лицемерка наказана и сама мне отдала свою соперницу.

– Хорошо вам говорить, да как вам теперь выбраться отсюда? Здесь до утра везде заперто.

– Что нужды; если я проведу с тобою здесь несколько часов, то готов умереть и сказать, что жил довольно, а пока дышу, никто не оскорбит тебя; этот вечер неволи твоей есть последний; завтра я тебя увезу.

– В самом деле, сударь? Да как это можно? Барыня меня не отпустит.

– Её позволения не спросят; сядем – я всё тебе расскажу, открою план будущей жизни… Согласна ли ты и даёшь ли мне слово любить меня?

– Любить? Прекрасный вопрос! Я и так люблю. – Она прижалась ко мне и поцеловала.

– Это знак согласия?»

– Не знаю; однако ж вам трудно отказать. Ах! Оставьте меня!

– Изволь, я тебя оставлю – тебе нужен покой; ты устала, ложись отдохни.

– А вы?

– Я сяду на стул у окна.

– Как это можно? Там дует, несёт, вы простудитесь, занеможете Посмотрите на двор… дождь и гром… Это страшно.

И точно, гроза с дождевыми тучами покрывали небо.

В это самое время блеснула молния, раздался громовый удар…

– Как, я виновата…

Она говорила всё, что чувствовала: я рассказывал о себе (и разумеется, не со всеми подробностями). Саша распорядилась, чтобы на рассвете спрятать меня в шкаф, и когда люди в доме займутся делом, вывести меня в калитку посредством ключа, оставленного госпожою Сенанж.

– Итак, друзья! – сказал Антон Иванович, отложив тетрадь, – я вижу улыбки на лицах ваших; вам кажется странно, что старик с жаром юности выражает происшествия, бывшие за сорок с лишком лет. Подумайте! Я вспоминаю счастливые минуты юности; они останутся навечно в моей памяти; лета, горести, и самое время не изгладят образы Саши и Лауры из моего сердца!.. (О второй вы скоро узнаете). Притом в устройстве человека не последний дар Провидения, что счастье он помнит долее и чувствует сильнее. Бедность, унижение, болезни, кладут мрачную печать на чело его; но если он превозможет душевные скорби, и счастье улыбнется ему снова, то прошедшее ему покажется тяжким сном, он живее станет чувствовать и пользоваться настоящим. Если во всё течение горизонт бедственной его жизни покрывался одними тучами, и только изредка проглядывало солнце, то поверьте, он преимущественнее скажет о последнем!

Антон Иванович взял тетрадь и продолжал:

«Внезапно громкое восклицание и яркий свет прервал наши разговоры. Саша вскрикнула, лишилась чувств, – я смотрел в оба глаза и, отягчённый действием сна и страшным явлением, оставался неподвижным.

Простоволосая, косматая женщина со сверкающими глазами, бешеным лицом, с лампадою в руке, поразила взор мой, как фурия; не доставало одной косы этой адской посетительнице[2 - В одной руке коса, в другой у ней лампада – То Фурия идет, согнувшися, из ада.]. Это была г-жа Сенанж, в приятном беспорядке спального туалета. Она стояла перед нами, тряслась, силилась кричать, броситься подобно львице, у которой похищают детёнышей, чтоб растерзать дерзновенных! Но, волнуемая бешенством, она несколько времени оставалась в бездействии и, наконец дрожащим, отрывистым голосом стала говорить или шипеть.

– Бездельник! Так-то ты наградил мою любовь? Страшись! Мое мщение, превзойдет все пределы! Ты погибнешь! Я вас задушу вот этими руками. – Она поставила лампаду на стол. Исступлённая лицемерка трепетала, глаза ее налились кровью; она вскрикнула диким голосом: – Прочь, изменник! – и схватив меня за руку, стащила со стула; потом вцепилась в распущенные волосы бесчувственной Саши и бросила ее на пол.

Увидев опасность, угрожавшую несчастной девице, я кинулся к ужасной сопернице и толкнул её в грудь.

– Подлая женщина! Если тебе нужна жизнь, возьми мою, и не смей касаться Саши! Я стану защищать ее до последнего дыхания…

– Мальчишка! Что ты можешь сделать? Стоит мне кликнуть людей, и…

– Я могу умереть и обнаружить твое преступление…

– Что за шум? – пробормотал охрипший голос, и огромная толстая туша ввалилась к нам в горницу. Я догадался, что это грозный г. Тумаков. – Кой чёрт? – проговорить он, протирая глаза, – Что у вас тут делается?

– Ах, Влас Пахомыч! – отвечала Сенанж (этот приход ей не очень понравился). – Мы занимались… читали… А в это время неизвестный мальчишка, этот негодяй, сорванец, забрался к Саше. Ах, не могу кончить! Я задыхаюсь от досады!

– Что такое? Как?.. Наших!.. – заревел косматый исполин. – Ах, чертёнок! Да я изувечу тебя, как собаку! Подобраться к Саше! Ах, ты мошенник! Да этот кусочек пригодился б и не твоей роже! А Саша?.. эта невинная, упрямая девчонка?.. О, вражеское семя! Постой, я разделаюсь с вами!

За угрозами последовало действие. Он размахнулся, ударил меня кулаком в голову, так сильно, что, по пословице, искры посыпались у меня из глаз, кровь хлынула из носу. Раздражённый Тумаков повторил удар по щеке, и чуть не выворотил мне челюсти. Я упал, а Сенанж, схватив Сашу за волосы, таскала её по полу. При этом падении девица взглянула на меня и, увидев распростёртым на полу, ужасно вскрикнула и снова лишилась памяти.

Услышав голос Саши, я забыл про собственную опасность, не видел, что стою у дверей гроба; отчаяние воодушевило меня. Собрав последние силы, я схватил Тумакова за ногу, когда он наклонился душить меня, и повалил. Исполин, падая, задел головою шкаф; пол затрещал от тяжести, и он, как Челубей, занял своим телом большую часть горницы[3 - Из трагедии Ломоносова: Одно несчастие Мамая сокрушает, Что сильный Челубей в крови лежит, Лежит – и поля часть велику покрывает.]. Тут я вскочил и, как падший Голиаф, был еще ужасен, то бросился к столу; на нем лежали фрак мой и кинжал, подарок богомолки. Кусок светлой стали блеснул в моей руке; луч надежды воскресил меня. Не теряя ни секунды, я схватил за плечо великана, прижал коленом ему грудь и приставил к горлу кинжал.

– Ни с места!.. Или я проколю твою глотку! Лежи и не шевелись!

Сенанж остолбенела; кинжал готовый поразить Тумакова, бесчувствие Саши, мое отчаяние, представили ей картину смерти.

– Антоний! – вскричала она. – Антоша! Не погуби меня!

– Чертёнок! – бормотал Тумаков. – Ты колешь мне горло; отпусти на покаянье душу!

– Нет! Проколю на вылет, если пошевелишься!

Хмель выскочил из головы его; он лежал, как связанный баран, и не смел дышать. Сенанж стояла на коленях с умоляющим видом; я обливался кровью, текущей из носа в рот. Саша пришла в чувство, и в безмолвии, в судорожном припадке, смотрела на окружающие предметы. Хозяйка первая получила возможность мыслить и действовать.

– Антоний! – сказала она: – Ты торжествуешь! Прости меня! Требуй, возьми, что хочешь, и удались скорей отсюда!

– А Саша?

– Она останется здесь!..

– Здесь? В жертву твоему бешенству?.. Нет!.. Скорей погибнем все!..

– Умилосердись!..

– Хорошо, окончим миролюбиво; принеси паспорт Саши, проводи нас, отопри калитку, и я всё забуду…