Прощание с Багусями. Памяти писателя

Константину очень не хотелось скандалить с женой на ночь глядя, да и в ее прозорливость и сообразительность он верил. И егерь повел свою по-выходному одетую жену к оврагу, в котором зимовал лосенок. Правда, со стороны поглядеть на них, так не Константин вел Кстинью, а она его. Женщина то и дело забегала вперед, ловко втыкая в глубокий снег свои новые чесанки в блестящих галошах.

Константин же шел неровно, как будто верил и не верил в успех этого похода. И когда он не верил, кожаные задники его подшитых валенок, как два черных ногтя, царапали и грудили снег, будто старались удержать егеря…

В овраге Кстинья долго ходила вокруг следов, оставленных браконьерами, и слышны были ее «супостаты», «изуиты» да почти нежные причитания: миленький, садовенький, резвенький – это про лосенка.

Константин стоял чуть в сторонке, не мешал и все думал-гадал, кто бы это мог так обойтись с беззащитным теленком, и не мог ничего придумать.

– Ах ты толстолапый! Ах ты, оборотень, – начала вдруг кого-то поминать Кстинья. – И ведь глядит на тебя, ущербный, и глаза у него не мерзнут!.. Ну, подожди, я подведу тебя под монастырь, ты у меня не сразу проморгаешься…

– Про кого это ты? – удивился Константин.

– А кто из твоих дружков табак в ноздри сует?

– Ну, Живайкин… лесник…

– Вот тебе и лесник! – передразнила Кстинья. – Он и завалил лосенка. Вон, кругом табачищем сморкался – как гусь нагадил!

«Вот камфара!» – уважительно подумал егерь, но про себя все же усомнился в Кстиньином доводе, потому что никогда раньше не замечал он за лесником такой алчности.

– Счас же, без суда и следствия, пойду, глаза выткну! – пригрозила Кстинья и устремилась из оврага.

– А как не он? – поспешил за ней Константин. – Обидишь человека ни за что ни про что.

– Это чей же тогда след такой? На сто верст кругом такого толстолапого не встретишь!

Егерь поспешал за женой и на ходу придумывал, как бы отговорить от самосуда. Не верилось ему. К тому же свой человек Живайкин. Нельзя же вот так, с наскока… Уже перед самыми огородами предложил Кстинье:

– Может, это, сперва к нему Соска подослать? Он старик дотошный, разнюхает. А потом возьмем свидетелей и нагрянем…

Кстинья согласилась. Ей такой хитрый ход пришелся по душе.

* * *

Сосок с Иваном приняли телка, дали Румянке облизать его, а потом на старом одеяле, служившем в доме бригадира половиком, перенесли прибыль в прихожую. Иван сбегал за охапкой соломы и растряс ее в углу. Тихо переговариваясь, акушеры вымыли руки и празднично уселись полюбоваться бланжевым, сплошь в блестящих зализах, лобастым бычком. В прихожей пахло соломой с мороза и новорожденным.

– Ну, а ты когда? – Сосок подтолкнул Ивана локтем и кивнул на телка. – Ты когда на крестины пригласишь?..

Иван вяло отмахнулся и вздохнул.

– Когда рак на горе свистнет, дед Егор.

– Что так? – насторожился Сосок. – А я ныне утром решил: ну, гульнем скоро у Ванюшки на свадьбе! Видал я, как ты от Катерины шел. Еще и пошутковал про себя, глядя, как ты ноги по снегу еле тащишь: ну, себе думаю, укатали сивку крутые горки! Так, что ль, я говорю?..

– Нет, дед Егор, это я, чтоб народ на девку зря не наговаривал, тропу к ее дому делал. Пусть все видят, что там не воровано.

– А народ – он и не дурак, Ванюшка. Все так и говорят: свадьба скоро у Тугушевых.

– Я тоже думал – скоро, да не получается…

Иван рассказал старику, как вчера еще, да что вчера – сегодня утром, Катя была на все согласна, он уже переговорил со своими о свадьбе, все шло как на подшипниках – и вдруг!.. Ничего не понятно. Что-то с ней творится такое…

Сосок слушал вначале с мудроватой улыбкой и поглядывал на Ивана, как на дитя малое. Чего, мол, тут дивного? Эх, Ванюша. Ванюша, зелен ты еще…

Но дальше – больше старик посерьезнел, задумался. А когда Иван, смущаясь и расстраиваясь, высказался до конца, печально заключил: Они ведь народ такой, с чудинкой, как клубок запутанный. Сами не знают, где начало, где конец… А мы тоже без понятия к ним подходим – схватил и ну тянуть, торопить – думаем, сразу распутаем. А глядь – с нутрем вытягивам. Да… Подожди немножко, не горячись. Пусть она в себе порядок наведет.

– Так, пожалуй, пока она в себе порядок наводит, во мне все перепутается. У меня что, думаешь: как обмотка на катушке – виток к витку, что ли?..

– Не горячись, не горячись. Ты мужик. Вот я тебе одну историю расскажу…

Но рассказать Соску не дали.

В сенях затопали, щелкнули выключателем, заскребли по валенкам веником.

В дверях появился Константин Волков, красный с мороза, из-под заломленной на затылок шапки торчали потные волосы. За ним в дверном проеме проглянула Кстинья. Но она еще не успела обмести свои чесанки и вытряхнуть снег из галош. Егерь вошел один.

– Егор Петров, а мы тебя ищем, к тебе заходили… О, да тут прибыль! Силен зверь! Весь в Румянку. Лоб-то какой… Татьяну Вязову можно будет между рогов посадить… А ты что же, Иван, правда, что ли, у нас козла задавил?

Иван обиделся:

– Да что вы пристали! Не давил я никакого козла. Сам он у вас подох. Врач же засвидетельствовал…

– Ты, Константин, болонишь, как припугнутый, – вмешался Сосок. – То теленок, то козел!..

– Ну и слаба богу, что не давил, – с облегчением вздохнул Константин и угостил Ивана и Соска сигаретами. – А то ведь не уняли бы камфару…

Вошла Кстинья. Нос белый, чужой, лицо красное; вся в праздничном. Не взглянув даже на Ивана – сразу Соску.

– Дело к тебе есть по секрету… – и поманила старика в сторонку. Что-то зашептала.

Но старик сразу же вернулся на свое место.

– Нет, Кстинья, тут дело общее. А как не он? Наговоришь сгоряча на человека, а как потом ему в глаза глядеть?

– Это как – не он? – возмутилась Кстинья. – У меня что, глаз нет? Я что, без головы?

– Да не верится что-то, – еще раз усомнился егерь. – Живайкин человек не алчный. И свой опять же…

– А ты молчи, тютя, – приказала Кстинья. – У тебя из-под носа тащат, а ты…

– Вы лучше толком растолкуйте, – предложил Сосок. – А Кузьмич явится, с ним еще посоветуемся.

Волковы подробно рассказали о пропаже лосенка, о следах на месте преступления и о своих догадках. Кстинья расписала все до мелочи, а егерь все удивлялся, не мог никак взять в толк, как двое могли сладить с сильным зверем. Причем явно без крови…

Сосок слушал внимательно и в конце рассказа вроде бы даже согласился с доводами Кстиньи.

– А ведь могло статься, Живайкин это набезобразничал. Больше некому… Тут история такая. В войну еще дело было. Да… Появились у нас в поле две лошади. Киргизки. С фронта, стало быть, убежали. И прибились у нас к двум ометам сена. Острожали на воле – ни подойти к ним, ни подъехать. Да и прибрать к рукам их некому было: одни бабенки остались. Да… А директором МТС в ту пору Грузин был. Мужик рачительный, хозяйственный. Как узнал он про лошадей приблудных, сразу собрал мужичков, какие были из завалящих, и в поле. Зимой дело было, снегу, как сейчас помню, в пояс. Приехали мы, а лошади к себе не подпускают и далеко не уходят. Пробили от омета к омету тропу и мечутся по ней туда- сюда. Но Грузин был хитрый, – велел из веревок петли делать, и концы держать. Сам пугнул лошадей, лошади в петли ногами, а Грузин кричит – вали! Мы так их и подсекли. Потом уж обротали. Вот какие дела были. Да… И вот какая тут заковырка, скажу я вам, – Живайкин с нами был! Он один и остался, кто помнит. Все другие перемерли. Он тогда с фронта по ранению пришел. Стало быть, некому больше так с лосенком схулиганить…

Константин уже ничего не мог возразить, в нерешительности глядел то на Кстинью, то на Соска, ждал решения. А Кстинья, ободренная рассказом старика, взвивалась на дыбы. Требовала тут же пойти к Живайкину и навести суд. Сосок уже не рад был, что рассказал давнюю историю, и еле-еле с помощью Константина уговорил Кстинью повременить с расправой. Он пообещал ей сегодня же сходить к Живайкину и поразведать все, а завтра утречком, чуть свет, доложить Кстинье.