Технология любви

Дальше ещё хуже.

– Куда мы уходим? – восклицает брат, – если уходим к Богу, то зачем ему нас так много. Мы уходим – поколение за поколением – счёт идёт на миллиарды душ. Что за рай там такой? Всем ли праведникам хватает там места? Не отправляют ли куда-нибудь из-за перенасыщения? Кому дают плацкарту? Может быть, отправляют куда-нибудь в космос. Ты не знаешь?

Я молчу, за отсутствием информации по этому поводу.

– Когда умерла мама, нам дали маленькую урну с пеплом. Папуля удивился: Как мало остаётся от человека! Он только тогда понял, что ему за семьдесят и очень обозлился на это. Он знал, конечно, что так будет, но когда-то потом. А когда пришла старость, он оказался к ней совершенно не готов.

Для брата она пришла гораздо раньше.

– Как хорошо будет, когда я построю свой домик. Тепло, тишина, уютно потрескивает камин. Маленькая кухонька, комната с кроватью. На веранде мольберт. Покой и отдохновение. – Брат произносит эти слова расчетливо ровно. Для него это, пожалуй, наилучший вариант. Мы идём по аллее вдоль ограды сада. За ней проносятся автомобили, кто-то надрывно газует, обгоняя. – Домик, недалеко от озера, чтобы купаться, когда жарко. Рядом лес. Можно ходить за грибами. Найти два три крепких подберёзовика, для приправы к картошке, и вернуться. Не таскаться по лесу с корзинкой – максимум полиэтиленовый мешок.

Он уже говорил мне это. Мне скучно слушать, но и деться некуда. Уйти нельзя, хотя бы по той причине, что его нужно отвезти домой. Сейчас он выглядит лучше. Округлая физиономия его румянится на морозе. Но неопрятность осталась. Волосы давно не стрижены и не мыты – свисают на воротник патлами. Он чуть выше меня ростом и пошире в плечах, но впечатление здоровяка не производил и до болезни: всегда был рыхлым, с лишней складкой жирка. Одет он вроде бы не дёшево, даже с некоторым художественным изыском, но вся одёжка его не первого года носки и впечатления достатка не производит.

– Отчего меня так прихватило? – вопрос риторический, – безалаберная, какая у меня жизнь. Лет двадцать я собираюсь приехать сюда и купить маленькую пальму, а когда приезжаю, закрыто на обед.

Разбрасывая в стороны жёлтые листья, мы пересекаем газон.

Иногда – под действием погоды, из-за перепада давления – среди бела дня хочется спать. Со мной это обычно приключается в сумерки. Приходится оглушать себя чашкой крепкого кофе. Удастся прилечь где-нибудь – сон удивительно приятен и лёгок. Наверное, с братом происходит то же самое. Время подходящее – скоро стемнеет. Ветер растягивает облака, как будто кто-то меняет декорации. Лучи заходящего солнца устремляются в прореху между облаками, освещая всё вокруг и видно голубое небо.

Поддавшись светлой перемене, я предлагаю брату отвезти его в церковь.

– В какую?

Пусть сам выберет, отвезу в любую.

Он колеблется. Как-то на пасху он попал в Духовную Академию. На хорах семинаристы подружек тискали и шептались с ними похотливо. Больше туда не хочется. В Казанском Соборе музей религии и атеизма был. Детские впечатления от пыточных инструментов, которыми пользовалась инквизиция, очень сильны. Мешают на божественном сосредоточиться. К Николе сходить? Он патрон путешественников – из страны свалить захочется. Во Владимирский – тоже незадача. Там на иконе лик Христа, как рожа одного знакомого бандита. Церковь на Крови? Мрачно уж очень.

– К Исакию?

– Слишком красиво. Столько великолепия всякого, что для Бога места не осталось. Да и там музей. Бог у нас теперь экспонат.

Солнце опускается за крыши домов. Небо темнеет. Голубое небо на горизонте становится кобальтовым. Кое-где проскальзывает холодный зеленоватый тон, тот же, что на этюде, написанном братом.

Мы обгоняем грохочущий трамвай. В окна видны скучающие лица людей разных возрастов. Брат указывает мне на них, не смущаясь тем, что они могут видеть его жест.

– У каждого из них осталось определённое количество таких поездок, и никто из них не знает какое.

В наших краях первый снег всегда выпадает ночью. Редко бывает так, что он выпадает поздно вечером, ещё реже он выпадает днём. Я за несколько часов чувствую приближение снегопада. Какая-то физическая слабость охватывает меня и, одновременно, всё окружающее воспринимается с необыкновенной чёткостью и глубиной.

В ту осень первый снег застал меня на дороге. Я возвращался от брата и ехал один, размышляя обо всём понемногу, и, о том, что меня начинает затягивать моё извозное существование, а тоска по прошлой моей работе убывает. Перед лобовым стеклом закружились снежинки. Вдруг из них сделалась снежная стена. Несколько минут и тротуары, мостовые, газоны – всё было укрыто белым пологом.

* * * *

Брат позвонил мне и радостным голосом сообщил:

– У тебя есть возможность увидеть нечто необыкновенное. Марина пригласила нас в театр.

Высокого восторга это у меня не вызвало. Театрал я незначительный. Наверное, надо ходить на спектакли, в которых заняты хорошие актёры, но на них трудно достать билеты. У меня нет на это ни средств, ни времени. Я говорю без всякого стеснения: не люблю ходить в театр и всё. Толстой тоже не любил. Почему я должен любить? Представят какую-нибудь незатейливую историйку, потом дадут монолог с неглубокой моралью с непременным поучением, и… деньги давай.

Дверь мне открыл Папуля. Брат сидел перед компьютером и азартно щёлкал клавишами.

Квартиру их условно можно разделить на две части. Коридор – демаркационная линия. Папуля полностью занимает одну комнату. В ней военный порядок. Вдоль стены стоят две узкие железные кровати. На одной одеяло подоткнуто под матрац и натянуто так, что можно прикладывать линейку. Вторая заправлена бантиком: на отглаженной простыне – она напоминает лист писчей бумаги, только что вынутый из пакета – уложено одеяло, завёрнутое в другую простыню. Изюминка в том, что линии сгиба второй простыни строго параллельны. Папуля как-то пояснил мне, что служил в двух разных воинских частях. В каждой застилали кровать своим способом – он застилает обоими, чтобы сохранить сноровку. Я тогда спросил его: поставил бы он ещё одну кровать, если бы ему довелось послужить в трёх воинских частях? Это не улучшило наши отношения.

В комнате никаких излишеств. Слева полка с книгами, всего несколько томиков и подшивка старых журналов по радиотехнике, по той самой ламповой радиотехнике, которой уже давно нет. Он служил в армии радистом, а потом работал в НИИ. Как у многих специалистов такого рода, у него в углу – у окна – был устроен небольшой столик, на котором разложен инструмент необходимый при починке разного электронного оборудования: пинцеты, отвёртки, плоскогубцы, неизменный тестер для замера напряжения. На квадратике бакелитовой фанеры проволочная подставка для паяльника и рядом жестяная баночка с канифолью – прямо сейчас можно что-нибудь припаять. Два коврика на крашеном дощатом полу – во всех других комнатах грязный затоптанный паркет. Чистое окно с белыми рамами; стены оклеены светлыми обоями в цветочек. Папуля ревниво относится к своей комнате и выражает недовольство, когда кто-нибудь к нему заходит. Но туда и не рвётся никто.

У брата спального помещения, как такового нет. Спит он в общей проходной комнате, где диван постоянно разложен. Огромный японский телевизор в углу – лицо диктора в натуральную величину. На обеденном столе, прижатом к стене, но всё равно занимающем почти половину комнаты, светло серый компьютерный ящик и рядом монитор такого, же цвета. На полу у окна оранжерея: множество горшков с цветами, приобретёнными в магазине на Аптекарском огороде. Брат скупил там значительную часть имеющегося ассортимента.

В предназначенной ему комнате никто не живёт. Там склад разных, необходимых вещей, которыми он никогда не пользуется. На диван навалены инструменты, самого неожиданного назначения, какие-то пилы, фрезы, молотки. К стене прислонено несколько рам и запас подрамников с натянутыми холстами. От пола поднимаются стопки книг. Многие лежат так, что корешки не видны и поэтому найти нужную книгу – не просто. В изобилии присутствуют краски, кисти, какие-то гипсовые отливки, не оструганные доски – доски оструганные, какие-то колобашки замысловатых пород и прочая разнообразная всячина, по мнению брата, представляющая ценность. На стене его последнее творение: полотно метр на восемьдесят, уже в дубовой рамке. Женская голова на фоне горного кряжа. Лица не видно, только щека и тёмно-зелёные волосы. То самое произведение брата, о котором я уже говорил. Пробраться по всему этому хаосу можно по узкой тропке, проложенной посередине и даже обозначенной доской – широкой оструганной пятидксяткой.

Я знаю, что у брата по городу устроено ещё несколько таких схронов. В одном мне как-то довелось побывать. Брат снимал подвальное помещение под шелкографскую мастерскую. Там было много всяких механизмов и приспособлений, тоже ценных или нужных для каких-то всегда таинственных, но не осуществлённых начинаний.

Нейтральная зона включала в себя кухню, туалет и ванную. Хозяйской руки не чувствовалось. Дешёвенькие обои поклеены были ещё при сдаче дома. Трубы, батареи, стены покрыты налётом сальной грязи. Сантехника в желтых разводах, в углах пыль, паутина. На кухне столик покрыт дешёвой клеёнкой, протёртой с одного угла, и колченогий табурет. Они живут здесь уже более пятнадцати лет, но ремонтировалась только комната Папули.

Жилище многое говорит о своём обладателе. Хотите узнать, с кем имеете дело, наведайтесь к нему в гости. Брат делал ошибку, приглашая сюда свою актёрку.

На кухне я отказываюсь от кофе: посуда в засиженной мухами сушилке разнообразна, но больше не фарфора, а пластмассовых тарелок и кружек. Мне всегда достается самая непрезентабельная чашка.

– Ты рано приехал.

Он отрывается от компьютера и идет в душ. В большой комнате, к моему удивлению, диван собран, и постель с него убрана. Видны и другие признаки марафета: стёрта пыль, подметено, на столе чистенькая салфетка, явно из запасов Папули.

На эти приготовления я смотрю со своей колокольни: кажется, он задумал пригласить её сюда после спектакля. Навряд ли, она уляжется с братом на этом нешироком диванчике, стоящим в проходной комнате. Такая ночёвка и особе поскромнее не слишком понравится. Мне, скорее всего, придётся везти её домой. Вся катавасия затянется часов до двух ночи – успеть бы к разводу мостов. Но этим соображениям я не придаю большого значения. Я решил расслабиться и получить удовольствие.

Папуля включает телевизор. Полное впечатление того, что дикторша забралась в угол, и выставила из него своё милое разукрашенное личико; хочется посмотреть какие у неё колени, но вместо них под телевизором ящик с чернозёмом для цветов. Папуля тоже в приподнятом настроении, надел чистую рубашку, но ворот у неё обтрёпан и торчит длинная ниточка, выбившаяся из ткани.

Брат возвращается из душа с порозовевшим лицом.

– Куда вы так рано поедете? – вопрошает Папуля.

– Сегодня важно не опоздать, – заявляет брат, натягивая в коридоре ботинок.

Мы и не опаздываем – я паркую машину у театра за час с лишним до начала спектакля.

– Сиди, жди, – командует брат и скрывается за дверью с надписью «Служебный вход». Возвращается он довольно быстро.

– Вот Марина оставила. – Он показывает мне две контрамарки.

Деться нам совершенно некуда – не сидеть же в машине – и мы идём в театр. С гардеробщиком брат раскланивается и здоровается за руку; в фойе держится завсегдатаем. В буфете досадливо морщится у подноса с коньячными рюмками, источающими манящий аромат, и берёт себе стакан соку. Я беру бутерброд с красной рыбой и опускаю руку, потянувшуюся за рюмкой с коньяком. Нетактично – брату пить нельзя.

– Ты выпей, не стесняйся, одна то рюмка проветрится. С икрой ещё возьми…

Коньяк неплох. Разлившаяся в желудке теплота окончательно примиряет меня с происходящим.

– Вот – собираются уже.

Брат машет рукой двум девицам не первой свежести.

Одна из них слишком мосластая, сутулится, скрывая тем, сантиметров пять роста, другая, наоборот, толстенькая пышка, приземистая и на высоких каблуках. Первая крашеная брюнетка – волосы у корней темнее; вторая крашеная блондинка. Идеальная пара.