Индульгенции

Я выбегаю из офиса, старательно пряча взгляд от всех, и сбегаю вниз по лестнице.

Той зимой почти не было снега. Я не знал, что все изменится так быстро, и предпочел просто чего-то ждать. Звонил ей несколько раз, но все впустую. Как так вышло, что именно этот звонок стал результативным – даже не представляю.

Я выхожу на улицу, встаю на крыльце бизнес-центра и пытаюсь отдышаться, но воздух кажется слишком теплым, полным горячей влаги, и его хочется просушить. Поэтому я достаю пачку «парламента» и после пары крепких затяжек начинаю успокаиваться.

– Ты как?

Леха неслышно подошел сзади, и его лицо полно понимания. Возможно, он – единственный человек из тех, кто все понимает сейчас. Он – единственный, кто имеет право осуждать меня. Да он и в морду мне мог бы дать вполне справедливо. Но на похоронах мы оба не проронили ни слова, и уже потом, встретившись после очередного дня, я прямым текстом попросил у него прощения за то дерьмо, которое ему пришлось таскать в себе все это время из-за моей тупости.

– Не знаю. Что-то давит. Погода, может.

– Ну, да.

Леха затягивается, и мы оба молчим какое-то время.

– Она хотела бы видеть тебя счастливым.

– Думаешь? – мой голос вздрагивает, и я чувствую, как откуда-то из глубин души прорывается огромный поток слез и ударяет в глаза, но его блокирует то, что осталось от моей воли.

– Поверь. Она слишком много своего оставила здесь. Того, что по праву принадлежало ей. Но ей нужно было верить, что тебе лучше, чем ей.

– Она хотела, чтоб я был с ней.

– Потому что отдала конверт? – Леха горько усмехается. – Да она просто хотела, чтобы ты помнил ее. Чтобы хотя бы частичка ее осталась не в виде бывшей, которую забыли, а в виде любимого хоть кем-то человека.

– Ты любил ее?

– Да, – без колебаний отвечает Леха. – Но никогда не говорил об этом. И не сказал бы. Потому что знал, что значил для нее ты.

– Она убила меня. Унесла с собой, – я уже не могу остановить слез, и мне плевать, что об этом подумают.

– Поверь, она освободила тебя, – Леха выбрасывает сигарету, не докурив. – Освободила знанием от сомнений. Только ты это поймешь позже. Пойдем работать, начальник.

Жить с тем грузом, который достался мне, оказалось не так трудно, если не учитывать…

Соня

…и не могу спать, а только делаю вид, что сплю. Я потерялась. Не знаю, что живет внутри меня, но это пожирает меня день за днем, кусочек за кусочком. Я каждый день думаю о том, что можно уснуть, умереть прямо во сне и больше никогда не проснуться, но самое страшное – что с каждым днем страха от этих мыслей я испытываю все меньше и меньше, а прокручиваю в голове это все чаще.

Саша простил меня за машину и за ту сцену – я верю. Он понял все, понял, как я страдала, как мне было больно. Но и она получила свое. Только я не говорю ему, что так считаю, и никогда не скажу. Я думала, он не сможет жить со мной, но он смог. Он не боялся.

И самое главное – я не могу ему объяснить, что я снова беременна. Что я подстроила это, испортив его презерватив – как и в случае с зачатием Насти. Так вот глупо, по незнанию ситуации. Что медикаменты, которыми меня пичкали, наверняка навредили ребеночку. Как мне теперь жить, зная, что уже скоро это нельзя будет скрыть, потому что животик уже пухнет, только он его не видит, как и мою поднимающуюся грудь, потому что мы никогда не занимаемся…

Саша

…ведь с Настей все чаще сидит няня, а когда ее нет – Соню контролирует ее мамаша, поселившаяся, к счастью, не у меня, а у своих дальних родственников. Хотя, после того кошмара длиной в ночь я подумывал просто изолировать Соню ото всех. После ухода Юли моя жизнь с Соней стала невыносимой, и даже после завершения курса лечения последствий так травмировавшего ее стресса, я до сих пор не могу с ней общаться, хотя живу под одной крышей. И вот теперь – у нее еще и диагностировали депрессию. Настоящую, клиническую. Жить стало легче, жить стало веселее.

Иногда я не ночую дома, но не из-за наличия любовницы, как, наверняка, думает Соня, а из-за наличия арендованной квартиры, где я могу спокойно поспать хотя бы пару раз в неделю, не ожидая ножа в спину или еще какой выходки со стороны Сони.

Вам, может, и не следует знать, но на разбитом «аккорде» она не остановилась, хотя все последующие ее представления, сопровождавшие почти весь курс лечения от невротического расстройства, и были ничтожной бытовухой в сравнении с едва не убитым переохлаждением ребенком и разбитой в «тотал» машиной. Спросите, чего я ждал? Ну, явно не…

Соня

…мне нужно что-то поменять. Мне стали давать эти новые лекарства, и теперь я уже совсем не понимаю, что со мной происходит. Мне постоянно снится эта Юля, постоянно она пытает меня и бьет, и она бьет Настеньку, и я встаю ночью, кричу и зову мою маленькую, но мне ее не дают. Мне кажется, даже если я рожу, мне не дадут ребеночка. Мама говорит, что мне надо больше отдыхать, и что она все сделает дома, но это же был мой дом.

А теперь нет. Теперь нет ни дома, ни Саши, ни Настеньки, ни нашего второго. И меня не нужно…

Саша

…и больницы начинают утомлять.

Я не могу усидеть в приемном покое, и постоянно выхожу покурить. На меня понемногу косятся охранники, а я награждаю их форменным безразличием. Как только выходит врач и сообщает нам – мне, матери Сони и ее подруге, – что все закончилось, и Соня уже не проснется, я просто выхожу и вновь закуриваю.

Ну, что – можно разложить все по порядку. Мать Сони обнаружила свою дочь без сознания и Настю, ревущую рядом с мамой так, что соседи вызвали одновременно мою тещу, скорую и полицию. Что именно приняла Соня, пока не выяснили, но остановку сердца уже в больнице это вызвало даже с запасом, и теперь Сони больше нет, Настя – на квартире у родственников моей тещи, а я – стою около приемного покоя и тупо докуриваю последний в пачке «парламент», потому что понятия не имею, что делать, и куда идти дальше. И решаю просто пойти на улицу, побродить по городским дорогам. Я не переживаю за Настю – она под более надежным присмотром, чем была бы сейчас со мной. И день-другой ей лучше меня не видеть. А потом – папа вернется, и все будет, как надо.

Вам смешно, да? Вы же все понимаете, ага? Только мне нужно хотя бы попробовать верить в то, что еще хотя бы в одном деле своей жизни я не просру все начисто.

Я вспоминаю, как Юля уходила из квартиры с сумкой, еще до беременности Сони и всей этой истории. Секунды, в течение которых я наблюдал за тем, как она ловит маршрутку и исчезает где-то вдалеке. Секунды, в течение которых я удерживал себя от рывка догнать ее и попытаться все исправить. Где-то между этими секундами потерялись мои шансы что-то поменять в своей жизни, не разрушить и без того оказавшуюся короткой жизнь Юли, не сделать несчастной и не погубить наивную дурочку с повадками контрразведчика Соню. Шансы растить другого ребенка и жить той жизнью, которая была, на самом деле, нужна мне и всем остальным. Пусть и после Юли. Ни с чем из того, что я должен был исполнить перед всеми этими людьми, я не справился. Я подставил всех и остался совершенно один, и когда-нибудь даже подросшая Настя не сможет понять, почему так вышло. Тем более – принять это.

Сейчас, когда, побродив несколько часов пешком, я стою на огромной и практически пустой парковке торгового центра в Купчино, а из внешних колонок «Максимиллиан Холла» вылетает и растворяется в этой пустоте парковки печальный проигрыш Free Love DepecheMode, я чувствую себя действительно одиноким – на все сто. Окончательно и бесповоротно.

Теперь я в поиске хоть какого-нибудь ответа. Куда двигаться дальше, с этой парковки я точно не знаю, и с этим еще сложнее, чем с выходом из приемного покоя Джанелидзе. Но впервые в жизни меня так плотно и основательно тянет в никуда. Потому что я пробовал многое и по-разному, и все оказалось никуда не ведущим. Все, что я делал, обернулось кошмаром. Для всех, кто был рядом. Все мои попытки восстановить справедливость и сделать жизнь правильной оказались дерьмовой фикцией, подделкой порывов совести, идиотской выходкой длиной в несколько лет. И мой мир оказался вовсе не миром, а так – уродливым детским рисунком почти засохшим фломастером. When the paper’s crumpled up it just can’t be perfect again. Все осталось в черновике. Листок смялся. И мира не стало.

Мне остается только осознавать, что моя справедливость, моя месть, моя определенность, мой мир – лишь пустышки. А реальность тычет мне в нос одним лишь твердым фактом.

Я потерял все, потому что считал, что это никуда не денется.

Я потерялся сам между секундами чистого счастья и секундами полнейшего забвения.

Я не знаю, чего хотел. Может, спрятаться там, между секундами, дождаться перемен и тогда-то зажить. Вымолить пощаду для себя. Но сейчас, когда я накрываю лицо руками, я жалею лишь о том, что скоро мне будет не хватать лишь этой, накрывающей меня темноты, ведь я точно знаю, что уже завтра буду…

ВАРИАНТЫ

Миша

…не в силах закрыть глаз или просто отвернуться. Это все дым, скользящий по приоткрытому стеклопакету. Дым, стремящийся все выше и исчезающий где-то в холодном ночном воздухе. На несколько секунд я забываю, что это дым моей собственной сигареты, но потом снова прикладываю к губам сухой фильтр «винстона» и затягиваюсь покрепче и вновь выпускаю дым на свободу.

Свобода просто улететь от земли и регламентов, пусть и беспомощно подчиняясь потокам воздуха – может, это и есть единственно возможная свобода? Может, остальное – условность?

А, может, дым и ни при чем. Может, это фигуры, описываемые зажженными окнами в домах вдалеке. Окнами, группами красных огней на крышах высоток, крошечными лампами далеких фонарей. С третьего этажа, благодаря почти пустому двору, изредка прикрытому обнаженными фигурами деревьев, здесь открывается удивительно обширный вид на эти дома вдалеке. И он почти идеально совпадает с видом на ближайшую линию городских домой из окна моего старого детского дома в рабочем поселке. Старого дощатого барака, точнее. Не знаю, как это возможно, ведь это было на другом конце города, а то и на другом конце известной вселенной.

С улицы веет легким морозом. Воздух снаружи – сухой и жесткий, и я бы хотел оказаться на улице, но простыть сейчас – не лучшая перспектива, ведь я только вышел из душа после приезда домой с вечерней встречи на Крестовском, а на улице – легкий мороз.

Она хотела, чтобы я остался на ночь, но я сослался на крайне важные встречи с утра. Хотя все мои дела обычно связаны с вечерами и ночами. Вообще, я не люблю ночевать с ней. Просыпаться утром и видеть ее – еще та мука. Несмотря на всю ее ухоженность, годы дают о себе знать.

Да и плевать. Затягиваюсь поглубже и жду, чтобы перезагрузить сознание, избавиться от мерзких навязчивых образов. Из подъезда внизу выходят соседка Лилия Федоровна и ее внук Мишенька – мой почетный тезка, которому по факту уже семнадцать годиков, а в голове – пять. Они гуляют днем или вечером – в зависимости от погоды и необходимости сходить в магазин или больницу. Как мне кажется, преклонный возраст Лилии Федоровны и тяжелая умственная отсталость Мишеньки ограничивают круг их прогулок именно так. Я точно знаю, что от Мишеньки давно отказались его родители-алкаши, но с учетом того, что год назад они оба сдохли, отравившись суррогатом, на участь Лилии Федоровны это повлияло не так уж сильно. Я машинально открываю «левенбраун», обливая брызгами пальцы и отставляю банку. Лилия Федоровна, заметив мою физиономию в окне, некстати машет мне рукой. Как же не поздороваться с любезным соседом? Я бессмысленно улыбаюсь и машу ей в ответ липкой рукой, после чего снова хватаюсь за пиво – цепко, как за поручень в автобусе, потому что меня пробирает дрожь от тяжелого взгляда Мишеньки, направленного в мою сторону. Впрочем, дебильная улыбка на моем лице здорово сближает меня с ним. Отпив немного светлого фильтрованного, я задумываюсь. Интересно, кто из нас сейчас счастливее – Мишенька, который круглый год ходит в зимней шапке, чтобы не застудить уши, но ровным счетом ничем из окружающей действительности не загруженный, или я – со всем тем дерьмом, которое на меня навалилось и из которого я уже не выберусь чистым, хоть ты тресни?

По грязному асфальту вдоль дома с ворованной тележкой из «Карусели» гарцует местная мадам алкоголической натуры, и она активно болтает со своим спутником бомжеватого вида, и четко слышу фразу «они блокируют через компьютер связь», и от этого мне становится даже более жутко, чем от мишенькиного взгляда. Я отворачиваюсь в сторону тех самых домов, пытаясь разглядеть хоть малейшее движение в их окнах, но это совершенно бесполезно. Все эти окна – как звезды, погасшие миллионы лет назад и оставившие после себя лишь мчащийся сквозь вселенную свет. Просто декорация, за которой нет ничего. Ни единого важного человека. Ни единой родной души. Просто свет в квадратах.