История села Мотовилово. Тетрадь 5

– Где она у тебя? – спросил он с испугу обезмолвившего Володьку.

– Вот тут! – едва слышно проговорил Володька, показывая себе на грудь.

– А дыхать-то тебе больно, ай нет? – допытывался отец.

– Нет! – ответил Володька, крутя своей кудрявой головой. После этого вся семья облегченно вздохнула, с искоркой надежды на благополучный исход встрепенулась мать.

Пружинисто выпрямившись, Василий на мгновение остолбенел, одиночно раздумывая – решал, что делать. Неудержимо и озабоченно он стал ходить по избе. Хотя он и обладал твердостью характера и крепостью духа, но не мог переносить, когда в семье он видел слезы. Тоскливо-прискорбные вздохи действовали на него сильнее любой опасности.

– Раздумывать, тужить и реветь тут нечего, чем свет, надо ехать в больницу, – твёрдо высказался он.

– А ты сейчас запрягай, утра ждать нечего! – хрипло простонала Любовь Михайловна.

– Нет уж, Вась, ты сейчас же гони в Чернуху, – поддакнула и бабушка.

Хлопотливо засуетясь, Василий оделся, сам отыскав варежки в печурке, вышел запрягать. Укутанного в тулуп Володьку усадили в санки. Застоявшийся в хлеву Серый, запряжённый в санки, резво покатил Василия с Володькой в Чернуху.

В ожидании, когда возвернутся из больницы, семья в горестном, молчаливом настроении терпеливо выжидала. Каждый в уме держал мысль «как там, в больнице, помогут врачи или нет?». Мать дотапливала печь, горестно вздыхая, тихо переговаривалась: «Беда-то, видно, всегда за плечами ходит, вот и скорбей душой». «Надо уповать на Господа, возможно, все пройдёт!» – вторила ей бабушка Евлинья, участливо соболезнуя снохе.

Из Чернухи вернулись часа через два. Въехав во двор, где поджидала вся семья, по лицу Василия мать определила, что не так уж все страшно. Она поспешно спросила:

– Ну как?

– Да ничего! Врачи особенно не напугали! – полуулыбаясь, сказал он. Закутанного Володьку Минька втащил в избу, все наперебой стали расспрашивать Володьку: «Ну как?»

Володька от боли, которую ему, видимо, придали в больнице, нацарапав в пищеводе, молчал и еле заметно улыбался.

Распрёгши и пустив в хлев Серого, в избу вошёл и отец.

– Что там с ним сделали? – нетерпеливо выжидая, когда разденется Василий, спросила она.

– Врач какой-то резинкой просовывал ему в рот, наверное, протолкнул копейку в желудок. Он сказал особенно не пугаться, копейка сама выйдет с надворным.

Семья повеселела, особенно отлегло от сердца у матери. Но праздник прошёл в горестном унынии, без обычного веселения. За каких-то полдня по селу разнеслось: «У Савельевых Володька копейкой подавился!» Для сочувствия в горе к Савельевым на празднике приходили многие родные, особенно много баб. Они, участливо и горестно хмакая, вздыхали, стараясь как-то успокоить Любовь Михайловну.

– Да, вот как с детями-то! Дети радость, дети и горе! – сочувственно высказалась Анна.

– А каково матери-то, подумать только! Материно-то сердце ко всему чутко и к любому своему детищу жалливо!

– Только бы уродов не было и не пришлось бы с ними маяться. Я зато, когда ребенка рожу, то в первую очередь осведомляюсь у повитухи, не урод ли, и сама просчитываю пальцы на руках и ножках, осматриваю каждого, все ли в целости, – высказалась о своих детях перед бабами Любовь Михайловна.

Бабы с любопытством подходили к постели, где лежал натруженный Володька, спрашивали «Как дела?» и с пожеланиями «Выздоравливай!» отходили от кровати, уходили. Володьке старались чего-нибудь дать поесть, но кроме теплого молока он пропустить в рот ничего не мог. На второй день Володька поел мягкой ватрушки, запив также горячим молоком. На двор, на стужу Володьку не выпускали, а у порога ему подставляли специально сделанную для этого лопатку, и после мать рассматривала на лопатке вместе с надворным, не вышла ли копейка. Но она не была обнаружена. Прошло время с неделю, Володька совсем оправился, стал все есть, и интересующимся о копейке бабам Любовь Михайловна отвечала: «С надворным копейка-то вышла!»

Святки. Минька Савельев

Со второго дня после Рождества настали Святки – пора весёлого развлечения молодежи и подходящее условие выбора невест. На период святок, а они длятся от Рождества до Крещенья, девки у какой-нибудь одинокой вдовицы снимают квартиру под «келью», где вечерами нарядившись, устраивают посиделки. Внутренность избы обряжают. За неимением лучшего, девки из газет узорно навырезывают занавески, разукрасив их разноцветными анилиновыми красками, и развешивают на окна, искусно изготовленных голубей и фонариков из соломы и бумаги подвешивают впереди к потолку, отчего в избе становится уютнее, красивее и привлекательнее. С наступлением вечера девки нарядные, нарумяненные и напудренные, артелями собираются в свою келью и рассаживаются на передней лавке, поют песни.

В первый день святок парням девки кладут на плечи «Вьюна» в сопровождении хвалебно-величальных песен и по традиции целуются с женихами. Конечно, все это в пределах пристойности и без всяких нарушений приличия и честности. За припевание парни-женихи одаряют девок деньгами. В конце святок девки, каждая своему жениху, готовит подарок: заботливо и старательно вышивает платочек и под исход святок дарит его своему любимому.

Артель женихов: Мишка Крестьянинов, Павел Федотов, Колька Муратов и Минька Савельев пользовались у девок, да и вообще в селе, большим авторитетом и уважением (у авторитетных жителей и дети в почёте). Они почти все святки проводили в келье, на Моторе, в доме Терёшки Тарасова. У них в этой артели девок были невесты. Как у петухов из-за кур бывают драки, так и у женихов бывают они из-за невест.

Минька Савельев, имея не по годам физическую силу, частенько вступал в драку с парнями, особенно с теми из Шегалева, которые посягали на моторских девок, которые якобы по праву принадлежат только им, т.е. парням улицы Моторы. В один из вечеров в келью Тарасовых понаведывала артель шегалевских парней-женихов, в которой были Колька Лаптев и Ванька Никитин. Подстрекаемый товарищами, Минька смело вступил в перебранку с Колькой:

– Вы что-то своим посещением зачастили сюда? – для начала он начал так, стараясь плечом толкнуть Кольку к двери.

– Ты не больно шевыряйся, а то я тебя швырну! – огрызнулся Колька.

– Ах, да ты еще и огрызаешься! Видно забыл, что я тебе в пивной не все зубы выбил!

– Больно храбро себя ведешь! На силу надеешься! – вступил в защиту Кольки Ванька Никитин. Миньку эти слова задели, он к Ваньке имел затаённую злобу из-за невесты Маньки Лабиной. Из-за этого-то Ванька и зачастил на улицу Мотору.

Минька в споре переключился на Ваньку, желая спор превратить в драку. Чуя в себе силу, помня наказ отца не давать себя в обиду по принципу «Знай наших!», чтоб не повадно было каждому и чувствуя поддержку товарищей, которые сказали «в случае чего, так мы их шапками закидаем», поэтому он чувствовал себя уверенно, как за каменной стеной.

Снедаемый чувством ревности, подталкиваемый желанием обладать первенством в соперничестве, все это ему придавало отваги и решительности, и он усилил спор с Ванькой:

– Вот заехать в харю-то, и будешь вякать! Помалкивай в тряпочку и не раскрывай свое хайло! Помни, что не на своей улице находишься! – придиристо наделял словами чужаков Минька. Видя, что дальше – больше, дело не обойдётся без драки, шигалевские парни, сробев, повскакали с мест и направились к выходу. Последним пошёл и Ванька. Перехватив его у двери и преградив ему дорогу, Минька, чуя победу, злобно выдохнул прямо в лицо Ваньке:

– Ты куда!

– Домой! Куда еще? – растерянно проговорил Ванька.

– Нет, погоди! Сначала получи! – и, размахнувшись, с силой ударил его в грудь кулаком. – Это тебе аванс, – самоуверенно сопроводил удар словами Минька.

– А когда под расчёт-то он получит? – насмешливо хихикнув над Ванькой, проговорил Мишка Крестьянинов.

– Расчёт он получит позднее! – самодовольно пояснил Минька. – А, впрочем, чего ждать другого такого подходящего момента, – и он разъярённым петухом набросился на Ваньку, сбив его с ног, подмял под себя и начал колошматить кулаками. Натешившись, Минька отступился. Вспотевший и часто дышавший от возни, он уселся на лавке, втиснувшись между девок. А Ванька, тяжело поднявшись на ноги, вышел из избы, бросился вдогонку своим товарищам.

После этой потасовки в келье поутихло. Девки, смиренно наблюдавшие за Минькой, льстиво восхищались его героизмом, вскоре запели. Парни, млея от безделья, жеманились около девок, Мишка Крестьянинов, изнывая от скуки, полез на печь с намерением озорства и пакости. Он сгреб с печи все лапти, в которые обычно обувались хозяева избы Терёшка и Дарья и сбросил их в квашню, в которой с вечера Дарья приготовила тесто на хлебы. Мишка снова накрыл квашню квашенником и как ни в чем не было, присев на корточки у порога, закурил, напустив в избе столько дыму, что Дарья вынуждена была попотчевать его ухватом. На утро Дарья начала было месить тесто, сняла с печи квашню, раскрыв ее, так и обомлела: из пышущего, входившего теста торчали грязные лапти. Поохала она, повздыхала, тесто испорчено, оно годилось теперь только свинье – убыток непомерный.

– Иди с жалобой! – надразумил её Терентий, – это дело рук Мишки Крестьянинова! Пожалуйся старикам, они люди степенные и к Савельевым зайди, Минька-то их вон как вчера бушевал, вехни Василию-то Ефимычу.

От Крестьяниновых с жалобой Дарья пришла к Савельевым как раз в обед. Вся семья сидела за столом. Дарья, степенно помолившись на образа и сказав «Здорово ли живете! Хлеб да соль!», поглядывая на растерявшегося Миньку, высморкавшись в полушубы, провозгласила:

– Вы, чай, не знаете, пошто я к вам наведовала?

– Конечно, нет, – почтительно ответил Василий, кладя на стол опорожненную ложку.

– Я к вам с жалобой вон на Миньку.

Василий, перестав жевать, насторожился, спросил:

– Чего он у вас набедокурил?

– Да вчера вечером он у нас в келье пошумел малость, а утром я хватилась хлебы месить, а в квашне-то с тестом лапти. Быть это рук Мишки, соседа вашего, да и Минька-то ваш с ним заодно.

Василий, не допускающий озорства в людях и держа детей своих в строгости, услышав такую жалобу, весь напрыжился:

– Это что же такое? – устремившись своим пронзительным взглядом в молчаливо присмиревшего и покрасневшего Миньку.