История села Мотовилово. Тетрадь 10 (1927 г.)

– Вот глядите! – с таинственностью в движениях, привлекая внимание мужиков, сказал он. – Наша земля Россия площадью, как воротник от тулупа, а Китай это весь тулуп! – Так, что Китая надо боятся. Он для нас гроза! – заговорчески окинув глазами мужиков, закончил свою речь дед.

– Да, тут большая задача. Хотя мы и не боимся, этого самого, Чембурлейна, а войны-то все-же вряд ли кто хочет. Ведь всех молодых мужиков, в случае, на фронт загребут, а бабы-то одни чего делать-то станут! – с малозначительной, легкой усмешкой сказал Иван.

Слушок о войне, расползающийся по селу, оказался на-руку правленцам потребительского общества. Они, от себя, нарочно пустили в народ, и такой слушок, что война к весне обязательно разгорится, и что соли в продаже во время войны не будет: Так что кто умом сообразительный, пусть запасает соль пока ее в лавке предостаточно! А этой соли, в сарае, на складе, во дворе, двух этажного помещения правления, где наверху расположена, сама контора, а внизу торговая лавка, запасено много. Еще в прошлом году, в адрес мотовиловского потребительского общества, пришел на станцию вагон с солью. Ее на лошадях, перевезли и навалом сыпали в сарай во дворе канторы. Соль, со временем, слежалась, спеклась, смерзлась – взять ее стало трудно, разве только с топора или с лома. Правленцам страстно хотелось распродать соль, а люди, жители села встревоженные слухом о надвигающейся войне, бросились в лавку на покупку соли. Вооружившись кто топорами, а кто ломом, каждый для себя долбачил окаменевший соляной бугор. Уединивший в угол сарая, топором сокрушал соляную залеж, Василий Евстрафьевич Савинов. Из-под его топора выскакивали розоватые искры и во все стороны летели соляные осколки. Эти-то осколки соли, и соблазнили, пришедшую сюда, тоже за солью шегалевскую бабу, по прозвищу «Чвокало». Подобрав в свой мешок, отлетевшие вдаль от Василия кусочки соли, она поближе подступила к нему. И припав на колени, просительно глядя на Василия провозгласила: «Василь Естрафич! Хоть пудик! Похлебку» посолить нечем». Она врала, соль у них в дому была. Она захватливо стала загребать к себе, отколотые Василием комья соли. Василий, не обращая внимания на бабу, с усердием продолжал свое дело. Он долбил, соль, повинуясь ударами топора, отваливалась, а баба, пользуясь простотой Василия, украдчиво озираясь, старалась отгрести комья соли из под самого топора. Вдруг она так громко и дико ойкнула, что все присутствующие в сарае, перепугано, прекратили долбежку соли. Василий нечаянно угодил топором по загребающей варежке «Чвокалы». Баба от боли, взвыла. Из зажатой ее руки, окрашивая соль хлынула кровь. В отрубленной варежке трепыхались три отрубленных пальца. В сарае поднялась тревоженная беготня и суматоха. Кто побежал хлопотать насчет лошади – отвезти потерпевшую в чернуху, в больницу, а кто болезненно сочувствуя, хлопотал около Чвокалы. Василий Евстрафьевич же, от перепуга, стоял ни жив, ни мертв. Он сильно перепугался и душевно переживал о случившемся.

При полном излечении, когда она из больницы вернулась без трех пальцев на руке, бабам, хвалясь говорила: «Нет, бабы, спасибо Василию Естрафичу. Он за пальцы мне поплатился – помогорился: полушалок новый в лавке купил! Так что я на него не во злобе! Сама виновата!»

Соль все-же всю раскупили: кто пуд, кто два, а кто и целым кулем обзавелся на всякий военный случай, ведь с солью-то лучше чем без соли сидеть. Живи и посаливай, а кто не запас, по своей оплошности, тому в случае, и променять можно, или продать на деньги. Пораспродав соль и таким образом превратив ее в деньги правленцы потребобщества узнали сколько ее было. Подсчитав по книгам учета и подбив сальдо-бульдо, бухгалтерия определила, что концы с концами не сходятся. В общей-то сложности в торговых делах, получается не актив, а большой пассив. Мартовской ночью, в канун праздника, когда помывшись в бане, народ отдыхая блаженно спал, внезапно ударом воздух полосонул набат. Пружинисто вскочив с постели, жители села взбудоражились, затолмошились. Безмятежно спавшие люди, мгновенно оторвались от мест лежания, ведь ничто так не будоражит народ, как тревожные удары набата. Трясущими от испуга, руками не в попадь, в избах зажигали лампы. В избах суматоха, кутерьма и сутолока. Но видя, что горит «не наш» дом, несколько успокаиваются, и в раздумьи, терзавшиеся в догадках, всяк про себя думает мнит: «Где же это горит? Может в чужом селе!» Удары в большой колокол, снова ошеломляет людей: «Ах батюшки! Ведь где-то в нашем селе горит! В большой бы колокол не ударили!» Суматоха возобновляется с новой силой. Выбежав на улицу, и взметнув глаза на зарево, Василий Ефимович спросил бегущего на пожар мужика:

– Эт что там горит?

– Потребилка! – в попыхах, ответил ему мужик и топая сапожищами обутых на босу ногу побежал дальше.

– Ну, доторговались! – предчувственно подумал про себя Василий Ефимович.

А в домах все еще суматоха, всех мучает мысль далеко, ли близко ли горит. Если далеко, то надо туда бежать помогать тушить, а если близко, то надо поразмыслить: таскаться или нет. А меж, тем, на колокольне заблямкали в маленькие колокола. Своим пронзительным звуком, они влили в душу и так перепуганным людям, еще больше тревоги и смятения.

– Батюшки! – всполошилась Крестьянинова бабушка Дуня, – знать все разгорается, знать вновь загораются дома. Она схватив в руки свои лапти, носилась с ними от окна к порогу, от порога снова к окну, наблюдая в него, как невдалеке от церкви бушует пламя огня, озаряя белую стену колокольни румяным заревом.

– Мамк, а ты не больно толмошись! – унял бабушку сын Федор, – ведь не в шабрах горит и успокойся! Положи лапти-то опять на место! Не с горят твои лапти не бойся! Эт, видать, лавка-потребилка горит. Ну и черт с ней! Я уже выбегал на улицу-то, узнавал!

А с колокольни, разливаясь по всему селу, вновь гул большого колокола, извещающий о том, чтобы все бежали на пожар, не отсиживались дома, и кто, как может помогал тушить огонь.

– Видать здорово бушует! – на бегу, во весь опор, переговариваясь два мужика. Один с топором в руке, а другой с веревкой. По улицам села судорожно-тревожная беготня, возбужденное топанье ног. Где-то на Моторе пронзительно и тревожно заржала лошадь. Во всех концах села, послышался неистовый собачий лай. Около пожарища собралось народу, целая толпа. Бабы ведрами подтаскивали воду, мужики орудовали, кто топором, кто баграми, а кто неистово орал во все горло: «Воды». Пожарная машина была тут же: Санька Лунькин, не щадя себя, самоотверженно наседал на огонь, направляя струю на верхний, деревянный этаж, где помещалась контора и где вовсю полыхало всепожирающее пламя. А из двери нижнего каменного этажа, где помещалась торговая лавка, мужики и бабы вытаскивали товар, располагая его навалом прямо на дороге. За таскальщиками, наблюдал сам продавец Жучков Михаил. Он старался следить за тем, чтобы товар не растаскивали по домам. Но разве за всеми-то углядишь: один мужик, волоча из горящей лавки мешок с курагой, как бы невзначай, упрятывая совал себе в карман кусок серого «поганого» мыла. А верхний этаж, полыхая в огне, пламенем уже объят наполовину.

– Ну и крепко срублен дом, никак багром не растащишь! – в устали жалуясь, проговорил один мужик, Ивану Никитичу Потемкину стоявшему около дороги. – Ведь, ты Иван Никитич, строил этот дом? Ни на шкантах ли стены-то?

– Намо чай! – коротко ответил Потемкин, невозмутимо наблюдая, как пышет огонь.

– Мужики! а вы не стойте, разиня рот! Помогайте тушить-то! – обратился Жучков к стоящим поодаль мужикам.

– А от чего загорелось-то? – осмелившись спросил его Иван Гаврилов, житель Кужадоники.

– А об этом не сейчас рассуждать и не вашего ума, это дело! – угрожающе ответил ему Жучков.

– А-а! Видимо, наше дело пан плати, а от чего загорелось, так не наше дело! Видать, проторговались «в трубу» вот и пожар, а огонь все грехи покроет! – в полголоса, робко проговорил Иван.

После того как правленцы, добровольного потребительского общества в лице: Лабин Сергей Никифорович – председатель, Лобанов Яков Иванович – бухгалтер, Васюнин Сергей Григорьевич – закупщик, Лобанов Василий Федорович – ревизор, подбив по книгам конторского учета, сальдо-бульдо, узнали, что выявилась большая растрата общественных денежных средств, с целью сокрытия следов этой растраты, грозящей не отбрыкаться им от суда и каталажки, подговорили сторожа конторы Терентия Тарасова, чтоб тот, ночью поджег контору и концы в воду. Все будет шито-крыто, с расчетом, что все документы обличающие «деятельность» и проделки правленцев дотла сгорели! и перед плательщиками, было легко отчитаться! За некоторую сумму денег, сторож Терентий поджечь контору согласился и легкомысленно пошел на это преступление. В ночь под праздник, он жарко натопив галанку. Нарочно подгреб к топке кипу бухгалтерских книг и бумаг, и открыв дверцу галанки, преспокойненько ушел домой: помыться в бане и поужинать. После бани, изрядно выпив, опорожнив бутылку «русской горькой», которой его снабдили те же правленцы и не в меру опьянев, сторож, дома на печи, залег спать. Его тут же сморил, богатырский с прихрапом сон. А в конторе, в это время светлый огонь, постепенно начинает творить, задуманное правленцами, «темное дело». Из открытой галаночной дверцы, на кипы «деловых» канцелярских бумаг, выпал красненький уголек, бумага незамедлительно, воспламенилась и принялась гореть. От бумаг загорелись «деловые» книги, а от них вспыхнула и вся контора, угрожая пламенем и нижнему этажу, где в лавке находился съестной товар. Благо низ под конторой сложен из кирпича и товар сгорел не весь, а частично. Подоспевшие мужики не дав товару сгореть вытащили его на дорогу. Конечно, часть товара посовали по карманам и растащили по домам. Анна Гуляева, принимающая активное участие в вытаскивании из лавки товара, умудрилась засунуть себе под подол и там спрятать кокурку колбасы. А когда она второпях вынося товар споткнулась о ящик, у нее предательски выпала из под подола эта самая колбаса. Завидев это, продавец Жучков стал Анну укорять в нечестности.

– Эт, я, за работу! – добродушно улыбаясь оправдалась Анна, под общий смех мужиков.

– А ты что, Яков Спиридоныч, так поздно на пожар-то прибежал, – заметил Иван Федотов только-что появившемуся на пожаре Якову.

– Да я, вовсе не прибежал, а шагом пришел! – отозвался Яков. – Видите-ли, какое дело-то! Я спал, а когда заслышал набат вскочил, оделся, обулся и видя, что не мой дом горит стал собираться на пожар. Только бы выбегать из дома-то, хвать за карман, а кисет-то в отсутствии: Искал, искал его – еле нашел! Спохватился – спичек в кармане нету!

– А зачем тебе на пожаре спички-то? Огня сколько хошь! Только прикуривай! – заметил ему Иван.

– Дело бают: «на пожаре все умом растериваются». Вот и я тоже. – шутливо оправдался Яков Спиридонович.

– А какой дурак побыв на пожаре, да не закурит! – заметил Яков в толпу мужиков.

– А на пожаре-то и так дыму-то много: вдыхай да выпускай из себя, сколько в тебя влезет! – с подковыркой заметил, никогда, не куривший табака Иван.

– Есть дым, да не тот! Дым дыму рознь! Табачный дымок на пожаре приятен для нюха! – прикуривая от тлеющей головешки, и пуская пахучий, табачный дымок проговорил Яков Спиридонович.

После пожара все убытки потребительского общества, были списаны за счет стихийного бедствия. Трудовые денежки пайщиков в действительности «вылетели в трубу» хотя на пожаре, дыму и огню никакая труба не спонадобилась. А, «достопримечательные» люди «специалисты» в вопросах торговли, «красные купцы» и «заботливые» правленцы, притаённо от пронырливо-любопытных пайщиков, цинично похихикивали, кичась своими способностями и деловыми качествами в коммерческих делах. Тем, кто робко с оглядкой назад, интересуясь спрашивал и любопытствовал о причине пожара, они затыкали рот: «Это не твоего ума дело! Пожар есть пожар, от него никто не зарекайся!» И вся эта жульская разгульная компания, после пожара не переставала частенько собираться в месте, устраивала, услаждающие пиры. Ехидно улыбались, но все-же тревожно ухмыляясь, обильно «смачивали» свои горлышки «русской горькой», запивали ее пивом, изысканно закусывали, и общее добро односельчан-пайщиков поминали «За упокой!» Сторожу же Терентию приказали: язык натуго прикусить!

Весна – сев. Санька и Наташка

И снова весна, Солнышко и тепло в полном разгаре. В поле, снег уже стаял, и только кое-где виднелись грязно?серые его островки, притаившееся под крутыми берегами овражек. Над пригретой солнцем землей, весело распевали жаворонки, высоко взлетая в заоблачные высоты. В селе, от нагретых солнцем тесовых крыш построек, лениво тянется седая испарина. На озере, освободившийся от снега, сероватый, с просинью ноздреватый лед, под напором ветра, всей громадиной, гоняло от берега к берегу. Расплавляясь под солнечными лучами, эта вся ледяная глыба, ожидала своего рокового дня. А с колокольни, во все стороны родного края, разносятся музыкальные звуки пасхального звона колоколов. Ликуй русская душа, от этого радостного перезвона! Да и полна отрады, русская натура, от мелодичного колокольного трезвона! С колокольни видно, как толпа мотовиловских мужиков, с короткими остановками движется по подсыхающему от весенней влаги, полю. И виден отделившийся от толпы, человек с саженью. Его размеренный шаг и перекидываемая им, с ножки на ножку сажень, в дележе, размеривавшую землю поля. Это, мужики, перед тем, как приступить к весенней пашне и севу, делят кормилицу землю по едокам, для правильности ее распределения прибегая к жеребьевке. Эх! Эта неподкупная жеребьевка, кто только ее придумал: проста, честна и правдива! Непримиримый судья для нахальных спорщиков, мошенников и горлодеров, пытающих своими широкими глотками, околпачить честной народ!

В буйном цветении забушевала природа. Цветет сирень, цветет вишня, скоро расцветет и черемуха и пойдет по всему селу дурманящий молодые головы, запах весны – поры спаривания, всех движущихся тварей живой природы, для таинственного взаимосовокупления! В этот, таинственный круговорот продолжения жизни на нашей планете Земле, весной, вступают все, от мельчайших насекомых до птиц и зверей, а чем хуже их – Человек? Все твари Земли, совокупляются без каких-либо ограничений, а вот люди? … В этом великом, дарованном природой, которое и создано то для продолжения рода человеческого на Земле, сам человек, имеет в этом вопросе, некоторую озадаченность и разумный запрет, который регулируется взаимным любовным влечением разных полов!

После трехдневного пребывания в поле на севе, Василий Ефимович с Ванькой, приехали домой под самый вечер. Сидя за ужином, отец распорядительно сказал: «Теперь ты Ваньк, один можешь пахать-то! Поезжай завтра и вспаши тот загон который я тебе давеча показал». «Ты, уж его и так работой-то затыркал. Он далее расти перестал, а он ведь совсем ребенок», – с тоской в голосе заступилась за Ваньку мать. «Ну тогда ты Саньк, съезди и спаши! Ты ведь, тот наш загон тоже знаешь?» – перераспорядился отец, возложив пашню того обширного загона на Саньку. «А! это тот широченный но короткий по длине!? Загон на котором мы в прошлом году много снопов нажали? Около оврага Шишкова?» – отозвался, согласившийся поехать на пашню, Санька, имея при этом, свои никому из семьи неведомые, любовные планы.

– Да тот самый загон, почти у самой Баусихи. Поезжай завтра и вспаши его. Тебе на нем почти на весь день хватит! А мы с Минькой за это время баню подремонтируем. Крышу перекроем, а то протекает, а после завтра с Ванькой поедем и тот загон льном засеем! – заключил разговор о пашне отдаленного загона отец. – Ты Саньк, нынче вечером до полночи-то не шлендай! Утром рано разбужу! – предупредительно напомнил отец Саньке. Но Санька, влекомый весенним приступом любви, после ужина, вышел на улицу прогуляться без кепки, пиджак в накидку, при галстуке (эмблема культурности), в новеньких брюках на выпуску, на ногах коробочные, хромовые ботинки, а в руках гармонь. В вечернем полумраке, таинственно блеснув, в руках у Саньки, гармонь призывно заиграла заученную им любимую песнь «Златые горы». Заслышав санькино наигрывание, Наташка Статникова, торопко вылезши из-за стола, поспешно выпорхнула на улицу, и скрываясь вечерним сумраком двинулась по дороге навстречу Саньке. В тягучей вечерней темноте, они «нечаянно» взаимно столкнулись.

– Эх ты меня и напугал! Прямо без души сделал! Душа в пятки ушла! – тихо улыбаясь и взволнованно громко дыша, проговорила Наташка.

– А ну-ка, я пошарю! Правда, что-ли, что душа у тебя не на месте, – усмехаясь отозвался Санька. И он рукой коснулся того места где должно быть ее сердце. Она его руку от груди не отвела, а только сдержанно усмехнулась, но своей рукой придержала его руку, ограничив ее действие, как бы эта рука не позволила забраться туда, куда не позволительно… Санька, жених культурный, и при всем, в селе авторитетной, знатный и у людей в чести.

Но и Наташка девка собой не плоха. Диковинно приятная лицом. Она ни то что бы отменная красавица, но ее лицо приглядчиво и станом она постатная, в ее фигуре все пропорционально гармонирует и соблазнительно привлекает к себе любого парня. Вообще она девка смазлива и круглоличка! Даже посторонние бабы, восхваляли Наташку, ее матери Авдотье, говоря: «У вас Наташка-то, совсем, стала на невесту похожа. Груди выросли, задница соблазнительно, для парней, оттопырилась», – с многозначительными усмешками наговаривали Авдотье бабы. «Да, как-никак, а Наташенька у нас выгулилась и совсем поспела. Если женишок какой, присватается – как не отдашь! Еей уже семнадцатый годик пошел!» – жеманно улыбаясь высказалась о своей доченьке Авдотья.

А лелеяла Авдотья свою доченьку, как нежный цветок: «А ты поди-ка Наташеньк, поспи моя барынька, иди понежейся. Набирай в себе силушки, да будущему жениху ласки накапливай!» – говаривала жалливая мать своей доченьке. Наташка и выгулялась, досрочно созрела как яблоко, на пышной унавоженной яблоне. А тем временем, между Санькой и Наташкой завязывался взаимно любящий разговор:

– Давай, заведем с тобой тесное знакомство! – с робостью в голосе проговорил Санька

– Давай! – едва слышно, тихо ответила она.

– Я тебя, давно узрил и ты мне понравилась! – давясь сухой спазмой, невольно, вырвались слова у Саньки.

– И я тебя давно заприметила нервно дыша ответила она, желано улыбаясь в темноту весеннего вечера…

Еще, во время святок, Наташка, целыми днями, кропотливо и старательно карпела над рукодельем – на подарок, Саньке она вышивала платочек. Нитками разных цветов, она разукрасила замысловатым орнаментом, а по углам платочка художественно вывела, 4 загадочные буквы: «КЛТД», а рядом с ними, к центру платка, поместилось еще 4 буквы: «АВС-Н». Все эти восемь букв, Санька расшифровал не сразу. Она ему подсказала, а когда он понял значение букв, то весело рассмеялся от наплыва радости и надежды. В порыве яростного порыва, он судорожно привлек ее к себе и несколько нагнувшись трепетно приложился губами к ее губам. Для первости в знакомстве, они долго бродили по улицам села, разговаривали. Большинство говорил Санька, а она слушала. Философствуя, Санька говорил о звездах, о планетах, употреблял, иногда, научные слова, а она слушая, изредка блаженно улыбалась.

В огороде Статниковых, скамеечка, на ней-то и присели они несколько уставшие от ходьбы, Под развесистой, цветущей черемухой, они сидели и вполголоса любезно разговаривали. Наташкина мать, снедаемая любопытством и подмываемая тревогой, тайком подкралась, спрятавшись в густом малиннике не шевелясь, притаившись прислушиваясь к их задушевным разговорам. От взбудораженной пыли, у Авдотьи щекотило в носу, она пальцами туго перехватив переносицу еле сдерживала предательский чих: боялась как бы чиханием не спугнуть влюбленную пару. Шебутясь в темноте, Авдотья, незаметно удалилась с огорода. Прилегши на постель к мужу, Емельяну, человеку по натуре своей, тихому и безразличному, она шептала ему в полусонное ухо: «Я заметила Наташенька с женишком прогоркнули в огород. Я, да туда с подгляванием! Гляжу, а они в обнимку сидят и ногами побалтывают! Сидят, любезничают, природой любуются!» «Ну и пусть сидят!» – только и мог сказать совсем засыпающий Емельян.

Не изреченное наслаждение, в буйной юности, весенней ночью, втайне от людских глаз, влюбленно, вдвоем сидеть на скамеечке под цветущей черемухой, и перемешивать задушевный разговор, взаимными трепетно-сладостными поцелуями. Применив свою начитанность из книг и журналов, Санька сидя в обнимку с Наташкой, посвящал в ее в знания астрономии. Наблюдая вместе с ней за звездами, он сказал ей: «А знаешь, Наташа, на небе есть такая планета, как наша Земля! Марсом называется. Так вот, на самом этом Марсе, как и на Земле, тоже люди живут. Марсианами называются…». Продолжая рассказ о марсианах, Санька прильнув ближе к Наташке, потянулся к ней, чтоб поцеловать ее. Не уклоняясь, но словесно она шепнула ему на ухо:

– Не надо, а то увидят!

– Никто не увидит. Видишь, вокруг темнота-то какая! – возразил Санька.

– А с Марса-то, могут подглядеть шутливо заметила она, – ласточкой прощебетав, над его ухом, любезные слова в перемешку с веселым смехом. Санька доволен был тем, что с первого урока Наташка заимела элементарные познания в астрономии, и за это-то он еще раз крепко поцеловал ее в губы.

– Ты меня, Сань, своими разговорами совсем завлек. Я даже очаровалась тобой! – душевно торжествуя, призналась она ему. Увлеченные взаимной любовью, они даже и не заметили, как пролюбезничали до утра, вплоть до самой зари.

– Наташ, погляди-ка – зорька-то какая! Заглядеться можно, румяная как щеки у тебя! – льстиво высказал Санька.