История села Мотовилово. Тетрадь 10 (1927 г.)

– А я, дуреха, не понимаю в этих зорьках, ровнехонько ничего! – плечом прижимаясь к Саньке, проговорила Наташка.

– Все бы ничего, да только, меня папа завтра посылает в поле. Одного пахать к самой Баусихи, – с жалобой в голосе проговорил Санька.

– Эх, а мне завтра, кстати, туда обед тятеньке нести надо. Он уедет рано. Маманька не успеет ему завтрак сварить. Он тоже пахать будет.

– Наш загон-то около овражка «Ореховых штанов». Ну-так, приходи тогда ко мне на пашню-то! – озаренный мыслью, предложил он ей.

– А как найти-то там тебя? – с наивностью спросила она.

– Коль захочешь, то найдешь! – кратко заметил он. – Когда я в поле поеду, захвачу палочку и ножечек. При выезде из села, сидя в телеге, буду тесать эту палочку, а стружечки бросать на дорогу. Людям-то невдомек, а ты, по ним-то и найдешь меня в поле. Ну поняла, что-ли?

– Все поняла, так и сделаю, – согласилась Наташка. После этой взаимной договоренности, они разошлись по домам, их обоих сморил сон. Санька спал и во сне у него сладило на губах от первого поцелуя. Не успел Санька выспаться, как его отец разбудил утром рано. Не хотелось ему отрываться от сладкого сна, не хотелось подниматься из-под теплой постели и пригретой головой подушки. Спросонья, позевывая, он дремотно расхаживал по избе, вид у него был вялый и курепаный.

– А ты разгуливайся, глаза ото сна все заплыли! Умойся холодной водой и весь сон пройдет! Наверно всю ночь прошлялся, вот сонливость тебя и одолевает, а ведь, кесь, я тебе баял, чтоб долго не загуливался! – брюзжал на Саньку отец. – Ну собирайся, выходи, а я запрягать пойду. Плуг уже на телеге!

Как и договорились с Наташкой, Санька при выезде из села начал тесать палочку, обвешив стружками дорогу до самого своего загона. Приехав на место Санька, в долу «Шишколе» выпряг лошадь, поставив телегу на цветущем лужке. Перепрягши лошадь, в оральный хомут с постромками и зацепив плуг, приступил к пашне…

Вырядившись во все новенькое, Наташка с форсом проплыла по улице, направляясь в поле, в кошёлке неся обед отцу. Она так нарядилась, не для глаз всех, а только для глаз Саньки, чтобы еще сильнее ему понравиться. При выходе из села, Наташка, сразу же увидела на дороге заветные стружечки. Наклоняясь, подняла одну и озираясь кругом, чтобы это было в тайне, любезно поцеловала ее.

По дороге войдя на пригорок, миновав «большую дорогу», она стала пристально вглядываться вдаль, в надежде взором отыскать серую лошадь, на которой пахал Санька. Ее ни так интересовала своя каряя пашущая лошадь, а серая, за которой держась за поручни плуга, должен шествовать ее любимый Санька. Встречь солнца ничего не видно, она ковшиком сложив ладонь, приложила ее ко лбу, в виде козырька, стала пристальнее вглядываться в волнисто-текущую маревом даль. От встречного, резвого ветерка, глаза у нее заслезились, зарябило в глазах, взор ее туманно на время заслепился. Тягучее-волнистое марево, досадно искажало фигуры лошадей и пахарей. Ее взору, как на грех, представлялись больше то карие, то гнедые лошади, а серая как-бы издевательски, долго, не попадала под её устремленный вдаль взор. Наконец-то, на краю поля, глазами своими она уловила нужный ей цвет лошадиной масти, и знакомую фигуру Саньки. Радостно улыбнувшись, она ускорила шаг и незаметно для себя, очутилась около поросли орешника, вязов и кленов, овражка «Ореховых штанов», где пахал её отец. Отцу, Наташка принесла обед и в бураке ядреного холодного квасу.

– Тятеньк, я пойду схожу на поселок Баусиху? Узнаю, как там моя подруга Зойка живет? – спросила Наташка у отца.

– Возьми да и сходи! – не возражая согласился Емельян.

Она подошла к месту пашни Саньки, по оврагу, так что Санька и не заметил ее прихода. Шагая за плугом по борозде, он в это время удалялся в дальний конец загона. Она невольно, заметила, как у удаляющегося Саньки, сверкает оголенное место в дырке, пониже поясницы, на самой ягодице. Эта дырка в штанине, у Саньки, образовалась сегодня утром, когда он стал снимать с телеги плуг – нечаянно задел плужным зацепом за штанину: треснула непрочная материя и образовалась дырка в форме сапожка. Завиднелось из дырки голое тело, но в поле не в селе – люди не видят и он тут же успокоившись забыл о ней. Издали, завидя Наташку Санька обрадовался, повеселев, ускоренно зашагал по борозде, задорно прикрикнув на Серого: «Но!»

– Пришла! Нашла! – путаясь в словах проговорил, улыбаясь, Санька подъезжая с плугом к телеге и вонзив плуг в упругую дернину луга. Он пустил лошадь попастись на лужок, а сам бросился к Наташке, нежно обнимая и лаская, не спрашивая стал крепко целовать ее. Они присели на лужайке в тени под телегой. Полулежа Санька прильнув к Наташке, любезно проговорил:

– Я что-те не пойму, откуда исходит такой приятный запах? Или от цветков, или от твоих волос?

– Наверно от цветов. Ведь их вон сколько вокруг нас, по лужайке-то! – с нежностью ответила она. – Наташ, твои волосы пахнут лучше, чем любые цветы. Да и глаза-то у тебя, как цветы «анютины глазки»! Наташины глазки! – любовно улыбаясь поправил он себя, на что они блаженно млея рассмеялись.

– Эх я и уморилась, пока сюда шла. Да и ночью не выспалась. Меня в сон, что-то клонит, разомлело, – проговорила она.

– А ты возьми да и усни под телегой-то, а я пахать поеду, – подсказал он ей, поднявшись на ноги и направляясь к лошади.

Объехав два круга, Санька, чтоб не разбудить Наташку, на цыпочках подкрался к телеге. Распластавшись на лужайке, в тени под телегой, на отмаш откинув правую руку, наискось слегка, она спала. От равномерного дыхания, мерно поднималась и опускалась ее пышная грудь, на румяную щеку из полуоткрытого рта, текла тягучая слюнка. Все тело, и сердце Саньки, объял неудержимой азарт, во всем этом появилась неуемная дрожь влечения к ней, во рту запылала твердоватая сухмень. Еле сдерживая себя на месте, любуясь спящей ею, в порыве, он едва не бросился к ней, но поборов себя сдержался…

После посещения его в поле, в их взаимно дружеских отношениях, был забит первый колышек.

– Тебе Саньк, невеста поклон прислала! – как-то, однажды, сказала ему сестра Манька, когда он уже будучи дома и стоя перед зеркалом, старательно выдавливал угри на лице.

– Какая невеста? – как-бы усомневавшись спросил он.

– Как, какая? Чай сам знаешь, кто у тебя невеста-то Наташка Статникова!

Пожар на Бутырке. Сев

Досевать яровые, Василий Ефимович, в поле снова взял Ваньку. Этот день был пасмурный, хмурый, после обеда из туч напрашивался дождь. Рассеяв гречу, отец сменил Ваньку на бороньбе.

– Ты, ступай Вань в телегу, а я побороню. Вишь дождик накрапывает, – сказал и сам взялся за бороньбу. Василий Ефимович, предусмотрительно от дождя в поле, да и вообще, от нововведений в своем хозяйстве, свою новую, крашенную телегу, устроил в виде кибитки. По углам телеги, он прикрепил четыре стойки. Из брезентового, старого полога устроил над телегой крышу и получилась настоящая походная кибитка, спасающая от непогоды и дождя. В поле, спасаться от дождя в кибитку Савельевых, сбегались приближенные пахари. Хвалил хозяина, за находчивость и разумное изобретательство в деле устройства, такой не хитрой по конструкции, но полезной кибитки. Последующие два дня были солнечны и жарки. Земля сохла, над горизонтом плавуче текло волнистое марево, в поднебесьи ликующе пели жаворонки. После обеда, Савельевы досевали последний загон. Василий Ефимович, размашисто раскидывал щепотками плывучее, скользкое семя льна. Вдруг, он почувствовал во всем теле своем, какую-то, неловкость. Пришлось остановиться, перемятисто пожать плечами, оглянуться на село. Из-за пригорка, за которым, скрывалось село, Василий Ефимович, заметил столб дыма. Ему, встревоженно, в сердце кольнуло: «Пожар!». А при виде пожара в своём селе, всяк, сначала, подумает: «не наш ли дом горит». Он в один момент подскочил к лошади, менее, чем за минуту снял с Серого оральной хомут с постромками, вскочил верхом, и хлестанув серого по боку, вихрем помчался по направлению к селу. Вымахнув на пригорок, около Большой дороги, он приостановил Серого. Пожарище полыхало левее церковной колокольни: «в Шегалеве горит?» – внутренне помнил Василий Ефимович. «Значит не на нашей улице!» – понаблюдав над пожаром он повернул лошадь и рысью, поскакал своему загону. Пожар на Бутырке, произошел из-за детской шалости. Ребятишки, подражая взрослым, задумали покурить. Они украдкой от взрослых, на задворках, вблизи построек, развели костёр. Подхваченные ветерком искры попали на подсохшую соломенную крышу двора. Взрослые, беду заметили, когда огнем была объята вся крыша двора и пожар остановить было уже невозможно. За каких-то час-полтора сгорело восемь домов. В некоторых, из которых сгорело все добро и домашние пожитки. Около дороги, баба, хозяйка пепелища, которое осталось от его дома и кучи невзрачного домашнего скарба, плаксиво жаловалась сгуртовавшимся около ее бабам: «Все сгорело, одеться не в чего! На-нет сгубили нас!», –едва выговаривала она дрожащими наряду с жалобой, шепчущими молитву губами.

– А отчего загорелось то? – спросил Ермолай, прибежавший на пожар с большим опозданием.

– От спички! – с неуместной шуткой ответил ему, кто-то из толпы.

– От детской шалости! – деловито заметил Иван.

Стройка Крестьяниновых. Семион. Пустынь

В Николу, 9/22 мая, принято у мотовиловцев ходить, пешком или ездить на лошадях на ярмарку. В этот ярморочный день в Арзамасе на базарной площади, купцы торгуют всякой всячиной. Здесь изобилие всего. Как говорится можно купить все, что только душа желает. А для молодежи здесь полная лафа: карусели, попугаи, под музыку шарманки, вытаскивают из ящичка, пакетик «со счастьем» за пятачок, здесь разные забавы и разные сладости, и все дёшево и все задарма. Всюду идет бойкий торг, всюду играет музыка, всюду, наполненная веселостью, сытая публика. В день подторжья – вечером накануне ярмарки, около разнаряженной крутящейся карусели, парни и молодые мужики, небольшими кучками, увлеченно играют в вертушку – рулетку при свете свечи.

Маловата стала изба для семьи Крестьяниновых: мала по размеру, низок потолок, изношенный и обшварканный ногами пол, обшарпанные спинами незнающие обоев стены, да к тому же всю матицу короед изъел.

Воспользовавшись свободным от больших дел, временем перед сенокосом, Крестьяниновы решили созвать людей – лошадников на помощь съездить в Пустынь за струбами, где Федор купил их заранее.

– Вели мужикам, для перевозки длинных бревен, в дроги – роспуска запрягать, иначе вершинки-то по земле будут волозиться, а в Сереже-то и вовсе застрять можно! – назидательно наказывал дед, сыну Федору, когда тот собрался в обход сельчан-лошадников, с целью созыва их на помощь. – Без тебя знаю! – отмахнулся от отца Федор.

На помощь был приглашен и Семион Селиванов. «Вот уж, где я поем в сласть и досыта!» – подумалось Семиону, когда Федор захлопнул дверь, выходя из Семионовой избы. Слышит Семион, как в углу где-то за печкой, старательно щеберчет чиркун, на печи по щелям хлопотливо шелестят тараканы, по всей избе, воинственно гудят мухи. «Нет, а мне видимо свой дом построить не по зубам. Изба от ветхости, совсем села набок, совсем притулилась к соседскому двору». Недаром, люди подковыристым языком, частенько говаривали Семиону: «Ты Семион, своей избой, уж больно близко к соседу-то подъеферился. В случае пожара, вам обоим несдобровать». «Да люди перестраиваются, а мне, пожалуй, не огоревать!» – без радостные мысли, безотвязно лезли в захудалую Семионову голову. В его хозяйстве, все, неотвратимо, разваливалось, с каждым годом все хирело и хирело.

В его амбаре ни зернышка, даже кур поманить нечем. О своем хозяйстве Семион, даже в шутку говаривал: «Стали наши дела поправляться, стало земли от семян оставаться». «Трудно было пахарю, да легко жнецу!» – это он переиначил русскую пословицу, которая трактует о плодородии земли о том, как же тяжко мужику убирать свой тучный урожай. После засева, на Семионовских загонах, всходы недружные, хилые, не как у крепких, зажиточных мужиков. Однажды, в Ильин день, когда богобоязъненые люди в церкви у обедни, зародилось у него в голове поганенькая мысль своровать десяток снопов с чужого загона на семена. Соблазнила его народная примета: якобы ворованное зерно дружнее всходит и урожай от него добротнее. И это не помогло… И что за диво. Человек усердно работает, а толку нету! «А так жить, только небо коптить!» – говорит русская пословица. Да и сам Семион осознает это, и бывая где-либо званым на пир, ненароком обнесут его; он обидчиво думал: «Эх ты доля, моя доля, доля бедняка! Самогонкой и то обносят!»

На другой день, в воскресенье, когда Марфа подоив корову-Жуковинку, стала цедить молоко из дойницы в крынки, нечаянно пролила на пол молоко. Кошка, с печки завидя белесь пролитого молока, мягко спрыгнув на пол, подскочив, с убережью принялась подлизывать молочную лужицу. Наевшись, она вспрыгнула на лавку, свернулась калачиком, безмятежно замурлыкала греясь на солнышке. Семион встав с кутника, где был послан его дыроватый кафтан пошел во двор запрягать свою пегую кобылу, в длинную телегу. Запрягши он уселся в телеге, задергал вожжами и зачмокав губами крикнул на лошадь: «Но-о-о! Милая поехали! Вон и люди на роспусках подъезжаю к Крестьянинову окошку».

– Ну скорее поедемте, а то и так время-то много! – кликнул Николай Ершов подъезжая к остальным мужикам собравшимся со своими повозками около дома Крестьяниновых. В Пустыне, Николай Ершов, на скорую руку наложив на свою телегу бревен коротышей, увязав воз и отъехав в сторону, окликнул проходившего мимо мужика жителя Пустынь:

– Эй, мужик! Курево есть?!

– Есть! А что?

– Дай закурить, угости пожалыста! Я свой-то дорогой выкурил.

– А хрена не хошь! Надо поменьше петь да свой иметь! – с явным недружелюбием отозвался Николаю незнакомец, подходя ближе к нему.

– Да ты понимаешь, у меня дома табаку-то, хоть возом бери, да вот не рассчитал, маловато в кисет насыпал – в дороге весь с мужиками выкурили.

– А ты бы больше захватывал! Ни только в кисет, а и в карманы насыпал бы! – укоризненно упрекал незнакомец Николая, умилостивившись и передавая ему свой кисет.

– В случае, когда будешь в Мотовилове, да из табаку бедствоваться, так заходи ко мне, отплачу, угощу за выручку! – прикуривая и пыша дымом проговорил Николай пустынцу.

– А где мне, в случае, искать-то тебя: где ты живешь? – поинтересовался мужик.

– Ищи в Европе – сразу найдешь! – с нескрываевым апломбом, горделиво усмехнувшись ответил Николай.

– Европа-то обширна! – шутливо возразил тот.

– Ну тогда, катись в Россию.