Повесть о днях моей жизни

– Мужики! – перебил Иван комиссара. – Не верьте этим лгунам. Они с радостью удавили бы меня на воротах, у них только нет теперь силы. Не настало еще время, мужики, чтобы волк спал с овцой в одной закуте. Это время никогда не придет. Или овца будет съедена, или надо волка убить. Я предлагаю бить волков. Надейтесь, мужики…

– Здесь нет мужиков, здесь – свободные граждане! – пронзительно вскрикнула жена управляющего винным заводом.

– Замолчи, а то тряпку воткну в глотку! – затрясся Иван. – Мужики, надейтесь на детей ваших – солдат и рабочих, от них ждите помощи, а не от этих жуликов.

Он указал на веранду, и толпа заволновалась.

– Правильно! – закричали со всех сторон.

– Им не хочется слезать с вашей шеи, – продолжал Иван. – Они норовят остаться опекунами вашими. Вы темны и доверчивы, как дети. Ласковыми словами и посулами они загоняют вас в мотню. Они враги ваши, и поступайте с ними как с врагами, как с волками…

Шахтер, стоявший рядом с Иваном, испуганно барабанил пальцами по перилам. Иван в глаза оскорблял его начальство – уездного комиссара, начальника милиции, руководителей осташковской революции. Председатель земской управы пожал плечами и отошел к пестрому цветнику, испуганно таращившему глаза.

Речь Ивана была нелепа, непривычна, оскорбительна. Это было какое-то хулиганство. Это была травля интеллигенции, – так определил цветник. Ведь до сих пор к этой веранде сходились лишь для того, чтобы поделиться радостью. Здесь плакали от умиления, когда «свершилось». Здесь восхвалялись доблести многомиллионного русского народа, который, наконец, тряхнул могучими плечами. На этой площади, под громогласные рыдания земского страхового агента, сочувствовавшего, по его словам, еще народовольцам, первый раз в русской истории было провозглашено многолетие не дому Романовых, а «державе Российской». Мужикам здесь рассказывали о том, сколь прекрасен и велик народ русский и сколь чисто и многотерпеливо его сердце, тысячелетие изнемогавшее в поисках добра и правды, и сколь доблестен порыв его к «широким горизонтам». Мужиков здесь учили политической мудрости – беречь свободу: радуйтесь, благоговейте, будьте достойными сынами великой революции, не волнуйтесь, не торопитесь, не нервничайте, – ждали тысячелетие, подождите месяцы, – там за вас думают, там все устоится, там хлопочут за вас бескорыстные мученики… а пока сидите тихо, посылайте детей в окопы, не притрагивайтесь к барскому добру и земле; там скажут, когда придет час, а главное – шлите детей в окопы; вы обязаны защищать родину и революцию, а мы отсюда будем помогать вам: щипать корпию и составлять списки убитых… Здесь, на площади, мужиков научили хлопать в ладоши. И темные, вшивые, несчастные люди верили, что говорилось им, и со всем жаром и со всею искренностью простых сердец хлопали ладошами псалмопевцам бескорыстных мучеников…

И вдруг в эту баню, полную ликующего пара, человек распахнул настежь двери, и в истому разрыхлевших душ пахнуло холодом ненависти: не верьте льстецам – продадут, не верьте плутам – обманут; не доброе сердце, а корысть в груди их, надейтесь на себя, стряхивайте с шеи благодетелей, зубами и ногтями держитесь за революцию, – это дело ваше, а не подхалимов ваших. Революция – топор, им надо крушить черепа насильников, крепче держите топор в руках, не доверяйте благодетелям, не спите, иначе топор хряснет по вашей шее…

И все смешалось, спуталось… Даже мужики кричали:

– Нет, Иван, далеко гнешь, так невозможно! Надо по-мирному, по-правильному.

– Правильно будет тогда, когда власть действительно будет в ваших руках, а не в руках этих проходимцев, которые опекают вас, – упрямо говорил Иван, указывая на веранду. – Им место на фронте или в заклинной.

– Что вы хотите от каторжника? – протирая пенсне, растерянно спрашивал в своем кругу председатель земской управы.

Не простившись, начальство уехало. А за начальством вскоре разошлась по домам и осташковская интеллигенция.

Словарь местных и устаревших слов

Алман (аламан, аламанщик) – разбойник, грабитель.

Бердо – принадлежность ткацкого станка, гребень для прибивания утка к ткани.

Блескавица – зарница, молния без грома.

Валдаец – колокольчик на дуге, изготовленный в городе Валдае.

Веретье – грубый холст, дерюга.

Верея – один из столбов, на которые навешиваются створки ворот.

Гожий – молодой крестьянин, назначенный в рекруты.

Голобец (голбец) – место в избе между русской печью и стеной.

Горнушка – ямка в русской печи, куда загребают жар.

Грубка – голландская или комнатная печь.

Ездамент – искаженное от слова «экзамен».

Жировать – ухаживать, заигрывать с девушкой.

Завес (завеска) – фартук.

Залавок – длинный сундук, употребляемый в качестве скамьи.

Зорить – высматривать, искать поживы.

Казюля – змея.

Казютка – черт, леший.

Козыри – легкие сани.

Кокора – дерево, вывороченное вместе с корнем.

Коломянковая подпояска – широкий мужской пояс из прочной льняной ткани – коломянки.

Коник – ларь с подъемною крышкою.

Копань – искусственный водоем, неглубокий колодец без сруба, в котором мочат пеньку.

Ктитор – церковный староста.

Кутник – часть избы, предназначенная для спанья.

Лахарь – любовник.

Лобовой – рекрут первой очереди.

Мяло (мялка) – приспособление для первичной обработки льна, конопли.

Наблошниться – навостриться, поднатореть.

Набойщик – ремесленник, набивающий тюфяки.

Ничепки – часть ткацкого стана, нитяные петли для подъема нитей основы.

Обжа – оглобля у сохи.

Оболонок – крайняя горбатая доска от бревна, горбыль.

Остаметь – онеметь, устать до потери чувствительности.

Отрошник – озорной, отпетый человек.

Падворок – сарай, надворное строенье.