Повесть о днях моей жизни

Одинокая лошадь стояла у кучки навоза и равномерно мотала головою, будто кланялась издали. Когда они сравнялись с ней, за кучкой оказался человек в красной рубахе, крепко спавший.

Лошадь была привязана поводом за босую ногу его.

– Демьян! – окликнул старик. – Демьян!

Повернув голову к подъехавшим, лошадь снова несколько раз поклонилась им.

Старик слез с телеги и стегнул мужика по оголившемуся животу.

– Демьян! Уснул!

– Приехали?! – ошалело крикнул мужик, вскакивая. – Стой же, дьявол, окаянная сила, неймется? – Торопливо сунул обоим мягкую руку, широко улыбаясь. – А меня, брат, пригрело. Что ж вы долго?.. Иду будто по высокой горе, гора вся изо щебню, а внизу огни, огни, аж жутко, – к чему это?

– К пожару, – тихо и уверенно сказал старик.

– К пожару? Не дай бог!.. Да стой же, нечистая утроба, поговорить не дает!.. Не опоздали?.. Что ж вы долго?..

Как пузырь, прыгнул животом на спину лошади, заболтал грязными пятками, зачмокал и помчался к деревне.

Старик скупо улыбнулся.

Вся площадь перед церковью, проулки, крыльца, дорога от церкви в поле были запружены народом. Люди были в лучших нарядах. Как луг, цвели девичьи платья. Не было шуток и смеха. Кое-где над головами трепыхались красные флаги. В церковной ограде, на серых теплых могильных плитах осташковской знати, сидели старики в новых сибирках, тихо переговариваясь. Томил зной. Бесперечь скрипело колесо колодца. Пересохшими губами люди жадно припадали к деревянной бархатно-зеленой бадье и долго, с наслаждением пили студеную воду. Меж ног сновали ребятишки. Поблескивая золотом облачения, на паперти собрались попы. Головы женщин то и дело поворачивались к закату, на ниточку серой дороги меж ярового.

У церковной ограды стоял высокий светлоусый человек с чахоточным лицом. В руках его была картонная папка, перевязанная сахарной веревкой. На груди приколот красный бант. Рядом с ним строго вытянулся тщедушный белоглазый босой старик в замашной рубахе с шашкой на боку и красною перевязью, а вокруг группа мужиков и ребятишек внимательно слушала чахоточного человека с папкой. Толпа около него то росла, то сбывала. Одни пролезали в середку и согласно поддакивали светлоусому, другие равнодушно курили.

– Как только подъедет, сразу залпом, – говорил светлоусый. – Пусть глянет, какие теперь у нас порядки. А ты, Артем, не зевай, чисть дорогу, – строго обернулся он к старику с шашкой.

– Я свое дело знаю, – уверенно ответил тот.

– Ты, шахтер, постоянно выдумываешь, – укоризненно говорил светлоусому мужик лет шестидесяти. – Тебя и каторга не угомонила.

– Нет, ты, дядя Сашка, молчи, – убежденно говорил светлоусый. – Ты нам голову не крути, как по пятому году… Забыл пятый год? Спина подсохла? Ты, дядя Сашка, слушайся меня, я председатель…

Светлоусый закашлялся, и тонкие губы его посинели.

Кучка баб, шумно поднявшаяся с травы, прервала их препирательства. Мальчишки с колокольни что-то кричали возбужденными голосами. Снизу, из-за сиреневой поросли, мчался верховой в красной рубахе.

– Едет! Едет! – кричал он, и на солнце, как осколки чайного блюдца, блестели крупные зубы его.

Мужик бил пятками лошадь в бока, дергал пеньковый повод, лошадь старательно прыгала, мужик, не переставая, дерюжился:

– Едет! Дайте, пожалуйста, закурить… – Осадил мокрую кобыленку перед светлоусым: – Едет, Петр Григорьевич! – и расплылся в широчайшую улыбку: – Вот черт, насилушку дождались! – Опять пузырем свалился с лошади, восхищенно кричал: – Кнутягой меня жвыкнул, глазыньки лопни!

Мужик быстро приподнял подол, показывая светлоусому красный рубец на животе.

– Видал? – радостно спросил светлоусый дядю Сашку. – Не переменился карахтером…

– Меня, понимаешь, приморило на солнышке, я уснул… Будто гора какая-то, огни.

– К брани, – промолвил светлоусый.

– Нет, Петр Григорьевич, к пожару! – воскликнул верховой.

– Чтоб ти чирий на язык, – ответили ему.

– Провалиться на месте, к пожару… Гора, огни, шшебень… А он, понимаешь, подкрался на карачках да к-кэк меня дернет по пузу!..

– Видал? – сквозь кашель и пот переспросил председатель и восхищенно потер руки. – Слышишь, Демьян, а из себя-то он какой – прежний?

– Не-е, куда там, к чертям, прежний, чище молодого князя, накажи бог… Вот погоди, глянешь…

Мужик ввинтился в нахлынувшую толпу, тряс головой, рассказывая, как он уснул, как не слыхал, когда подъехали и как он подкрался. То и дело он поднимал подол рубахи, показывая рубец на животе.

– К-кэк, понимаешь, дерябнет кнутиной… Я спросонок-то: да ты за што ж меня, мать твою разэтак! – да было драться к нему. Гляжу, а это он. Головушка моя горькая!

– С дуру-то еще ляпнул бы его. Мы бы тебе кишки выпустили.

– Не, я сразу огляделся.

Ему говорили, хлопая по спине:

– Мало тебе, дураку, правое слово, мало. Послали караулить, а он дрыхнет, гад.

– Да, дрыхнет, разве я нарочно… Солнышко приморило, гора, огни, как на пожаре…

– Слышь, Демьян, постой, а узнал он тебя?

– Сразу, глазыньки лопни, сразу.

– Слышь, Демьян, постой, а ты узнал его?

– Еще бы, как глянул – он!

– А говоришь, он теперь на молодого князя похож! О брехло!

– Стало быть, на молодого… Там, брат, на нем сибирка одна чего стоит – желтищая, с подкладкой, картуз – желтищий… в очках…

– И еполеты?

– Еполеты при мне снял, ну их, говорит, в озеро, что я, говорит, царь, што ли… К-кэк, понимаешь, урежет меня кнутягой, да как засмеется, во черт!

– Слышь, Демьян, постой, а говоришь: сразу узнал, что ж ты брешешь, мот? Ведь он в деревне в лаптях ходил и сибирка свойского сукна, а сейчас как князь… Как же ты узнал его?

– Как, как – по лошади.

– Да брешешь, дурак. Ты, должно, и пузо-то сам расцарапал себе.

– Провалиться на месте, не сам. Ну-ко, расцарапай себе; думаешь, не больно? Робята, да подите вы к лешему; «брешешь, брешешь!» – кобеля нашли!