Повесть о днях моей жизни

X

…Перед стариком осень, ночь, ветер с дождем и тяжелая тоска на сердце, словно сердце чует беду. Он бесперечь курит, мечется по избенке, приникает к стеклам, ложится, снова встает, опять курит.

– Господи, что же это такое? Господи, что же это? – бормочет он, изнемогая от беспокойства.

Наконец, забывается.

Страшный грохот в двери заставляет его вскрикнуть. Он бегает по избе, натыкаясь на лохань, ведра, стол. Как нарочно, завалились куда-то спички.

– Старуха, старуха, – тормошит он жену, – старуха, встань, несчастье!.. Должно быть, несчастье!..

Он бежит к уличным дверям. В двери стучат тихо-тихо. Приподнимут щеколду, ударят, подождут, потом забарабанят тихо-тихо и настойчиво. Через минуту снова застучат. Почему же ему показалось, что в двери грохочут? Он босиком на цыпочках подходит к дверям и берется за щеколду.

– Кто там?

– Отвори, дядя Петра.

И старик чувствует, что говорят крадучись. Человек сперва прикладывает губы к дверной трещине, потом тихо произносит, будто дышит:

– Отвори, дядя Петра…

– Вот и дождался, – говорит старик и не знает, к чему он говорит это: кого, чего дождался – смерти или радости?

Вынимает трясущимися руками запирку. В лицо хлещет дождь. У притолоки стоит человек. Он только догадывается, что стоит человек. Фыркнула лошадь. Чавкает грязь под ногами.

– Поди завесь чем-нибудь окошки, – говорит человек.

Старик бежит в избу.

– Завесь чем-нибудь окошки, – говорит он жене словами неизвестного человека.

В сенях слышна возня. Старуха сидит не двигаясь. Он подскакивает к окнам, забивая их одеждой, тряпками, охлопьем, юбкой старухи – что попадается под руку. Дверь открывается, и в дверь хотят войти сразу два человека боком.

«Сдурели они, что ли, или пьяные? – дивится старик, пятясь. – Сперва бы один, за ним другой…»

Со свит их густо течет вода. Головы обвязаны башлыками.

– Шагай наискось полегче, – говорит один человек, и голос его хрипл. – Соломки, дядя Петра, найдется?

И только теперь старик видит, что руки этих людей скрещены, что они поддерживают что-то, что между ними болтаются какие-то сапоги носками вверх, что за плечами этих людей, в темноте, стоят еще люди и тоже что-то поддерживают.

«Ну да, несут пьяного; где они нализались, кто они?» – Он торопливо выкручивает фитиль и узнает сына, которого кладут на пол. Лицо его бело, как у покойника, глаза закрыты.

– Двери, двери надо закрыть, двери! – торопливо говорит один из вошедших и, став на колени, наклоняется над сыном. – Тетушка, теплой водицы найдется? Да не кричать!.. Тетушка, не кри-чать, говорю! – угрожающе шепчет он.

Осторожно кладет руки сына вдоль туловища. Он не дышит. Лицо его обметано легкой бородкой. Развертывает свиту, в которую сын закутан, снимает башлык, рвет крючки полушубка. По-видимому, он старший или опытней других.

– Ого, – говорит он, – здорово, сволочи, угостили… Водка есть? – Он высвобождает из-под сына руку, и рука его по кисть в крови.

– Ловко… Тетушка, рушничок надо чистый. Водички припасла?..

Легонько он поворачивает сына на бок. От груди и до колен белье его в крови.

– Так как же насчет водки?.. Ага, березовка есть?

Отрывает вышивку с поданного рушника.

– Это не нужно, это в печку. Положи при мне, тетушка, в печку, а то запамятуешь…

Осторожно смывает запекшуюся кровь с тела сына. Товарищи ему помогают. А один стоит у дверей, не вынимая рук из карманов.

Промыв рану – да, старик теперь видит, что сын его кем-то подстрелен, – человек льет березовку на рану, обильно смачивает тряпку и прикладывает к боку. Подумав, льет на тряпку еще березовки. Потом туго закручивает бок полотенцем. Сын стонет.

– Ну, вот и хорошо, – облегченно говорит старший и осторожно откидывает прядь светлых волос со лба его. – Дай-ка, тетушка, ложку. Да ты не пугайся, дело-полдела… и не кри-чи, слышишь?!. Это его собака укусила, – сурово добавляет он. Подносит ко рту сына ложку с березовкой. Она течет по щекам его. Терпеливо наливает вторую ложку, третью. Сын поперхнулся и застонал.

– Ну, вот, – говорит старший и садится на лавку. – Теперь ты, дядя Петра, и ты, тетушка, теперь вы спите, а мы покурим. Саша, выйди малость.

Человек, стоявший в дверях, выходит в сени. Фитиль в лампе приспущен. В избе почти темно и тихо. Только за стеной бушует и хлещет дождь. Да изредка стонет сын. Тлеет цыгарка в руках старшего. Пахнет махоркой. Человек приподнимается и ниже притушивает лампу. Осторожно возится в темноте, будто укладываясь.

Ночи нет конца и края.

«Кто они? Кем и где подстрелен сын? – думает старик. – Не скажут, если спрошу… А может быть, скажут…»

Он спускает босые ноги с лежанки и бесшумно крадется к старшему. Мгновенный ослепительный сноп света, вырвавшийся из ладони старшего, как удар по лицу, отбрасывает его к лежанке. Свет сразу тухнет.

– Нельзя, дядя Петра, – спокойно говорит старший. – Или ты для себя, может? – Тихонько дергает товарища за рукав. – Гриша, выйди малость, а Саша погреется… Саша, ложись, милый, на лавку…

Сын болезненней и громче стонет, но это почему-то радует старшего. Он еще раз дает ему березовки. Кладет смоченные в воде тряпки на голову его.

Сын затихает.

После вторых петухов в избу входит человек из сеней и наклоняется к уху старшего. Старший сует березовку в карман. Как ребенка, они быстро и ловко пеленают сына. Сын стонет. Его бережно поднимают на руки и уносят.

– Дядя Петра, у тебя ночью никого не было, и ты ничего не знаешь. – Человек стоит, склонившись над лежанкой. – Понял, дядя Петра? И когда бить будут, говори, никого не было, – понял, что толкую? Гляди, дядя Петра, у нас шуток не бывает… А скажешь, кровь свою продашь… Держись, дядя Петра…

«Ладно», – хочет сказать старик, но только мычит.

Хлопает дверь. Тихо. Старик лежит как мертвый. Опять хлопает дверь. К лежанке кто-то подходит и щекочет его ухо волосом. Он ничего не понимает.

«Кто вы? Куда вы его?» – хочет спросить старик, но голоса нет.

Дверь снова хлопает, и в ветре слышен рыв лошадей и брызги грязи. Тогда раздается дикий вопль жены его, который он подхватывает еще горестней и безнадежнее.

XI

Да, старик в ту пору был тверд и не выдал сына с товарищами.

Обессиленные горем, они утром не топили печи, не ели. Старуха совсем расхворалась, бредила. В избе было холодно. Весь день раздавался рев и блеянье голодной скотины в закутах.