Повесть о днях моей жизни

– Как у вас, старосту переменили?

Сторож удивленно покосился на него.

– Их же всех до пасхи сменили, – сказал он, – а у вас разве старый ходит?

– Не старый, а толку мало, – подумав, ответил старик. – Ну, да скоро другие порядки наступят, помяни мое слово, – торопливо и многозначительно добавил он.

Сторож молча кивнул головой. Потом, глядя в сторону, как бы мимоходом он спросил:

– Годов восемь аль больше?

– Одиннадцатый, – бессильно прошептал старик.

Сторож покачал головой.

– Как ключ в воду. Ни письма, ни весточки, – шептал старик. – А вчера телеграмм пришел…

– Да, это бывает…

Они слабо улыбнулись друг другу.

– Я хорошо помню его, – вставая, сказал сторож.

– Знамо, все помнят, – твердо ответил старик. – А я разве забыл? – Он с минуту держал в горсти теплый песок, струившийся меж пальцев. – Поглядел бы ты, что сейчас в деревне орудуют.

– Орудуют?

– Не приведи бог! – испуганно воскликнул старик.

И они долго молчали, глядя в землю.

– Я пойду взгляну на лошадь, – будто не в силах превозмочь себя, сказал старик.

– Ступай, – ответил сторож, – еще часа три.

– Ого, пол-осминника можно спахать? – воскликнул старик. – А я, брат, испугался, – поверишь?

II

Высунув кровавый язык, собака забилась под телегу. Старик, склонив на бок голову и раскорячившись, насмешливо глядел на нее.

– Жарко в полушубке-то? – спрашивал он, осторожно тыкая собаку кнутовищем в бок. – Ничего, терпи, вот хозяин приедет, другую песню запоешь… Гостинцев тебе привезет… – И несуразная мысль о гостинцах для собаки, неожиданно сорвавшаяся с языка его, показалась старику столь забавной, что он весело расхохотался и пнул собаку ногой. – Правда? – хлипая, спрашивал он. – Изюму, бубликов, селедок!..

Собака вяло поднялась. Деревянный в грязи тележный подлисок уперся ей в спину. Старик схватился за полы полушубка и присел, не в силах справиться с душившим его смехом. Кричал, раскидывая черные ладони:

– Не знаешь, куда деться? Завязла? А еще называешься Дамка. Рыжуха, – обратился он к лошади: – Рыжуха, погляди на дуру: залезла под телегу, а вылезти не может. Ты пригнись, омёла!..

Проходившая мимо дробненькая баба с удивлением поглядела на старика, и лицо его стало сразу суровым. Выпрямившись, он строго спросил бабу:

– Машина из самого большого города скоро?

Баба торопливо обошла телегу.

– Я кого спрашиваю? – прикрикнул старик.

Серые лупастые глаза бабы скользнули по взъерошенным волосам старика и насупленному взгляду его.

– Я из чужой деревни, не знаю, – ответила она.

– Так бы сразу и говорила, – наставительно проворчал старик. – Вас тут, может быть, тысячи шляются…

И старик сам удивился, как он строго и ладно обошелся с этой ветреной бабенкой, которая даже не поклонилась ему. Он деловито подошел к кобыле, поправил пеньковую шлею на ней, перевозжал, сунул ладонь под потник хомута, крепко щелкнул по впившемуся в грудь ее оводу, тронул дугу. «Запряжка слаба, торопился», – подумал он. И он принялся перепрягать лошадь, изредка поглядывая на солнце и на полотно дороги в желтом песке. И с каждой секундой движения его становились торопливее и беспомощней. Он уже раскаивался, что затеял эту перепряжку: он мог опоздать с ней. Он кое-как перетянул гужи, вправил дугу, даже не заметив того, что она легла кольцом назад, трясущимися руками продел чересседельник. Ему послышался отдаленный гул поезда, и движения его стали порывистее.

«Нашел работу, дернуло!» – со злостью и отчаянием думал он, хватаясь за супонь. И он почувствовал, что не в силах поднять ноги, чтобы упереться в клещу хомута, так дрожали его руки и колени. Прижавшись плечом ко клеще, он с натугой стал тянуть руками жирную, в гудроне, супонь. Ладони беспомощно скользили. А гул, казалось, нарастал. В отчаянии он схватился за супонь зубами и долго, с резкой болью в деснах, тянул ее, пока супонь не захлестнулась за металлическую бородку хомута. Он чувствовал, что сейчас упадет, и совсем не замечал слез, струившихся из глаз.

Отдышавшись, он снова побежал на рельсы. Поле было пустынно, в цветне. В молодых елках чувыкали пичуги. Знойный день примял траву и цветы. Расставив ноги, темный и нескладный, он до ломоты в бровях глядел вперед по рельсам. Рельсы были жарки и немы.

«Значит, не приедет», – решил он. И он снова побежал на станцию.

Он сидел в телеграфной, курил папиросы. Ему дали их штук пять. Он никогда не курил папирос и удивлялся, как можно курить их: от них даже настоящей горечи не было во рту.

– Баловство, с жиру, только бы на люд не быть похожими, – думал он.

Люд – это те тысячи, с которыми прожил он жизнь, которые горько трудились над землей, питая своей кровью всех, а эти, что курят смешной табак, как мох, это белоручки, дворовые; он не любил их и боялся.

Но сегодня он был возбужден и храбр, ведь он сам вошел в телеграфную и будто невзначай сказал, что приехал за сыном.

При этом он достал из кармана телеграмму и издали показал всем. Его не выгнали. Посадили на лавку с решетчатой спинкой. Потом он попросил покурить. Ему дали. И все охотно разговаривали с ним. Старик говорил, что сын его «за землями». И он многозначительно и строго глядел на слушателей.

– Мы знаем, – отвечали ему и снова предлагали папиросы, похожие на огарки пятаковых свеч.

III

Столб рыжей пыли меж хлебов старик первый заметил из окна телеграфной. Он беспокойно вскочил и побежал на платформу. Да, это ехал дозорный, в руке его болтался красный флажок. Лошадь прыгала мелким напряженным галопом, как бегают крестьянские клячи. В такт прыжкам ее дрыгали голые локти седока. Старик и верховой стали издали махать друг другу: старик картузом с синим околышем, дозорный красным флагом. Наконец, старик не вытерпел и дико закричал, подняв руки:

– Чего тебя несет, лешего, без пути?

Верховой согласно мотнул головой и подхлестнул лошадь.

– А? Что ты сказал? – спросил он, осаживая кобыленку.

Он был в поту, без шапки, с бороденкой набок, возбужденно радостный. Сунув флажок подмышку, он стал вытирать подолом рубахи лицо. Лошадь билась от оводов, жадно впившихся в мокрые бока ее.

– Ты чего примчался? – строго спросил старик и топнул пяткой. – Неймется? Начальник сказал: через три часа. – Он ткнул пальцем в солнце; палец был черен и тверд, как древесный корень. – Я курил с ним в горнице, – добавил старик.

Мужик даже не обратил внимания на окрик или не понял его. Соскочил с лошади, юркнул в рожь и присел.

– Ну, как, – через минуту спросил он оттуда, – машина скоро будет? Держи лошадь-то, а то убежит, враг. Вот, сволочь, до каких пор не едут с машиной… А овода в яровине – земля не держит…