Повесть о днях моей жизни

– Кислый квас! – равнодушно говорил крикуну пожилой казак.

– За громом семь верст гнались!

– Расстрелители!.. В Гремучем Колодце божьей матери глаза прострелили!..

– Брехня, это пехотные. Нас тогда не было в Колодце…

Совсем молоденький, краснощекий казак стал на стремена.

– Нагаек хотите? – погрозился он толпе.

– А топоры лизали? – поддразнивали зазубринцы.

– А пули?

Казаки уже стали сердиться, но послышалась офицерская команда: казаки подобрали поводья и мелкой рысью выехали за околицу.

Как по сигналу, зазубринцы бьют в косы, церковный стороне, наблюдавший с колокольни, трезвонит в колокола. Казаки изредка оборачиваясь, чтобы погрозить нагайкой, скрываются на повороте. Калиныча до хаты толпа с песнями и присвистом несет на руках. Спокойный, принимая почет как должное, он жмурится на солнце, оправляет сбившуюся набок шапку, просит не уронить его. У избы он берет меня с Галкиным за руки и скромно-лукаво, как умеют это делать только умные мужики, улыбается.

– Ну как?

– Дай-ка я тебя, мошенника, поцелую, – говорит Прохор.

– Можно.

Друзья троекратно лобызаются. Увидев это, зазубринцы тоже лезут целоваться со старостой.

– Будет, ну вас! – кричит им Лукьян. – Вас тут четыреста, всю бороду мне вытрете…

– Чего там, терпи, Лукаш, ты нас вызволил!..

– «Я, грит, Ящичков Макар Мосеев»…

– «А Лукьяна, грит, Шершова нету, весь в отлучке!»

Вставая на цыпочки, к самому носу Калиныча тянется тщедушный, с заплаканными от смеха глазами горбун Карпушка, цепляет его за петельки, трясет изо всей мочи.

– Лукьян, а Лукьян!.. Лукаха!.. Как ты это, холера, выдумал, а? «Ящичков!» Кто это тебя учил так, а?

Приукрашенное известие пришло в Осташково. Про Калиныча звонил и стар и мал.

– Лукьян Калиныч-то? Это голова – об двух мозгах!.. Начальники-то – ажно в ужас вдались, хлопают себя руками по ляжкам: «И где вы только выкопали такого? Нам с им не сдюжить в разговорах!.. Переходи, говорят, Лукьян Калинов, на нашу сторону, большие деньги возымеешь». А он: «Я, говорит, низвините, по гроб жизни мир не брошу, не мутите, господа начальники, моей груди белой, а то осерчаю…»

Забыли, что два дня назад метались полоумными, не знали, в какую дыру ткнуться, каким богам служить акафисты; теперь ходят, подняв кверху голову, волокут из ометов спрятанное, друг над другом зубоскалят… Приходит еще известие. В Каменку, в девяти верстах от Осташкова, приехали стражники, чтобы арестовать учителя. Шли занятия. Дети завизжали с перепугу, стали прыгать в окна, порезались. Окровавленные, с криком: «Учителя режут!» – ударились по домам. Со всех концов села к школе сбежались вооруженные мужики. В дверях, с ружьями наперевес, их встретили стражники. Каменцы оторопели, но выискался храбрец – беззубый, пожелтевший от старости солдат, кривой на правый глаз Аноха, Карс брал приступом.

– Ну-ко, малец, набирайся храбрости: суй мне в брюхо! – прошамкал он, хватая одного из стражников за штык; из-за спины его кто-то допялился до второго штыка, в один миг обезоружили и ворвались в учительскую.

– Детей наших увечишь, ж-жаба!

Из учительской комнаты до наружных дверей в два порядка выстроившиеся мужики, как чурбан, выкатили ногами пристава на улицу, а там на него напали бабы. Без шапки, в порванной шинели пристав вскочил в сани, но у лошадей перерезали гужи…

Без колокольного звона, без наряда все Осташково высыпало на площадь, с хохотом передавая друг другу раздутое известие. Двух десятских отрядили звать меня, шахтера, Галкина.

– Что ты, Иван, сидишь, пальцы считаешь, старики велят тебе идти на сходку, на совет… Погляди-ка, что там делается!

Нас встретили шутками.

– Когда не надо, кричите: «Выходи на сходку!» – а то прячетесь?.. Слыхали, что на Каменке-то вышло?

– Это очень даже хорошо, ребятушки, что так ловко, – отвечал радостный маньчжурец. – Ну-ка, кто помоложе, тащите мне кубаретку, я речь вам выскажу. Мне надо рассказать вам, отчего мы все стали такие непочетники начальству, в этом есть большая причина.

– Стало быть, не без того!..

– Я, бывало, в Харбине, в лазарете этом самом, лежу-лежу… А-а, мать его курицу! Какал наша жизнь, никогда у нас не будет по-хорошему!..

– Ан – ошибся!

– Не туда сошник надел!..

– Здорово дал маху! – крутил головой Галкин.

– Дыть что же – не святой, наперед угадать только святые в силе, – успокаивали его.

– Потом приехал домой, гляжу: день и ночь около меня Ванюшка Володимеров крутится, чего-то ему хочется спросить у меня, надоел даже, признаться…

– День-деньской, это на кого ни доведись – надоест…

– Выпытал его, узнал, что за перепел. «Давай, мол, Ванюха, дело делать…» – «Давай, говорит, Проша… Я, говорит, тебе на весь век помощник!..» А я ему: «Ни черта, браток, у нас с тобой не выйдет, глянь-ка – серь какая!..»

– Вот и тут ошибся!..

– Два раза: в Харбине и в Осташкове ошибся!..

– Не выйдет да не выйдет, только, бывало, и думки в голове. Ну что же, принесли кубаретку?.. Я сейчас вам выскажу речь…

– Погодь, Прохор! – раздался сзади густой бас. – Что это, ей-богу, право, где ни соткнемся, все, например, либо Ванюшка, либо разновер захаровский, либо ты слова говорите, а нас, например, много, каждому хочется… Ну ко-сь я маленько покартавлю!..

К Галкину протискался пилатовский старик Софонтий.

– Куда его, черта лысого, суют! – закричала молодежь, но на нее зашикали. Под оглушительный смех Софонтий взобрался на табурет и несколько времени, во весь рот улыбаясь, подмаргивая, на насмешки отвечая бранью, глядел по сторонам.

– Вот, например, Свирепино, – начал он, прищурившись. Постоял, сделал паузу, неожиданно подбросил вверх руками, щелкнул, затряс головою. – Хорошо ай плохо?

Толпа схватилась за животы.

– Оч-чень хорошо!

Софонтий с тавлинкою в руках ждал, когда шум уляжется.