Повесть о днях моей жизни

Плача по-бабьи в голос, «зачинщики» указали на помощников; к восьми присоединили еще двадцать.

В сумерки полсотню человек отправили в тюрьму.

Одни ревели, как тельные коровы, прощаясь на весь век с деревней, кляли зачинщиков, бросаясь на них с кулаками; другие бессмысленно смотрели в землю; только большеротый Афонька Каверкало, батрак, добродушно подмаргивал драгунам, говоря:

– А мне и плакать нечего – один черт, что в остроге, что в работниках: я не женат, не холост… Хоть вдоволь высплюсь там… Табачок у вас, служивые, есть? – С наслаждением затягиваясь, спрашивал: – Поди в ваших деревнях то же самое деется? А?

Последние дни с языка осташковцев не сходили солдаты, но когда пришло известие о том, что они уже близко, в Свирепине, что не нынче-завтра нагрянут к нам, все не поверили, не хотели поверить, не могли. Но беглецы, случайно вырвавшиеся из драгунских рук, один по одному прибывали. Тогда и осташковцы ударились куда глаза глядят, и у нас поднялся вой и визг.

В избу к Галкину бежали члены братства.

– Ну что? Как? Есть промежду мужиков какие новые разговоры? Из Свирепина никто не прибежал? – тревожно спрашивал Прохор. – Мать, айда, пожалуйста, куда-нибудь подальше: у нас сейчас заседание будет!..

– Опять, сынок, за старое!..

– Айда, айда!.. Старое, новое… Раз говорят: уходи, значит, неспроста!..

То, что мужики потеряли головы, что уже заранее грозят друг другу ябедой, что человек тридцать сбежало неизвестно куда, – маньчжурцу неведомо. До слез жалко его, не поворачивается язык сказать правду.

– Сейчас мы первым делом, ребятушки, давайте вот что сделаем… Давайте я пойду при всех своих медалях навстречу солдатам. Вы, мол, что же это, братцы, а? Да разве этак можно, а? Вы гляньте-ка на меня: я тоже солдат!.. Почну, почну им правду в глаза резать… Это как же, мол, так? В каких это книгах писано?.. В бога которые из вас веруете?.. А то как же, скажут, мы не бусурмане… Тут сичас ко мне Илюшу на подмогу. Читай, мол, им, Микитич, правду по библии!.. Р-раз!.. Раз!..

В накуренной избе было душно. Галкин непрерывно кашлял, украдкою выплевывая кровь. Слободские парни, ожидавшие в сенях «решенья», дрались на кулачки. Мимо окон, так же как на второй день погрома, сновали люди, сани, хрустел снег, пугливо таяли отрывистые окрики. По улице слонялся уцелевший от ножа барский скот, который теперь отовсюду гнали.

Решили собрать сход. Ударили в набат. Люди с воем побежали на реку, в кустарник, кто куда!..

– Солдаты!.. Нову Деревню подожгли!..

– Стреляют по народу!..

– Шахтера с Дениской ищут!.. Ваньтю Володимерова прикончили!

Бегаем за ними, умоляем не пугаться, идти к церкви: словно сумасшедшие, махают на нас руками, мне же кричат:

– Ваньтю застрелили!.. – Узнав, дико смотрят, не верят, бегут в овины, в поле, дальние деревни, прячутся в ометах, под кучами хвороста.

К вечеру узнали о свиренинском нашествии, о том, что не только никто не убит и не искалечен, но даже драгуны помогали мужикам прятать награбленное, незаметно от начальства выпускали из «заклинной» арестованных. Словно дети, обрадовались этому известию, повеселели, гудящею толпой сбились средь улицы, на чем свет стоит лают баб, распустивших по селу сплетни об избиении.

– Треплете языками-то, черт бы вас побрал! «Солда-аты!.. Кончина пришла-а!..»

– К Максимке будто к Титорову подошли: «Есть Максим али нету, говори по правде?» – «Есть, бат, не знаю куда деться!..» – он-то им, дрягунам-то. «Теперь, говорит, шабаш мне!..» – «Никуда, говорят, не девайся, сиди смирно…» – они-то ему, дрягуны-то… «Хлопай, грят, бельмами, будто ты – дурак!..» Подошло начальство. «Это кто же сколько добра нахапал?..» – начальство-то. «Это, грят, Иван Смирнов нахапал, его чичас дома нету, а это вот работник его – Ванамей Немой», – на Максимку-то. «Он, грят, этому делу беспричинен, забижать его не смеем без вашего на то приказу». Начальство поглядело на Максима: «Раз ты работник, за хозяина ты не в ответе, нам – распоряженья: хозяина предать казням». Повернулись и пошли в другой двор. А Максимка дрягунам-то – в ноги, а те: «Брось, чего ты кувыркаешься, мы сами из черного сословья…»

На другой день произошло событие, совсем подбодрившее осташковцев. Рано утром, когда еще только-только солнце позолотило церковный крест, зазубринский церковный сторож Липатыч, сметавший с колокольни голубиный помет, заметил за деревней: «бытто что-то тарахтит по дороге и бытто едут к нам». Сторож ударил в набат, зазубринны как один выскочили на площадь с топорами и косами, кто что успел захватить, построились в ряды, вперед выставили нового своего старосту Лукьяна.

Приехали казаки с пиками. Осадили лошадей, стали против толпы.

– Это что за собрание? – крикнул офицер.

– По общественным делам собравшись, – ответил ему Калиныч, выставляя вперед грудь с медалью.

– С топорами?

– Которые с работы шли, – спокойно пояснил он.

Офицер сказал, что приехал арестовать Лукьяна Калинова Шершова.

– Он в отлучке, – сам про себя отрапортовал новый староста. – Позвольте вас допросить, ваше благородие, за что?

Офицер оглядел нащетинившуюся молчаливую толпу, ребятишек, любопытно сновавших меж казаков.

– Если Лукьян Шершов повинен в какой беде, отпишите нам в казенной бумаге, и мы прочитаем на сходе, и как скажем: «виноват» – сами его закуем в колодки и представим в город, – продолжал Калиныч, – а как ежели скажем: «нет» – он этому делу беспричинен, то занапрасно не дадим, либо всех в острог тащите… Так, ребята, или не так?

– Верно!.. Так!..

Офицер мялся, просил не упрямиться, грозил применить силу, а староста отвечал неизменно:

– Я вам доложил, ваше благородие: Лукьян Шершов в отлучке.

– В какой отлучке?

– А бог его знает. С пятницы ушел куда-то и как ключ в воду!..

– Как твоя фамилия?

– Макар Мосеич Ящиков, сельский староста.

– Вот прикажу арестовать тебя!.. Это безобразие!.. Все вооружены!..

– Меня, ваше благородье, арестовать никак нельзя: я должностное лицо… А оружья у нас нету, это вы вон с пиками примчались…

Калиныч с офицером препирались долго. Офицер настаивал, чтобы мужики сложили в кучи косы, топоры, вилы, а староста предлагал сделать то же казакам; а на концах этих двух шеренг – казацкой и мужицкой – тоже шел разговор.

На правой крыле мужики спрашивали казаков:

– Вы что же, земляки, действительные или запасные?

– Все запасные, – отвечали казаки.

– Пора бы уж в отпуск… Чего-нибудь дают, жалованьишко-то?

– Какое жалованье – безделица…

– Дальние?

– Из Донской области.

А на левом крыле насмешливо улыбавшимся казакам зазубринцы кричали:

– Как с епонцем не могете, а как нас бить – могете?..